Kitabı oku: «Асафетида», sayfa 2
3. Покойник
– Бабы – огонь. Расслабься и получай удовольствие, – так посоветовал мне Костя. – Тебе Лерка всё равно не даст. Даже за корову твою. Не любят они бабушкиных внучков, да и девственников – тоже не очень.
Речь шла о подарке, даже скорей сувенире, который я приобрел в магазине игрушек через дорогу. Лера увязалась за родителями в Гамбург на немецкие рождественские каникулы, совпадавшие с нашей зачетной неделей. Я случайно узнал, что она договаривается с преподавателями, и решил вручить корову на последней лекции. Плюшевый символ наступающего через месяц года, когда ему нажимали на живот, запевал детским хором «Happy New Year!»
– Ладно б ты ей айфон четвертый купил. Тогда, может, подумала бы, – Костя докуривает сигарету, стреляет окурком в писсуар у противоположной стены и тянется в пачку за следующей. – Подсказать, кто не откажет?
– Мне это неинтересно.
– Уже всё, что ли? – я вижу его кулак с вытянутым вниз средним пальцем. – Да по тебе и видать. Одно – покойник!
В его словах есть доля правды. Сам я с трудом могу опознать себя в исхудалом бледном существе, что отражается в туалетном зеркале напротив, но все-таки огрызаюсь в ответ с полным на то основанием:
– Сам ты покойник!
Бывший одногруппник поправляет галстук. В последний раз в этом галстуке и в этом костюме я видел его в гробу.
– Угощайся, Вань, – он протягивает пачку, из которой перед этим выудил себе третью по счету сигарету.
Я никогда не курил, но из любопытства протянул руку, ощупал сигарету и взял в рот, убедившись, что она настоящая. Чиркнула зажигалка – я склонился к Костиному кулаку. Пламя несколько секунд тщетно облизывало бумагу, пока он, в конце концов, не отпустил кнопку. Когда я тронул кончик, тот был холодным.
Костя повесился в первых числах октября. Стояло бабье лето. Жительница дома на Старом Запсковье спустилась в подвал за картошкой и наткнулась на мужской труп, который висел на трубе еще не включенного отопления. Из полиции известие просочилось в СМИ.
Днем раньше покончила с собой другая студентка Пединститута, второкурсница с физмата, – случилось это в Локнянском районе. Когда выяснилось, что они были парой, местное информагентство сочинило повесть о псковских Ромео и Джульетте. На следующий день анонимный комментатор добавил деталь: во дворе частного дома, где девушка проживала вместе с пьющими родителями, выкопали за баней тело новорожденного младенца.
Костя любил жизнь, играл на гитаре, в КВН, и человеком был равно веселым и находчивым. Посмертной записки не нашли ни при нем, ни в личных вещах, и в самоубийство никто не верил. Из следственного отдела приходили прямо на лекцию. Опрашивали сокурсников и его бывших девушек, две из которых учились в нашей группе.
Последними, кто видел его живым, оказались Лера с Викушей. Костя шагал на занятия к первой паре и, когда уже почти поравнялся со ступенями корпуса, за спиной его остановился автомобиль. Приоткрылась передняя пассажирская дверь. После короткого разговора он сел в машину, которая тронулась в сторону Запсковья.
Ни водителя, ни пассажира на переднем сиденье подружки не рассмотрели, слов беседы не слышали, марку не запомнили и смогли показать только, что автомобиль был черного цвета. С номером возникла путаница: то ли «555», то ли «777» – сошлись лишь на том, что он состоял из трех одинаковых цифр.
– Меня на свадьбе поиграть попросили, – начал рассказывать мне мертвый Костя. – Я вообще в институт шел. Говорю: «У меня даже инструмента с собой нет». А мне в ответ: «Выдадут, не тревожьтесь».
Когда он услышал, что едут в «Усадьбу», то был уверен, что речь – о кафе на Запсковье, но машина за мостом через реку Пскову сразу свернула вглубь старинной малоэтажной застройки, долго петляла по улочкам и высадила пассажиров перед жилым зданием аварийного вида без вывески.
Торжество проходило в подвале. По лабиринту узких ходов с крысами его провели в зал, такой низкий, что рослый музыкант едва не стукался о потолок макушкой. Вместо электричества на столах коптили масляные светильники, а гости были одни старики и старухи, на вид все как беглые каторжники. Молодоженов он поначалу не заприметил, но потом в одном из темных углов мелькнуло белое платье. Новобрачную звали к гостям, но та будто стеснялась или боялась чего-то. Наконец со своего места встала дородная старуха, бывшая за главную, вывела девушку под руку, усадила рядом с собой, плеснула ей вина и бросила на тарелку шмат вареного мяса.
На бледной шее у невесты музыкант мельком заметил тонкое черное колье. Любопытствуя, он привстал, как бы ненароком подошел ближе и тогда рассмотрел через вуаль лицо своей второкурсницы. У ближайшей из старух тихо поинтересовался про жениха и услышал в ответ: «Какой жаних? Нет жаниха у ей». Свадьба закаркала на все лады: «Нет! Нет жаниха! И ребенка у ей отобрали!» Невеста зарыдала. Когда с плеч ее упали волосы, «колье» вдруг оказалось темным следом от веревки на шее.
– Другая ведьма балалайку сует: «Потрынькай!» А я чего? Я на гитаре только. «Горько! Горько!» – кричат. Таньку ко мне ведут, – с этими словами из пальцев чертыхнувшегося Кости выпрыгнула красно-белая пачка, которую он во время всего рассказа беспокойно вертел в руке. Сигареты веером рассыпались по плитке.
С проклятого торжества музыкант, как был с балалайкой, бросился прочь. Отыскав выход из полутемного зала, он бежал, спотыкаясь, по коридорам за обманчивым светом вдали. Когда совсем запыхался, сел на пол и тут только заметил, что вместо балалайки держит в руках веревку. Поднял глаза и увидел под потолком ржавую трубу. Пахло землей и овощной гнилью.
– «Никарахтерный ты мужик! Абалырил девку и не звонишь!» – меня ругали. Да я звонил. Она сама трубку не брала. Как только узнал, то ей денег даже на женскую консультацию предлагал. А она: «Еще чего! Сама разберусь!» Вот так и разобралась.
– Странная свадьба-то. В восемь утра.
Костя нервно кивнул.
– Небось, гонорар посулили хороший?
– Да не в гонораре дело!
– Знакомый кто?
Не успел он ответить, как дверь в туалет интеллигентно отворилась. На пороге возник преподаватель естествознания доктор физ-мат наук Фридрих Карлович Эхт.
В конце сентября он сменил на курсе скоропостижно скончавшегося старичка-биолога. С зоофака старичок принес с собой обидную кличку – «Копролит». Лет Копролиту было не меньше сотни, и настоящего его имени никто не помнил. Хотя умер он прямо посреди нашей пары, о случившемся мы узнали только на следующий день: тогда, на лекции, все подумали, что преподаватель, как бывало с ним не раз, просто заснул за столом.
– Здесь не курят, – объявил Фридрих Карлович, просверлил взором пустое место, где только что стоял Костя, и потом посмотрел на меня.
– Здравствуйте, – у меня во рту так и осталась незажженная сигарета. На полу валялась рассыпанная пачка.
Эхт сдержанно кивнул и пошел к писсуару своей хромающей на обе ноги походкой. Странный препод, если не сказать зловещий. Все боялись его, и даже Светка не пропустила, кажется, ни одной лекции по естествознанию, хотя забивала на всё подряд. Когда раздался звук струи о фарфор, то, готов поклясться, что в туалетном воздухе я различил запах серы.
После «окна» у нас в расписании стоял семинар по православной культуре. Занятия вела Абакумова, в прошлом преподаватель научного коммунизма. Говорили, что свой прежний курс она всегда заканчивала авторской экскурсией в домике «Искры». Нам же предстояла прогулка по псковскому крому с посещением Свято-Троицкого собора.
Оставалось еще минут сорок, но в кафешке на первом этаже девочки оккупировали все сидячие места, и я решил прогуляться. До крома, который на московский манер все называют кремлем, метров сто ходу: надо перейти через Октябрьский проспект, обойти кинотеатр «Октябрь» и спуститься с возвышенности.
На лотках у торгашей стоят и висят сувениры: магнитики, копилки-башенки, платки с русскими узорами, деревянные булавы с шипами – всё китайского производства. Вид на Довмонтов город, точнее его подножие, открывается сразу за кремлевскими воротами. В этом городе не жили – только молились. Пятнадцать наседающих друг на друга крохотных, по габаритам ближе к часовням, церквушек в одно время с внешней стеной и башнями были возведены в XIII веке при правлении в Пскове литовского князя Довмонта, крещенного Тимофеем. В годы Северной войны Петр Великий вместе с доброй половиной псковских храмов велел разобрать Довмонтово благолепие на хознужды: готовились к осаде. Шведам так и не суждено было добраться до возведенных Петром укреплений, но под конец войны из Риги пришел мор. Вдобавок пожар опустошил город.
Оставшееся население император погнал на строительство новой столицы на Неве, из чего можно заключить, что скорее петербуржцы, чем современные псковичи вправе считать Древний Псков вместе с вечевой республикой своей исторической вотчиной. К концу XVIII столетия в некогда крупнейшем после Москвы русском городе едва теплилось триста жилых дворов. В следующем веке Псков заселялся заново.
На территории Довмонтова города храмов больше не строили. И, хотя мысль воспроизвести его в былом виде приходила время от времени в головы псковских реставраторов, ограничились пока что аккуратно оформленными фундаментами и стендом для посетителей.
Возле этого стенда я и повстречал одиноко стоявшую Олю. Увидев меня, она бросилась поправлять мой выбившийся из-под куртки шарф, хоть сама уже успела продрогнуть.
– Ты так и не ешь ничего?
– А что, очень заметно? – усмехнулся я. Стометровку шагом я одолел с трудом, удары сердца до сих пор отдают в затылок как топор дровосека.
– Заметно, – качает головой Оля. – Хоть о́труби купил?
– Купил. Не помогает.
Еще на прошлой неделе я разжился в аптеке упаковкой ржаных отрубей, размочил в воде горстку и кое-как запихал в себя. Дня три я употреблял их и потом перестал: улучшений всё равно не наблюдалось. Даже видом эта хлебная кашица мало напоминала самодельное бабушкино снадобье древесно-желтого цвета, похрустывающее на зубах. Вкус у него был терпкий и такой противный, что для того, чтобы избавиться от послевкусия, мне приходилось чистить зубы. Взявшись разыскать рецепт, я пролистал истрепанную записную книжку с холодильника, но обнаружил лишь записанные дни рождения, адреса и мобильные номера: электронной памяти своего телефона бабушка не доверяла.
– Все-таки к врачу надо! – упрямо твердит Оля.
А я даже без понятия, где находится наша поликлиника: всю жизнь меня лечила бабушка.
На мощенной булыжниками дорожке мы обгоняем пару пожилых эстонцев. Под деревянным навесом по верху стены гуляют подростки, тоже иностранцы, судя по размашистым жестам и курткам кричащей расцветки.
– С кем будешь Новый год встречать? Один? Приходи ко мне.
Сидеть за праздничным столом с чужим семейством мне хочется еще меньше, чем быть одному:
– Давай лучше ты ко мне.
– Давай! С меня – салаты.
За внутренними крепостными воротами собор Святой Троицы открывается взорам в своем полном величии. Не считая телебашни, в Пскове ничего выше до сих пор не построили. Главный золотой купол можно разглядеть не только из любой точки низкорослого Старого Запсковья, но и на подъезде к городу по Гдовской трассе, километров за двадцать до кремля.
Перед собором стоит экскурсия. У гида нет бороды, но я замечаю краешек рясы, что выглядывает из-под длинного пальто. В звучном баритоне слышны характерные церковные интонации. В группе почти все – женщины. Среди них стоит девочка-подросток с приоткрытым ртом. На голову поверх вязаной зимней шапки у нее натянут капюшон. Бедно одетая старушка цепко держит дурочку за руку.
С экскурсовода девочка переводит глаза на ворону, которая неловко приземлилась на металлический скат собора. Чернота наползает на кремль со стороны Великой. Туча, хоть на дворе декабрь, напоминает грозовую. От ледяного ураганного порыва Оля, и без того крохотная, съеживается еще больше.
Гид рассказал об истории постройки нынешнего здания собора в XVII веке и теперь, повысив голос, перечисляет мертвецов в соборной усыпальнице. Когда он доходит до Николая Блаженного, в миру Микулы Салоса, где-то близко гремит кровля.
Объявляется время для фотографий. Первой из толпы паломниц выплывает ухоженная дама под пятьдесят и становится на песок напротив низкого замурованного оконца в белой стене. Подруга направляет на нее объектив смартфона.
Железо грохочет прямо над головами. Перекрикивая ветер, подруга-фотограф командует улыбнуться. Модель заправляет выбившуюся из-под платка прядку и выставляет вперед ногу в сапожке на острой шпильке. В этот же миг в вышине раздается громоподобный удар, потом свист – и нечто, подобное золотой молнии, проносится по направлению вниз.
Я поднимаю глаза и вижу, что креста на куполе больше нет. У распластанной на песке женщины из спины торчит двухметровая пика с перекладинами по бокам. Как по кровостоку по трещине в сусальном золоте струится багровый ручей.
Вокруг кричат женщины и какой-то мужчина. Старушка закрывает своей дурочке уши руками и прижимает к себе лицом, чтоб не смотрела. Паломницы, кто посмелей, окружают тело, но никто не решается прикоснуться к нему. Две другие, не сговорившись, звонят в «скорую». На песке из-под погибшей расползается большое бурое пятно. В эту секунду Оля запоздало вскрикивает.
4. Парна́я
На Новый год у нас в группе ничего не планировалось, но вдруг неожиданно девчонки решили собраться на посленовогодних каникулах. Чтобы не тратиться на кафе, договорились посидеть в бане. Нас пригласила Варя. Я был с ней как будто смутно знаком, но на занятиях не встречал ни разу, хоть Лера с Викушей на пару убеждали меня, что она перевелась к нам из другого вуза еще месяц назад, с первого дня не пропустила ни лекции и успела подружиться со всеми.
Наша новая одногруппница оказалась самой маленькой среди девочек, ниже миниатюрной Оли. Из-под цветастого платка на голове у нее не выбивалось ни одного волоска, и о том, блондинка Варвара или брюнетка, оставалось только гадать. Вокруг тонких бедер была обернута и заткнута спереди юбка, сшитая из трех полотнищ разного цвета: в красную клетку, в голубую клетку и черного. Квадратные нашивки с узором на плечах простой русской рубахи напоминали широкие погоны.
Сходство с манекеном, на какие в музеях надевают народные костюмы, завершал грязно-белый холст, которым в несколько слоев было наглухо замотано ее лицо. Варвара почувствовала мой взгляд, хихикнула из-под своей тряпицы и шутливо замахнулась березовым веником, но вдруг смутилась и выбежала вон.
Наша группа сидела в парно́й за длинным столом на двух скамьях лицами друг к другу. В стенах между бревнами торчал высушенный мох, капли застывшей смолы выступали из щелей в древесине. Пахло сосной.
На праздник в баню я пришел голым – это казалось мне само собой разумеющимся. Но только я один был такой. Оля, Викуша, Анжела, пухленькая Аня – все были разодеты и с прическами из салона. Даже Светка пришла не в коже и железе, как обычно, а в шикарном, хоть и чуточку старомодном платье с блестками: наверно, купила его в каком-то комиссионном.
Лера была в прозрачном платьице из белой вуали. Тугой лифчик сдерживал груди, которые при каждом движении так и норовили выпрыгнуть наружу. Случайно или нарочно, она то и дело касалась под скатертью коленкой моей голой ноги. Оля с другого края обстреливала нас ревнивыми взглядами.
Лера потянулась за чашкой, наложила себе крупно наструганной редьки с медом и принялась уплетать за обе щеки незамысловатый салат вприкуску с хлебом. Ломоть у нее в руке был размером с полбуханки.
– Ты чего не ешь? – пробубнила она с набитым ртом.
Я хотел привычно ответить, что нет аппетита, но из горла вырвался странный деревянный скрип. Лера непонимающе уставилась на меня.
Дверь в предбанник хлопала не переставая. Варвара составляла на скатерть всё новые яства: огурцы, грибы, квашеную капусту с клюквой, репу под хреном и наконец бочонок соленого снетка, в который Аня тотчас запустила пухлую ладошку и начала одну за другой таскать рыбешек в рот.
Только раз хозяйка устроилась передохнуть на краешек скамьи, но не просидела и минуты, окинула жующих взглядом невидимых под белым полотном глаз, взяла прихватки огненно-красного цвета и пошла доставать из банной печи главное лакомство.
Когда Варвара водрузила противень на стол, девочки заахали от изумления. В птичьей туше с румяной корочкой на вид было никак не меньше трех пудов.
Аня полезла с вилкой, но хозяйка предупредила жестом: горячо! Девочки разлили шампанское. О том, что я не пью спиртного, все знали, и даже не предлагали. Я сначала стеснялся своей наготы, но уже успел забыть об этом и поднялся со скамьи за квасом как ни в чем не бывало. Лера с игривой улыбкой покосилась на мой пах, но тут же ее карие глаза наполнились ужасом. Я сам посмотрел вниз и понял, в чем дело: вместо того, что должно быть, между ног у меня торчал тонкий деревянный сучок, на конце раздвоенный на две веточки.
Лера испустила протяжный вопль, который подхватила Викуша, потом Оля, Светка, пухленькая Аня и остальные, все разом уставившие взоры на мое деревянное естество. Девчоночий крик на одной ноте слился в какой-то неживой механический звук, похожий на пожарную сирену. В это же время помещение стало заполняться дымом. Источником его были угли, которые стоявшая у печи хозяйка зачем-то выгребала лопатой из устья и расшвыривала по полу вокруг.
Светка заметила это и кинулась на нее с кулаками, но Варвара вперед метнула горсть головешек на подол Светкиного вечернего платья с блестками. Ткань занялась. Спасать Светку бросилась Лера с кувшином кваса в руках, но вместо кваса из горла сосуда почему-то вдруг хлынуло постное масло. Столб огня взметнулся до самых потолочных досок. Лерино прозрачное одеяние тоже вспыхнуло. Объятые пламенем, девочки кружились по парно́й как две балерины и визжали от нечеловеческой боли.
У двери уже трещал огонь. Единственным выходом оставалось окошко под потолком. Рослая Анжела попыталась выбить его бутылкой, но мутное стекло оказалось на поверку бычьим пузырем – пустая бутылка из-под шампанского отпружинила от него и чуть не ударила Анжелу по лбу. Тогда Викуша протянула ей нож.
Подсаживая одна другую, одногруппницы начали карабкаться по полка́м вверх. Когда из-за застрявшей в оконце Ани возникла заминка, Анжела снова пришла на помощь и волейбольной подачей в зад отправила ее, перепуганную до смерти, на спасительный воздух.
Один я никуда не спешил, отхлебнул прямо из кувшина кислого кваса и сел обратно на скамью. Поток кислорода из открытого окна сделал свое дело: огонь облизывал уже ножки дубового стола. Возле печки догорали Лера со Светкой, успевшие превратиться в две бесформенные угольно-черные кучи.
В то время как сквозь дым я наблюдал за исчезающими в оконце один за другим девичьими задами, туша на противне зашевелилась и расправила конечности. Я понял, что это не гигантская птица, а женщина. Она засопела и поползла в мою сторону, на ходу опрокидывая посуду на льняную скатерть. Пышные груди раскачивались при движении, сморщенные обгорелые соски на них напоминали две черносливины. Я дождался, пока ведьма приблизится, и с размаху всадил в одну из ее грудей попавшуюся под руку вилку. Когда я вырвал ее обратно, на зубьях остался кусок жирного мяса.
– Ядый мою плоть имать живот вечный, – прошипела она, давясь хохотом, вцепилась пальцами мне в руку с вилкой и мясом на ней и стала пытаться засунуть мне в рот эту частичку себя.
В следующий миг мы уже барахтались на полу. Кожа мертвечихи под моими пальцами похрустывала точь-в-точь как корочка курицы из духовки. Я изловчился и еще раз ткнул ее своим оружием, на этот раз промеж ребер. На голый живот мне закапало топленое сало.
– Мати! Уд не отломи! – взвизгнула Варвара из дыма.
И тут же между ног у меня хрустнуло. Она замерла. Этой секунды было довольно, чтобы сбросить с себя ведьму и выбраться из-под стола, о который я напоследок крепко приложился затылком.
Во мгле передо мной проявились тонкие руки, покрытые струпьями от ожогов. Я увернулся и бросился к полка́м, куда уже подбиралось пламя. За окошком зияла чернота. Наполовину просунув туловище наружу, я вдохнул полные легкие уличного воздуха и внезапно проснулся.
Во рту стояла горечь, а в носу – запах гари. Я машинально ощупал промежность: всё было на месте, и только череп от привидевшегося во сне удара трещал не хуже, чем от настоящего. 4:31. 26 декабря. Я посмотрел на экран и положил телефон обратно на тумбочку, но через минуту снова протянул к нему руку. Быстро пролистал ленту «ВКонтакте» и открыл местные новости.
В разделе происшествий писали об очередном изувеченном трупе в лесу. В этот раз погибла пожилая пациентка Хиловской лечебницы, тело ее обнаружили в болоте неподалеку от территории. Некто с псевдонимом Чертовка53 цинично сообщала в комментарии под статьей, что ехать в этот «с позволения сказать, санаторий» и стоило-то разве только за смертью. Кажется, она сама недавно вернулась с лечения.
После шел репортаж о трагедии в кремле, причиной которой эксперты назвали ветер аномальной для зимы двенадцатибалльной силы по шкале Бофорта. Имя единственной жертвы не разглашалось. Сообщали только, что ею стала паломница из Великого Новгорода, мать двоих детей. Крест вошел в левую лопатку и разорвал сердце пополам, смерть наступила мгновенно. Епархия выражала скорбь и вместе с ней надежду на помощь прихожан в восстановлении храма.
В обсуждениях под статьей не было ничего интересного, если не считать краткого исторического исследования от пользователя под ником Профессор. Он цитировал Псковскую третью летопись за 1400 год: «Бысть боуря велика, и с Святыи Троицы крест боуря сломила, и пад на землю и весь разбися». В числе прочих знамений (затмение солнца, луны, «хвостатая звезда», непонятные «два месяца в небе рогами друг другу») событие сулило горожанам череду страшных бедствий, что отметили начало XV века в истории Псковской вечевой республики. К сообщению было прикреплено с десяток отсканированных страниц из Полного собрания русских летописей.
Горелый запах, который я чувствовал во сне, а потом при пробуждении, никуда не делся. Не стерпев, я вылез из-под одеяла и прошелся с инспекцией по обеим комнатам, кухне и прихожей. Пахло везде, но у входа, как мне показалось, сильнее всего. Памятуя о том, как в сентябре заискрил счетчик на лестничной клетке и Точкин заливал его пеной из личного огнетушителя, я решил проверить, всё ли там в порядке.
Наяву я не забыл уже натянуть штаны, вышел в подъезд и посветил телефоном на электрошкаф. В двери напротив осторожно зашевелился замок.
– Не спится? – приветствуя меня, Точкин тронул фуражку за козырек. Несмотря на ночной час, на нем был оливковый китель и такого же цвета брюки с острыми стрелками.
– Вы запах горелого не чувствуете?
– Никак нет, – лейтенант прикрыл дверь за своей спиной и повел носом с ответственным видом.
Я отмахнулся, что, наверное, приснилось, и уже собрался уйти, но был остановлен вопросом:
– Кошмары мучают?
– Да.
– А какие? – полюбопытствовал сосед.
– Эротические, – ответил я в расчете на то, что допрос на этом будет окончен.
– Пойдемте чаю выпьем. Травяной будете?
Жилище его с одной комнатой, крохотной кухонькой и прихожей, где вдвоем было не разойтись, зеркально повторяло наше за вычетом задней спальни. Мы давно не встречались, и, рассмотревший меня получше в свете люстры в прихожей, Точкин был поражен моей худобой.
– Нервное истощение, – просто объяснил я.
Он покачал головой, но не сказал ни слова и церемонным жестом пригласил меня в комнату.
Шторы была раскрыты. Сквозь тюль пробивался свет трех дворовых фонарей.
– На диван присаживайтесь, – крикнул Точкин из кухни, хотя иной мебели для сидения в комнате всё равно не было.
Хозяин на секунду забежал в помещение, в одиночку подтащил к дивану-книжке стол-книжку и распахнул одну створку.
Напротив дивана в комнате у Точкина стояла «стенка» доперестроечных времен. Несколько изданий из «Библиотеки всемирной литературы» выстроились шеренгой в книжном отсеке: «Дон Кихот» в двух томах, «Декамерон» Боккаччо и еще с пяток книг. Там же я заметил Библию с золочеными буквами на корешке и «Преступление и наказание» из советской серии «Классики и современники» в мягкой обложке. Остальной объем был занят историческими романами и фантастикой вроде Лавкрафта в кричащих обложках 90-х годов с голыми тетками. Небольшая библиотека была педантично расставлена по цвето-ростовой системе.
В среднем ярусе за стеклом – хрусталь и фарфор. Зеркальный задник умножает вдвое богатство ушедшей эпохи. Николай открыл одну из дверок, достал чайные кружки с нежно-розовыми цветами и две хрустальные розетки.
Он отлучился вновь, вернулся с литровой банкой желто-коричневого повидла и разложил его по розеткам:
– Грушевое! Угощайтесь! – не успел он сказать это, как тут же опять скрылся из виду.
Слева от окна был красный угол с иконами: Христос Спаситель, «Троица» Рублева в маленьком списке, какие-то святые. С противоположной стены на небожителей глядел взглядом неподвижных глаз молодой мужчина в военной форме. На фотографии на голове у него была такая же фуражка, как у хозяина квартиры, в чертах лица угадывалось семейное сходство. Старший брат или отец, я постеснялся спросить. Сам Николай заметил, что я рассматриваю портрет, но ничего не сказал. Он стоял перед столом и в руках держал тарелку с нарезанным батоном.
Дверь в кладовку, куда можно было попасть из единственной комнаты, была снята вместе с петлями. Внутри был уборочный инвентарь: швабры, веники, круглые и квадратные ведра. На полу лежала груда ветоши, которая на моих глазах вдруг внезапно заворошилась, и наружу полезло что-то темное. Я уже приготовился к очередному кошмару, но выбравшееся на свет существо оказалось живым черным котом.
– Уголек, – представил кота Точкин.
Полуприсядью кот сделал несколько робких шагов по паласу и при этом не отводил от меня взора.
– А это Ворон, – сказал хозяин и легонько ткнул пальцем в предмет на верху «стенки», который я до сих пор принимал за меховую шапку. Чтобы дотянуться до него, Точкину пришлось встать на цыпочки. Разбуженный кот одарил сначала хозяина, потом меня недовольным взглядом желто-зеленых глаз.
Выяснилось, что Ворон с Угольком не родственники, а «как бы друзья». Первого еще котенком Точкин подобрал на работе, то есть в подъезде. Накормил, попоил молоком и устроил у себя дома. Место на шкафу он облюбовал сразу и вниз спускался только в туалет или перекусить. Нрава Ворон был не слишком доброго, и Точкин предупредил, чтоб я не вздумал ни в коем случае пытаться его погладить.
Уголек, такой же черной масти, появился в квартире уже взрослым. Где-то у себя в гаражах его в полумертвом состоянии подобрал Любимов и принес на выхаживание к Точкину.
Точкин получал пенсию по инвалидности и мыл подъезды в нашей и в двух соседних пятиэтажках. Он был первым соседом, с которым мы познакомились, когда переезжали. Бабушка, сколько я помню, стояла в очереди на квартиру по социальной программе, наконец нам дали ее, и прошлым летом мы смогли выехать из малосемейной общаги, где я провел бо́льшую часть жизни.
Когда с первой партией вещей мы вошли в подъезд, он как раз отдыхал между первым и вторым этажом, сидя на ступенях рядом с ведром с грязной водой. Увидев нас, сосед поднялся и объявил: «Разрешите представиться, лейтенант Точкин». С широкой улыбкой на лице он пожал мне руку, легонько поклонился бабушке и помог перетаскать кутюли в квартиру. Что его зовут Николай, мы узнали позже – от соседей.
Несмотря на следы от сильных ожогов по всему лицу, вряд ли кто назвал бы внешность лейтенанта отталкивающей. На месте бровей у него были два шрама, но ясные глаза под ними светились добротой.
Бабушка перевела взгляд с парадной офицерской фуражки на швабру, которую наш новый сосед сжимал в руках наподобие винтовки, и не сразу свела концы с концами. Уже потом она пригласила его зайти и терпеливо выслушала рассказ о недавнем явлении Богоматери в часовне Георгия Победоносца при 76-й гвардейской десантно-штурмовой Псковской дивизии и даже умудрилась что-то поддакнуть, но, когда за помощником закрылась дверь, вынесла шепотом беспощадный диагноз: «Дурачок».
То, что первым встреченным нами человеком в новом доме оказался такой божевольный Точкин, она расценила как добрый знак, но всякий раз, когда при встрече в подъезде он ненавязчиво приглашал нас выпить чаю, у нее был уже готов повод для отказа.
– Мята?
Николай принес с кухни чайник, от которого шел душистый аромат.
– А еще ромашка, и душица, и почка сосновая, – перечислил хозяин.
На вкус питье оказалось горьким, хоть я насы́пал две ложки сахара с лишком. Доложил еще одну, но горечь только усилилась. Я решил заесть горечь повидлом, но, когда поднес ложку ко рту, в нос шибануло фруктовой гнилью. Хозяин заметил выражение на моем лице.
– Невкусно?
Я сказал про нарушение аппетита на нервной почве, и тут Точкин вспомнил, с чего начался наш разговор.
На его вопрос я ответил, что в эротических кошмарах мне являются, как и следовало того ожидать, женщины: пожилые – все, кроме одной или, возможно, двух – и обгорелые – по всем признакам, жертвы пожара. Несмотря на состояние, несовместимое с жизнью, они ведут себя как живые. Вроде братской могилы на выгуле, сказал я, а точнее сестринской. Сколько их точно, я не считал, но, когда Точкин спросил об этом, то прикинул, что никак не меньше десяти, а может, и больше.
– Они что-то говорят вам?
– Иногда. Но я толком не могу разобрать, что. Язык не наш: старославянский или древнерусский.
Точкин задумчиво покачал головой.
– Каждую ночь?
– И днем тоже, – сказал я. – Это психическое. У меня на отпевании случилось в первый раз, когда я в обморок упал.
– Да-да, помню. Мне тогда как раз что-то такое и подумалось. Отчитать вас надо, – добавил он совершенно серьезно. – При советах еще отец Павел был, так к нему даже из других городов приезжали. В Печорах потом батюшка Сергий отчитывал, Царство ему Небесное. А сейчас даже не знаю, к кому и обратиться, – предложение звучало, мягко говоря, неожиданно. – Даже если неверующий, не повредит, – поспешил уверить меня Точкин и, только когда выяснил, что вдобавок к тому, что неверующий, я еще и некрещеный, отказался от своей затеи.
В это время подъезд начал оживать. Сверху протопал кто-то на раннюю смену в тяжелых ботинках и, не придержав, громко ударил железной дверью. За окном раздавались голоса. После искренних уговоров посидеть еще Точкин все-таки вынужден был проводить меня до порога.
