Kitabı oku: «Река Великая», sayfa 2
Коляда, Коляда!
Накануне Рождества!
Кто не дасти Колёдки,
Насерем на воротки!
Голос принадлежал Пашке, старшему из Семеновских, на его бумажной маске лиса с «Лентовского» новогоднего базара застыл хитрый прищур. По бокам от брата стояли крохи-двойняшки: мальчик-зайчик прятал ладони в карманы куртки, у девочки-белочки в голых руках болталась пустая торба. Дослушав колядку, Мария шутливо всплеснула ладонями, перевесилась через забор и выхватила у нее сумку.
В избе хозяйка сначала споткнулась о загнутый кверху половик, потом запуталась ногами в задремавшем на нем коте и чуть не потеряла равновесие. Полосатый Окушок поднял голову и проводил ее недовольным взглядом.
Перед трельяжем на двух табуретах вплотную друг к другу младший и старший Парамоновы в четыре руки мастерили какую-то хитрую снасть. Рабочее место освещала настольная лампа.
Матвей молча проследил глазами за матерью, которая распахнула одну за другой дверцы серванта и сложила в сумку банку сгущенки, распечатанный пакет пряников и печенье в шоколадной глазури. Сверху еще насыпала горсть конфет. Когда она с сумкой исчезла в сенях, за трельяжем возобновилась работа, совершаемая мужчинами без единого звука.
Отворилась дверь детской, в зеркале на пороге комнаты нарисовалось Дашкино отражение. Она щелкнула выключателем и сощурила сонные глаза.
– Что вы тут как в катакомбе сидите?
– А чего, Даш, электричество жечь? Экономим, – ответил отец отражению.
Со щеткой в руке Дашка подошла к зеркалу и начала приводить в порядок спутанные после дневного сна волосы. В боковой створке трельяжа отражался бледный с веснушками профиль. Сестра у Матвея – тонкая, длинная, еще в том году выше мамы вытянулась. Когда надо было что-то сказать ей, младшему брату приходилось задирать голову. Про него самого говорили, что сын в отца пойдет. Не слишком высокий, может быть, но зато крепкий и костью широкий – самая лучшая комплекция для зимней рыбалки.
Открылась входная дверь. Снова вошла мама, вывалила на пол охапку замороженных поленьев и стянула со светлых, как у Дашки, волос мокрый от пота платок:
– Ген! Когда дров наколешь?!
– Завтра, – отозвался отец.
– С прошлого года «завтраками» кормишь!
Дашка у зеркала повернула голову:
– Что за шум был?
– Семеновские колядуют. Конфет дала, да еще кое-чего. Раньше хоть бабы-Катина пенсия была. А теперь? Алена говорит, что коз на продажу выставлять собирается. Бог знает только, купит ли кто, – она нагнулась за дровами.
– Нафига топишь? И так дышать нечем.
– На Рождество заливное буду варить.
Не спуская глаз с сестры, Матвей подобрал с трельяжа и начал наматывать на пухлый мизинец обрывок лески. Дашка закончила с прической и взялась за макияж.
– Куда навострилась на ночь глядя?
– В Тямшу. Дискач в школе, я же говорила.
Залаяли собаки. Мама подошла к окну и приотодвинула штору. За забором светила фарами машина.
– Это кто на такой?
– Танькин новый парень. Псковский, – ответила Дашка.
– В одиннадцать чтобы дома была!
Дашка, уже одетая, затормозила и обернулась у самых дверей только для того, чтобы состроить маме противную рожу.
Приходской священник отец Власий с рюмкой в руке поднялся со своего кресла во главе разложенного стола-книжки. Перед Парамоновыми он уже успел побывать у Христовичей, и был не то, чтобы пьяный, но, как говорится, тепленький.
– Ну, с Рождеством, православные! Да пребудет с нами Спаситель!
– С Рождеством!
– С Рождеством!
Над праздничным столом сдвинулись рюмки с янтарной, под коньяк, жидкостью.
Пост закончился, но из мясного на столе – только копченая колбаса, которую специально для Власия нарезала на тарелку с розами из сервиза Машкина свекровь Елизавета Ивановна. Остальное меню рыбное: жареная плотва, лещ, запеченные окуни, томленые в сметане ерши, мисочки заливного. На отдельном хрустальном блюде сложены ломтики судака в золотистом кляре. Бутыль самогона посреди скатерти с рюшами уже пуста на треть.
Следующий тост – за здоровье собравшихся, а после него – за мир с ближними и любовь. Самогон Валентины Ерофеевны славится на всю волость, так что даже тямшанские ездят затариться им в Малые Уды, хоть от Тямши километров до них больше, чем до города. Андрей Евстафьев выпил и закусил ложкой заливного из миски перед собой.
Дашка посидела час и ушла, только с Власием выглянула поздороваться. Зато Матвей был здесь. Вперед дяди племяш расправился со своим рыбным заливным, и теперь вяло ковырял плотву. По лицу было видно, что в него не лезет, но он не сдавался, как настоящий мужчина. На праздниках Матвей всегда со взрослыми сидел до конца, поесть любил и лимонада попить, за который Машка его ругала.
Зять Генка пил лимонад вместе с сыном. Его покойный отец, Матвеев дед, был единственный трезвенник в совхозе, и Генка такой же смолоду: не пил, не курил, зато и не общался ни с кем. Да ему самому, надо сказать, тоже никто не был нужен, кроме рыбы, пока семью не завел.
Телевизор без звука показывал новости. Елка, которую из-за уговоров Матюхи поставили за неделю до Нового года, сыпалась вовсю. Перед тем как накрывать стол, Машка подмела иголки, но на пол уже успели навалиться новые. На лысых ветках висели игрушки: сосульки, домик с сугробом на крыше, стеклянная болонка, шары синие, зеленые и лиловые с фосфорными снежинками и белой мишурой внутри, которые Андрей почему-то очень любил в детстве. С Машкой они поделили родительские игрушки поровну. И зря. Как Анька, его жена, уехала в город, он ни разу не поставил елку.
На Рождество к Парамоновым Андрей идти не собирался, сдался только после уговоров сестры, но даже пятидесятиградусный самогон не мог прошибить его тоски. В Новый год на городской квартире они много говорили с Анькой, и спать легли, только когда по телевизору закончился последний голубой огонек. Договорились начать всё сначала, но через день по телефону снова разругались в пух и прах. В следующий раз он позвонил только в сочельник. Разговор опять был на повышенных и кончился тем, что Анька предложила законным образом оформить их с Андреем отношения, а точнее отсутствие таковых. Еще потребовала вернуть деньги за машину, которую они покупали вместе, а кредит платила она одна. Когда сегодня с утра Андрей позвонил поздравить ее с Рождеством, она просто не взяла трубку.
Можно подумать, это он виноват, что клева нет. В советское время отец, бывало, с зимней рыбалки вернется, так ящик двумя руками не поднять, а теперь, сколько продашь в городе, настолько и машину заправишь. Да еще у Юрки никогда на бензин было не допроситься, сразу многодетного отца включал: то старшего, Пашку, в школу собирает, то двойняшки из зимней одежды выросли, то еще какая золотуха. А у Андрея, раз детей нет, то и деньги, выходит, ему не нужны!
– Ты не слыхал, Алена подала документы на пособие по утрате кормильца? – Спросил между делом отец Власий.
– Ездила в собес. Сказали, что пять лет надо ждать, – сказал Андрей. – Тогда, если не найдут, то умершим признают. Доплату еще какую-то выбить пытается.
– А ищут его?
– В интернете объявления развесили.
– Хоть бы с собаками приехали! – Возмутилась Елизавета Ивановна.
– Или дрон запустили над полем, – сказала сестра. От спиртного щеки у нее зарделись.
– Да будто в поле он! Следы обрываются посреди дороги, там же и колея от рефрижератора!
– Сколько я у вас служу, столько про этот рефрижератор сплетни ходят, – покачал головой отец Власий. – Не слушай, Андрюш, брось.
– Когда тело найдут, тогда и брошу.
– Как продажи рыбные? В праздники, небось, хорошо берут?
– Как обычно, – ответил Андрей и потянулся к самогону, не дожидаясь тоста.
Мария толкнула брата в бок:
– Хватит! Одну за другой хлещешь!
В ответ он с вызовом глянул на сестру, наполнил рюмку до самых краев, осушил ее и громко обратился к гостю:
– Вы, батюшка, в Ящеры третьего числа ходили. Не спрашивали про нашего Юрку?
– Да как же? Спросил, конечно. Но к ним еще второго полиция приезжала.
– И что?
– Да ничто, – пожал плечами святой отец.
– Форелькой-то не забыли угостить?
Теперь под скатертью Машка пнула его тапкой. Андрей сделал вид, что не заметил.
– Щуренка дали, – нехотя ответил Власий. – И второго для Валентины Ерофеевны.
– Ну ясно дело, судак, форель да хариус у них на продажу в город идут, а вам – что попроще. Хотя и щуки-то уже год я не видал. Только окунь, ерш, да плотва.
– А налим как же? Тем летом на двадцать килограммов вытащил! – Оживился Генка, который всё застолье сидел молча. – Лещи еще! В прошлый год с Матвеем за раз шесть штук взяли! Один – вот такой лапоть! А язь?! А голавль?! А снеток?! Беребра опять же!
– Да что беребра?! Та же плотва!
Власий поднялся от стола с видом, что собрался уходить.
– Куда это вы, батюшка, Господи помилуй? Вон и бутылку еще не допили.
– Уж и так засиделся. Спасибо, Елизавета Ивановна.
– Да сидите вы, Господи! – Громко вмешалась Мария. – Андрюха, сами знаете, как выпивши, не понимает, что несет! Еще с Анькой своей разругался!
– Спасибо, Мария милая, но еще Хомутовых я обещал навестить. Катерина Ивановна жаловалась, что совсем старик плох. Боится, что до весны не дотянет. Не дай Бог.
Через Андрея Машка полезла из-за стола, чтобы проводить Власия. Перед сенями она обернулась и метнула в сторону брата негодующий взгляд.
Хлев Парамоновых освещает заляпанная лампочка над дверью. На дощатой стене белеет паутинный узор замороженной плесени. Не резко, почти приятно пахнет навозом. Хоть на улице стужа, с похмелья Андрея бросает в потливый жар, под расстегнутой дубленкой рубашка прилипла к телу. Мария в стойле доит свою то ли Тучку, то ль Ночку, мурлычет что-то под нос и старательно делает вид, что не слыхала ни лая на дворе, ни шагов брата.
Он постоял еще немного и наконец не выдержал:
– Маш, двадцатку, може, займешь?
– А что, Ерофеевна в долг не дает? – Деланно изумилась сестра, не выпуская коровьего вымени из рук. – Раз не дает, небось, причина есть.
– У Елизаветы Ивановны пенсия позавчера была.
– Не по твою честь была, Андрюш! Дашку в университет собираем.
– В университет? Ты же считала, что не потянете.
– Пересчитала, – сказала Мария. – На «Ниве» на рынке у Елизаветы Ивановны торговля пошла. Кроме молока, и творог, и сметана. Только делать успевай. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – Мария трижды стукнула костяшками по обратной стороне табуретного седалища. На дворе тут же тявкнул бдительный Малек. – Год-другой продержимся. Там постарше будет, глядишь, и сама подработает. Вон Танька, подруга ее, на велосипеде пиццу по вечерам после лекций развозит.
– На кого поступать будет?
– На экономиста.
– Дело хорошее.
Сестра ставит ведро в проход и прячет руки в карманы дворовой куртки. Сквозь решетку яслей к молоку тянет голову теленок. Дождавшись, пока детеныш напьется, она волочит ведро к порогу.
Андрей спешит на помощь, но поскальзывается на коровьей лепешке и чуть не выбивает ведро из ее рук. По соломе с навозом растекается белая лужа.
– Пить надо столько, Андрюш, чтоб наутро похмеляться не надо было, – с укоризной глядит на него сестра. – И к отцу Власию за что вчера прицепился?
– А на кой он к староверам своим тягается? Да обратно всё не с пустыми руками!
– Хочет, и тягается. Тебе что за дело?!
– У «Магнита», когда позавчера стоял, Сашка из Снегирева подошел. Ну, помнишь тети Гали сын? Седой весь, я бы и не узнал его, да сам признался. Про Юрку ему рассказал. А он говорит, прошлой осенью мужик у них пропал. За бодягой в деревню через лес потемну поперся. Как из дому вышел, так больше не видел его никто. А на утро другой сосед рассказал, что мимо их Снегирева белая «Газель» проезжала.
– Да будто белых «Газелей» мало вокруг!
– Ездят староверы ночами по району, Маш. Я сам видал той весной. Часа в три обогнал меня на большаке рефрижератор. За рулем Богуслав сидел, главного сын.
– А ты что на дороге в это время делал?
– От Аньки ехал.
– Так, може, и он от кого! В деревне – Любава, а в городе – Машка какая-нибудь. – Мария подступила вплотную к нему и стала застегивать пуговицы на искусственной дубленке. – Что нараспашку весь? Не лето чай на дворе.
Вторая корова встречает хозяйку тычком огромного черного носа прямо в губы. Перед тем, как взяться за вымя, Мария терпеливо чешет пеструшку за ухом.
Он решил сделать последнюю попытку:
– Выручи, Маш. В субботу верну.
– Нет денег, Андрюш! Ни полтинника, ни червонца, ни рубля. Хошь, в курятнике яиц набери. А деньги, я слыхала, на работе дают.
Андрей ухмыльнулся:
– Подскажешь, може, куда идти?
– У Аньки своей в городе спроси!
– А Генка твой за что не устроится?
– Ему на чем добираться?! Автобус до Пскова два раза в день ходит, еще до остановки сорок минут пешком топать. Это у тебя машина под задницей!
– А бензин посчитала?
– Не дороже выйдет, чем самогоном у Ерофеевны каждый день заправляться.
– Знаешь, как говорят? Где родился, там и пригодился. Я не виноват, что совхоз закрыли.
– Говорят, да не про тебя! А закрыли совхоз, так значит, не нужен стал.
– А раньше за что-то нужен был?!
– Зато нужен был, что не работал в тех совхозах и колхозах никто, а только самогон жрали, и развели их по всей стране, чтоб народ хоть как-то прокормить. Еще каждую осень с города студентов везли.
– Наслушалась от Максим Пахомыча!..
– Да при чем здесь Максим Пахомыч?! Ты вокруг погляди. И удобрения нынче другие, и техника. Всё автоматизированное. Рабочую лошадь ты когда в последний раз на селе видел?!
Он круто повернулся, на выходе чуть не врезался лбом в низкий проем двери хлева и пошагал к калитке. Из конуры проводить родственника выбежал Малек, но от занесенного в злобе ботинка поджал хвост и бросился прочь. Андрей поглядел вслед обиженному псу, и в ту же секунду ощутил горький стыд.
II. Февраль
– Батюшка Власий! Батюшка Власий! Батюшка Власий!
Святой отец не оглянулся и даже, как показалось Матвею, ускорил шаг. То ли не слышал, что его зовут, то ли сделал вид. Може, обидевши на что? Когда священник юркнул в калитку церковного дворика, Матвей повернул голову к отцу, не сбавляя шага:
– А за что батюшка Власий с нами не здоровается?
– За то, что на рыбалку идучи, священника встретить – плохая примета. Вот он и не хочет нам клева портить, – объяснил отец.
На ходу Матвей опустил зимнюю удочку, которую нес в руке, и вывел длинную каракулю на сугробе вдоль забора бабушки Лариной, что начинался за церковным двором. Ларину похоронили в прошлом году, окна и дверь в избе были заколочены досками.
За домом Лариной стояла совсем развалившаяся ничейная изба. Забор вокруг давно растаскали на доски. Кроме дряхлого дома, на дворе были сарай, хлев со сложившейся внутрь крышей и баня. Летом с Никитосом они решили организовать в бане штаб, но только разложили припасы и оружие, как всё вокруг заскрипело, и они оба услышали жуткий шепот. Матвей слов не разобрал, но Никитос услыхал, как по имени звал его кто-то замогильный. Еле ноги унесли оттуда.
Под честное слово не растрепать маме с папой, Матвей рассказал обо всём Дашке. Дашка сдержала слово и отругала его сама, а про шепот сказала, что это ветер дул через трубу. Но Никитос клялся бабушкой, что это был голос, а не ветер, и на ужасный двор они больше не ходили.
Нынче ветер был легкий, южный. То, что нужно для плотвы с береброй. А если повезет, то и леща можно взять, как прошлым июнем, когда они с отцом сразу двоих вытащили. Отец, правда, всем говорил про шестерых: не врал, а преувеличивал по рыбацкому обычаю, чтоб не обидеть Речного Деда.
На правом берегу курились домики еще более малодворной, чем их Малые Уды, деревушки под названием Волженец. Они обошли погребенную под сугробом лодку, которая лежала здесь пузом кверху столько лет, сколько Матвей себя помнил, и спустились к Великой мимо старенького причала. Еще издали Матвей с досадой разглядел знакомую фигуру в зимнем камуфляже неподалеку от безымянного островка на излучине реки:
– Опять дядя Борис! Скажи ему, пап!
– Как я ему скажу? Это у староверов участок под лов выкуплен, а здесь место общее. Уди, кто хочешь.
Ветер доносит глухие железные удары. За излучиной мужики из Ящеров дырявят пешнями ледяное одеяло реки. Лиц отсюда не разглядеть, только видно, что все бородатые.
– А что будет, если мы за остров ловить пойдем?
– Ничего не будет.
– Почему тогда не идем?
– Нельзя. Там чужая вода.
– А правда, что староверы все вместе в бане моются?
– Говорят, правда, – отвечает отец. – У них баня – общая на всю деревню.
– А разве можно так, что тети с дядями?
– А за что нет? И расход дров меньше, и тетям дядь ждать не надо. Отец Власий вон говорит, что в старину все так мылись.
У них в Малых Удах даже камни на реке все с именами: Жеребячий, Клобук, Егоркин, Лепеха, а целый остров никак не называется. Наверно, потому что он здесь – один-единственный. Летом на лодке к островку не подойти из-за тины и камышей, а в половодье его затапливает, и кажется, что пышные серебристые ивы растут прямо посреди Великой. Нынче так же. Только по деревьям, черным и тонким зимой, можно опознать остров на густо заснеженной реке. Снег Матвею выше валенок. Папа взял бы его на руки, но сам груженый: ящик, пешня.
Когда они поравнялись с дядей Борисом, тот встал с раскладного брезентового стульчика, стащил рукавицу и протянул теплую ладонь сначала отцу, потом сыну, и состроил зачем-то смешную рожу.
Перед каждой из идеально круглых, пробуренных буром лунок на их с папой месте лежало по удочке на подставке.
– Дядя Борис, а за что вы наше место заняли?!
– Не «за что», а «почему», – важно поправил майор, – «за что» только в вашей деревне говорят.
– Так мы же в нашей деревне и есть!
– Когда вырастешь, в город переедешь. Над тобой там смеяться будут.
– Не поеду я ни в какой город! Как вырасту, с батей рыбалить буду! На этом месте!
– Ты почему, кстати, не в школе?
– Карантин у них. Полкласса гриппуют, – отвечает за Матвея отец.
– Надька моя тоже третий день с температурой, а я ничего. Во! Лучшее средство! – Из пятнистого бушлата Прилуцкий достает фляжку с выгравированной пятиконечной звездой, раскручивает, делает глоток и самодовольно икает коньяком. – В школе-то нравится?
– Не нравится!
– А чего так? Читать-писать научат.
– Я и так умею!
– Дашка его научила, летом занимались, – говорит отец.
Дядя Борис Прилуцкий – майор, артиллерист. В Малые Уды они с тетей Надей приехали из Пскова ухаживать за тети Надиной матерью. Когда она умерла, остались тут, и открыли ларек вместо магазина, который хулиганы разломали еще до Матвеева рождения. Квартиру в городе они оставили младшему сыну.
Во всех Малых Удах у дяди Бориса одного есть настоящий, импортный спиннинг, а теперь еще по почте из Китая прислали рыбогляд. Прибор в оранжевом корпусе лежит на льду перед лункой, в воду от него тянется тонкий проводок.
– Это окуни?
– Или ерши, – подсказывает Прилуцкий.
– А это щука, наверное? – Матвей уже забыл, что сердился на дядю Бориса, и, сидя на корточках, тычет пальцем в самую жирную черточку на двухцветном дисплее.
– Стоит, чтоб ее!
Отец вместе с ними наклонился к эхолоту:
– Зимой щуку попробуй вытащить!
– Я на жерлицу хочу попробовать, – говорит дядя Борис.
В одной из лунок мелко задрожал оранжевый поплавок. Отец заметил это краем глаза:
– Дробит!
Прилуцкий вскакивает с маленького рыбацкого стульчика, хватает удилище и коротким движением подсекает плотву. Рыбина бьется в его руках. Перед тем, как бросить ее в ящик, он ощупывает пузо:
– Икряник.
Из другого отделения ящика майор достает цветную шкатулку с иероглифами, похожую на маленький сундучок. Внутри на белом мху извиваются кроваво-красные черви.
– Какие аппетитные они у тебя!
– Я вот как делаю, – объясняет Прилуцкий. – Беру кусок кирпича, толку очень-очень мелко и перемешиваю с землей, а перед рыбалкой на ночь червяков оставляю в этой смеси.
Майор закрепил на крючке вертлявую наживу и вернул удочку на подставку. Разогнул спину и замер, сощурясь вдаль. Староверы из Ящеров рядом со своим берегом нарубили лунки во льду, и теперь возились с сетью.
– Уловы-то у них в Ящерах, конечно… Природный феномен. Недаром так за свой участок держатся. Экспедицию бы к ним биологическую снарядить, да они не пускают никого.
– Приезжал какой-то ученый в советское время. Правда, не биолог, а то ли историк, то ли тот, который песни со сказками собирает.
– Говорят, деверь твой, Андрюха, к ним ночью на пристань лазил. – Прилуцкий вопросительно смотрит на отца.
Тот сделал вид, что не услышал вопроса.
– Ершонок, ты удить будешь?
Матвей как завороженный не может оторвать глаз от эхолота. Отец отмеряет три коротких шага от крайней лунки Прилуцкого, снимает ящик с плеча и долго расчищает валенком снег.
Старая пешня им досталась в наследство от Матвеева деда, царство ему небесное. Ржавая, но зато тяжелая, такой нынче в магазине не купишь: Матвей ее только двумя руками поднимает, а одной – никак. От удара железа о лед над расчищенным кругляшком взметается фонтан хрустальных брызг. Черточки на сером экране эхолота бросаются врассыпную.
– Любава, а правда, что у вас, старообрядцев, говорят: «кто чай пьет, тот отчаивается»?
– Это, может, у поповцев или единоверцев так. У нас – нет.
– И чай пьете?
– Славичи пьют, они любят. А у нас дома – квас.
– А мяса за что не едите?
– Зачем зверей губить, коли Бог рыбы сколько надо дает?
Помянув Господа, Любава перекрестилась рукой в вязаной рукавице с геометрическим орнаментом из линий и ромбов с точками. Во второй руке она несла лукошко с продуктами: сумки у староверов были не в ходу. Андрей Евстафьев предложил было ей, беременной, помощь и потянул из рук корзину, но она вцепилась в нее с такой силой, как будто тот был разбойник с большой дороги.
– А отец Власий говорит, это потому, что у вас вечный пост до Второго пришествия. Зато и вина не употребляете.
– Про пост это он, наверное, сам выдумал, – она впервые за время разговора улыбнулась, но так и не повернула к Андрею лица. – А вина не пьем, потому что грех.
Он шел вместе с Любавой от ларька Прилуцких. Вместе они миновали Парамоновский двор и развалины сельповского магазина.
– Може, и мне к вам в артель устроиться? Только пить брошу сначала, – он улыбнулся ей, по привычке не разжимая губ. Зуба спереди у него не было, и в город давно надо было ехать вставлять, да денег бы еще кто на стоматолога дал.
– Это вам надо со Святовитом Михалаповичем договариваться, он – директор в артели, – отвечала Любава серьезным тоном.
Они уже подходили к развилке, когда за спиной раздался крик:
– А-андрюх!
Попрощавшись с Любавой, он повернулся и понуро побрел назад по дороге. Сестра Машка в дворовой куртке и вязаной шапке с набившейся соломой ждала его за своим забором.
– Ты на кой за девкой замужней увязался?! Богуслав узнает – что скажет? У них строго с этим!
– Да я ж без всякого. Так, думаю, познакомиться надо получше, про обычаи выведать. Хоть и веры другой, а соседи. Вон и батюшка Власий твердит: возлюби ближнего своего, – добавил Андрей с усмешкой. – А к нам, считай, ближе и нет никого. С Волженца разве, так те через реку.
– А в Ящеры зачем ночью ходил?
– Ирка Христович рассказала?
– Да какая разница, кто!
Через забор Андрей трепал уши Мальку. Пес стоял на задних лапах, опираясь передними на поперечину ограды, вилял хвостом и пытался лизнуть ему пальцы. Нынче в этом Мальке пуда два веса, а когда-то помещался в две ладошки. Генка, зять, подобрал его прямо на реке, на льду. Бог знает, откуда щенок там взялся. Сунул в карман фуфайки и отнес домой. Выпаивали его молоком из пипетки Машка с Дашкой, а имя придумал племяш, который тогда только начал говорить. До весны Малек рос в избе, а в апреле Машка сколотила из горбыля будку и поставила рядом с Боцмановой.
– Отстань ты от них, Андрюш! Пусть полиция розыском занимается.
– Они не делают ни хрена. Второй месяц пошел, Аленка каждый день им звонит.
– А ты, думаешь, луч… Ну-к дыхни!
Он нехотя подчинился.
– Времени и обеда нет!
– Да я только рюмашку, – Андрей пристыжено глядел на старшую сестру.
За неделю он наловил столько рыбы, что забил целиком морозилку и еще пакет оставил на улице, благо оттепели по прогнозу не предвиделось. В субботу продал всё, не считая плотвы, и после рынка поехал к Аньке на Завеличье. В прошлый выходной ее то ли дома не было, то ли пускать его не захотела, а в этот раз посидели, поговорили, да и… Отношения наладили, одним словом.
Вернувшись в деревню вечером, он по такому случаю заглянул к Ерофеевне, взял поллитруху и заодно рассчитался с долгом. С утра опохмелился тем, что осталось. Не стоило, конечно, бутылку допивать, но воскресенье было, на рыбалку он не собирался, хотел расслабиться.
– К Невзору, може, сходить за травяным чаем? Ирка Христович говорила, что ее Валерке помогло.
– Надолго помогло-то?! Во вторник заходил к нему мормышек занять, а он прямо в сенях на половике дрыхнет. Так и не добудился.
Андрей уже мысленно приготовился к ругани, и от Машкиного тихого и тревожного голоса делалось еще хуже.
– Почти три месяца, Ирка говорит, продержался. А до этого она и к наркологу, и к священнику какому-то в клинику его водила. Через два дня после этого священника запил. Только зря шесть тысяч отдала.
– Да при чем тут Христович? Я же по праздникам только, ну в выходные в крайнем случае.
– И на льду, – подсказала Мария.
– Чтоб согреться.
– Чаю возьми, чтобы греться. Термос, давай, тебе Генкин старый подарю?
– Есть у меня, спасибо, – сказал Андрей и отвернулся, чтобы больше не дышать на сестру.
– Всю жизнь здесь ловлю, а на зимовальную яму наткнулся, только когда эхолот в руки взял. Неделю вокруг лунки плясал. И мотыля, и тошнотика пробовал. За горохом даже к Машке сходил. Без толку. Тогда только драч взял.
– И сколько ты их натаскал?
– Троих лещей ровно, Господом клянусь! Из них одного Борису снес за то, что рыбогляд одолжил.
– Троих выловил, а поранил своей косой скольких?! То перемет растянешь, то острогой щук бьешь. По-христиански это разве? Спасибо, до динамита руки не добрались, да лиха беда начало! А бурак?
– Юркин он был, я и не брал ни разу. Вот крест! – Андрей Евстафьев на неудобном диване в комнате у священника размашисто перекрестился.
Он взял бутыль с журнального столика, налил янтарного напитка сначала Власию, потом себе, оторвал от буханки ломоть и наложил сверху сала внахлест. Святой отец потянул с тарелки соленый огурец и вяло чокнулся с Андреем.
Власий нечасто исповедовал в храме, обычно приглашал в избу к себе, а точней к Валентине Ерофеевне, где за великую благодарность снимал небольшую комнату. Пьющим предлагал самогону, чтобы шире, как он объяснял, раскрылась душа перед Господом.
Домашнюю исповедальню у Ерофеевны основал еще покойный отец Фалалей, прошлый настоятель церкви в Малых Удах. Тот по пьянке не держал языка за зубами и мог где за праздничным столом сболтнуть лишнего, отчего скоро ходить к нему перестали. Власий был не такой, умел хранить тайну исповеди.
Андрея он частенько бранил и мог наградить с воспитательной целью крепким нецерковным словцом, но всегда делал это по-свойски и с христианской любовью. В этот раз он впервые злился по-серьезному, и Андрей догадывался, почему.
– Больше ни о чем мне поведать не хочешь?
О своей вылазке в Ящеры он болтанул по пьянке только Валерке Христовичу, тот, видать, своей Ирке передал, а она уже по всей деревне разнесла. Андрей вздохнул, помолчал еще немного и начал рассказ.
Было это неделю назад, в новолуние, Власия тогда в деревне не было: отдыхал он в своем Дионисийском монастыре в лесу. Андрей вышел из дому, когда в Малых Удах погасло последнее окно. Чтобы не встретить по дороге белую «Газель», выбрал путь по лесу напрямик. Шел с фонариком, но всё равно чуть не переломал ноги о валежник под снегом.
Времени был двенадцатый час. Фонари в Ящерах не горели, кроме единственного за частоколом на пристани. Если внутрь не заберется, то хотя бы сверху с забора рассмотрит всё хорошенько. Так он думал, но не успел подойти, как услышал голоса. Двое стариков шагали по большаку с дальнего проулка. Он затаился под забором, весь обратился в слух и боялся двинуться с места.
За двумя стариками потянулись остальные. Ворота пристани отворились и затворились опять. Из-за частокола слышалась нехорошая возня. Что-то говорили, но слов было не разобрать. Со двора мужики перешли в большую домину, которую Андреев тесть называл святилищем.
Он прижал ухо к бревнам и приготовился слушать, но, когда из-за стены заиграла музыка и раздался мужской хор, его вдруг обуял такой ужас, что ноги сами понесли по берегу прочь. В избе у себя он выпил столько самогона, что не помнил, как засыпал.
– Говорили вы, батюшка, что в этой домине они хранят сети и снасть, а молятся у себя в жилищах.
– Может, в обычные дни у себя, а по каким-то событиям и вместе собираются. Думаешь, много я об их вере знаю? В своей-то дай Бог разобраться!
– И на христианскую молитву это похоже не было. За стеной вроде гусли играли, и слова такие: «бяш-бяш-бяш», а может, «яш-яш-яш». То ли телку зовут, то ли считалку считают. Еще мимо реки, когда обратно бежал, я вонь почуял.
– От испуга случается, – кивает отец Власий.
– Да не от испуга! А такая, как тесть рассказывал. То ли как сера жженая, то ли рыба тухлая или водоросли гнилые, а потом…
– Говорил я тебе, чтоб не лез к соседям?!
Андрей молча глядит на тарелку, где осталось еще несколько нарубленных ножом брусков толстого домашнего шпика.
– Вот что, Андрюш, я решил. Ни единого греха тебе больше не отпущу. Гори в аду!
– Да есть ли тот ад, батюшка?
– А вот и узнаешь! – Власий делает злорадное лицо.
– Еще кое в чем признаться хотел, да уж не буду, наверное.
– Да и не надо! Какой прок с этих исповедей? Сами себе душу облегчите – да по новой грешите, а мне только слушать! Видит Бог, тяжек крест службы приходской. Давно в монастырь к братии сердце просится.
– Только на той неделе вернулись.
– И напрасно, как Бог свят.
Андрей берет со стола бутыль. Власий обиженно прикрывает свою рюмку ладонью.
– Ничего, что закурю?
– Кури, Бог с тобой.
Андрей поискал глазами и не нашел жестяную крышку от банки с огурцами, которую видел только что и собрался использовать вместо пепельницы.
– Сам-то не хочешь к нам в обитель?
– А со скуки не помру? Дела там у вас никакого.
– Господу служить не дело что ль? – Тихо возмутился священник. – Заутреня, вечерня, по праздникам еще отдельные службы. В остальное время отдыхаем, беседуем: словами промеж собой, а в мыслях – с Богом.
– Если так хорошо в монастыре, то что же сами там не останетесь?
– А приход я на кого оставлю? Тесть твой, смотри, как постриг принял, про Малые Уды и не вспоминает.
