Kitabı oku: «Десять», sayfa 22
– А помнишь, ты мне письма писал? – Андрей решительно перевёл тему разговора.
– Письма? Это те два или три письма? Да… лучше не вспоминать. Я не любитель писать письма.
– А я их храню. Дома… в столе лежат. Я часто их перечитывал.
– Да что ты! Им лет уже…
– Десять лет назад.
– Да ладно!
– Да, десять лет прошло. Ты в одном поздравил меня с днём рождения, а в другом – через полгода – с Рождеством. Третье не помню… А эти два… точно.
– А ведь в одном из тех писем, помнится, я приглашал тебя приехать к нам. Переехать к нам. У нас ведь дом, поместье своё под Берлином. Я же тебе писал, помнишь?
– …. А! Чего уж теперь говорить. Писал, приглашал. Да только куда я поеду, кому я там нужен?
– Ну, Андрей… ты бы мог продолжать работать и писать там. У нас хорошо продаются портреты…
– Вот, видишь. Продаются портреты… Это значит писать то, что продаётся…
– Ну, а как же?
– А я так не могу. Я пишу то, что мне хочется. Нельзя творить искусство по заказу. Это уже будет не искусство, а…
– Андрей, весь мир так работает. Искусство, как тебе сказать… внедрено в рынок и является его частью.
– Вот, видишь! И ты так же говоришь, как и мои устроители галерей. А я так не могу, Костя. Не могу! В творчестве есть масса окон и дверей, куда не может влезть ваш коммерческий интерес… Андрей помолчал. – Это всё равно, что залезть с ценниками в душу к человеку.
– Ну а как же аукционы выдающихся мастеров?
– Костя, не смеши. Это всё не имеет отношения к искусству…
– Ладно. Пойдем вон на ту лавочку, там солнечнее, что-то дует здесь.
Они встали и медленно двинулись в сторону другого корпуса. Со стороны казалось, что они идут, поддерживая друг друга за локти, так близко шли они друг к другу. Шли медленно, не спеша.
– Понимаешь, настоящим искусством может заниматься только по-настоящему свободный человек. Вот тут и стоит главный вопрос – а что такое свобода? Что это? Независимость? Достаток? Успех? Не знаю. Независимость от кого-то тут же выражается в уменьшении достатка, а достаток означает ещё большую зависимость… Словно в чёртовом колесе болтаешься. Вырвешься за круг, – вроде и независимость, вроде и достаток – а… нет вдохновения. Ждёшь листочка жёлтого в сентябре, ждёшь в октябре, этой насыщенной жёлтой охры, а уже снег идёт. И нет уже ни охры…. Ничего нет. Ждёшь настроения, а приходит… очередной запой.
Константин поднял голову, посмотрел на Андрея вопросительно.
– Да, да… было и такое. Всё было. Но ни похмелье, ни радость, ни муки творчества не помогают найти того, что ищешь везде. Хочется написать такую картину, чтобы человеку… жить захотелось чтобы… Ну где найти такие краски жизни, скажи?
– Я… не знаю, Андрей…
– А помнишь, мы с тобой когда-то по Арбату гуляли, помнишь Старый Арбат, тот сарай, где мы прятались от дождя?
– Помню. Это когда ты ещё с девчонкой познакомился, позвал её на свидание, а она не пришла? Помню…. Помню… Да, Арбат… какой он теперь, Андрей?
– Такой… ну, как тебе сказать, красивый он. Но уже – не Арбат. Сарай, конечно, давно уже снесли. Там теперь выставка уличных художников, рисуют… поют. Ну только…
– Только что?
– Ну не знаю, как сказать. Арбата больше нет, есть выставка под названием «Всё, что осталось от Арбата».
– Вообще, я смотрю, Москва сильно изменилась…
– Да, чего она тебе… эта Москва…
– Как чего?
– Да так. Посмотришь, поулыбаешься, пофотографируешь и вернёшься обратно в свое поместье… Франкфурт, Берлин… как там оно называется?
– Андрей, зачем ты так?
– А как? – Андрей Сергеевич опустил голову. – За десять лет ни разу не нашёл повода приехать. Как это?
Константин молчал. Вопрос был забит в его сознание, как гвоздь, – быстро, сильно и выковырять его было невозможно. Этот вопрос уже несколько дней он задавал себе сам и найти ответа не мог.
– Ладно, Андрей, не надо так. Не надо… Мне самому тяжело об этом думать…
– Мать всё вспоминала о тебе. Переживала…
– Ну, Андрей, не надо так. Я прошу тебя. Не нужно сейчас ворошить всё это. Это уже в прошлом. Давай жить сегодня…
– А что сегодня? Сегодня… Когда ещё поговорить вот так, честно и откровенно? Всю жизнь мне затыкали рот, сначала говорили, надо научиться слушать, а потом высказывать свое мнение. А когда я научился слушать, мне говорили – теперь надо окончить университет, стать известным реставратором, тогда тебя будут слушать. А когда стал реставратором – говорили, надо уметь слушать настоящих художников. Стал художником, а с кем говорить-то? Никого вокруг уже нет! Все ушли. Друзей нет, одни собутыльники, как ни придёшь поговорить, давай, по одной, по второй, давай сходим ещё…
– Андрей, ну… разве так можно было жить?
– Хм, Константин Сергеевич, – растягивая слова, сказал Андрей. – Нет! Нельзя так было жить! И сделав паузу, добавил: – Но мы же жили!
– …
– И все эти приглашения, туда к тебе…. Костя… это всё было несерьёзно. Ты и сам знаешь, что жить бы я там не смог. У тебя семья, у тебя дети, внуки. Кто я им? Как я мог бы жить рядом с тобой? Нееет… я много думал об этом. Даже собирался как-то поехать. Но… Не сложилось у меня.
– А с семьёй-то почему не сложилось? Ведь ты жил с женщиной, я помню… Ты мне как-то говорил…
– Не сложилось. Кому нужен художник, продающий одну картину в полгода. Да ещё и пьющий…
– Андрей, ты об этом мне ничего не говорил…. Не говорил….
– Да чего говорить, Костя. Всё это в прошлом. Как пять лет назад половину желудка вырезали – так и всё, бросил я. Куда уж пить-то теперь… так что – всё.
– Андрей, почему ты молчал? Почему не звонил?
– А почему ты молчал? Почему не звонил?
– Ты же знаешь, у меня лаборатория…
– Ну, заладил… лаборатория. Вот потому и не звонил, что у тебя лаборатория… Зачем тебе?
– Андрей!
– Что, Андрей! Зачем я нужен был тебе там… такой?
Константин резко встал, отсчитывая шаги по грязным серо-жёлтым плитам площадки. Потом вернулся, открыл сумку, вытащил аптечку, достал таблетку, проглотил.
– Мы… я… часто вспоминал о тебе, Андрей.
– Я тоже вспоминал. Что теперь уже… что теперь вспоминать? Давай не будем ворошить прошлое…
Константин молчал.
Потом прошёл ещё раз по площадке вперёд-назад.
Прошло около пяти минут. Константин вернулся:
– Ты знаешь, даже сегодня мне не дают спокойно жить в Германии, словно какой-то рок висит, словно кто-то не хочет того, чтобы я закончил исследование… Знаешь, мы закончили одно исследование по новому препарату, результаты хорошие, препарат уже запущен в производство, но оказалось, что в результатах есть… Ну, очень сложные моменты есть: статистика всё сглаживает, сам понимаешь, три процента, два процента… В общем, привыкание к препарату развивается. А уже всё – всё запущено, эту машину не остановить, пробы, анализы, тесты, фабрики.... – Константин Сергеевич разволновался. – И вот теперь… теперь они начали копать под меня, – кто-то заявил о том, что именно наша лаборатория проглядела этот синдром привыкания. Мол, вылечиться можно, только постоянно употребляя препарат. Но, знаешь… ведь сам препарат настолько инновационный, это совершенное открытие! Если бы… если бы это получилось – это был бы прорыв! Это был бы успех! Знаешь, я к чему? Вот, если эти результаты станут положительными, если препарат пойдет в действие – я бы мог купить тебе дом, – дом рядом со мною, – в нашем посёлке! Знаешь, у нас живут очень известные люди, выдающиеся ученые, медики, исследователи, даже нобелевский лауреат! Представляешь, как бы было бы здорово, если бы ты жил в своём, отдельном доме, рядом с нами. Андрей…. – Константин приобнял брата, отложив в сторону свою сумку, которая лежала между ними. – Андрей…
– Зачем мне дом, Костя? Мне хватило бы одной комнатушки. Понимаешь, ком-на-ту-шки, – медленно выговаривал слова Андрей Сергеевич. – С видом на море. И всё… Ни нобелевских лауреатов, ни выдающихся деятелей рядом… мне не надо. Не надо… – повторил он.
– Ладно. Давай закончим эти предположения. Сейчас тебе нужно вылезти из этого, – Константин показал рукой на больничный корпус. – Как только вылезешь, я тебе обещаю, – твои картины увидят в Европе, у тебя будет своя выставка, понимаешь? Своя! Андрей, ну…
Андрей сидел молча и смотрел куда-то вверх. Неуверенно улыбнулся, резко поднялся со скамейки и тут же сильно скорчился от боли. Константин поддержал его, посадил обратно.
– Андрей, наверное, нужно вызвать врача…
– Не надо, Костя, сейчас отпустит. Я с этим живу уже почти год…. М-м-м… Вот, отпускает.
Он сидел на лавке, внезапно побледневший и держал Константина Сергеевича за руку. Прошло ещё несколько минут.
Мимо них, на удалении пятнадцати-двадцати метров, уверенным шагом в сторону главного корпуса не спеша шёл священник. Андрей Сергеевич засуетился, пытаясь подняться с лавочки, но не отпускал руку от живота.
– Вон! Вон идёт наш отец Иоанн… Я уже… который день… пытаюсь с ним поговорить… Представляешь, уже неделю не могу поговорить с ним.
– Да….– Константин подумал было позвать священника, но не смог представить себе, как обратиться к нему, как позвать его? Он впервые поймал себя на мысли о том, что и сам давно хотел пообщаться со священником, но всё как-то не выходило. И сейчас он беспомощно стоял и придумывал возможные варианты, как можно было издалека подозвать его, обратиться к нему? Неужели он так и пройдет мимо? Чем дальше удалялся батюшка, чем горше становилось Константину Сергеевичу: после стольких успешных выступлений, речей, презентаций и переговоров, проведённых за всю жизнь, он, семидесятилетний опытный взрослый мужчина, не знает, как обратиться к священнику…
Андрей поймал его взгляд, и, возможно, даже почувствовал эту нелепую минутную паузу.
– Как так бывает? Всю жизнь ходил мимо храмов этих, мимо церквей. Миллион возможностей было зайти, поговорить… А теперь, когда действительно хочется поговорить, я просто не могу найти его, догнать… – он так быстро ходит…
– О чём ты хочешь поговорить с ним, Андрей?
– Как о чём? Хочу понять… простил я того, кого должен был простить или нет? Или ещё что-то нужно для этого?
– Ф-ф-ф… Андрей, для прощения нужно всего лишь осознание самого факта, что ты простил. Просто этого достаточно, понимаешь?
– Этого мало, Костя. Нужно что-то ещё… я не знаю.
Они возвращались к больничному корпусу молча. Шли, касаясь друг друга плечом, изредка поддерживая друг друга руками… Под ногами шелестела листва и по-прежнему откуда-то доносился кислый запах жжёной прелой листвы.
– О, видишь, вот листок, это как раз та охра, которую я искал. – прервал молчание Андрей Сергеевич. – Вот она… охра! А вот это – смотри, – он наклонился и подобрал второй листок, – это почти умбра жжёная…
– У нас в лаборатории гораздо проще всё: цвета красящих пигментов подразделяются на номера, – номер сто двадцать три, например, и всё. Проще запомнить… и записать.
– У вас в лаборатории уже всё, наверное, разложили на номера… – улыбнулся брат. – Нельзя так. Жизнь гораздо более сложная, чем порядок по номерам. Между «один» и «два» есть ещё много ступенек, Константин, о которых нам никто не рассказывал… ни в школе, ни в университете. А они есть. Я точно знаю… Ладно, вот мы и пришли. – Андрей Сергеевич помолчал, теребя брата за пуговицу на пиджаке. – Знаешь, Костя, я бы хотел, чтобы ты… если бы ты смог ещё несколько дней вот так приезжать ко мне… говорить со мной…
– Андрей, – Костя обнял его, – о чём ты говоришь? Конечно же, я и приехал чтобы… говорить, говорить с тобой. Мы же так давно не виделись…
Андрей вдруг прижал брата сильнее к себе и держал, не отпуская, несколько секунд. Они оба были так взволнованы в этот момент, что даже нахлынувшие чувства не смогли сдержать и не показывая друг другу, кулаком вытирали выступившие слезы.
Ещё долго они сидели в палате, молча, рядом друг с другом и вздыхали. Через полчаса в палату заглянул отец Иоанн – быстро окинул взглядом пустую палату с двумя сидящими на кровати людьми и исчез.
– Слушай, я столько всего передумал за эти годы, если бы всё это собрать вместе, можно было бы, наверное, книгу воспоминаний издать…. – продолжил Андрей Сергеевич.
– Да, каждый из нас, наверное, способен думать о жизни вот так… размышлять и вспоминать. Искать своё призвание в жизни, искать себя самого среди этого безумного мира, – мечтательно продолжал Константин Сергеевич.
– Да, с призванием как раз всё просто. Это наше личное взаимоотношение с Небом. А вот с нашими отношениями к другим людям, к родным, к друзьям, к коллегам… вот тут всё сложнее.
– А какие должны быть взаимоотношения? Если бы все, как говорится в Библии, любили бы друг друга, было бы всё гармонично! А так… Видимо, любить всех вообще невозможно, я не представляю себе такого.
– Вот, видишь, и ты не можешь любить всех. Я тоже много об этом думал…. Может, именно наше главное призвание – это просто любить людей, которые живут рядом с нами и не могут так же, как и мы любить нас в ответ? Может быть, именно такая… безответная любовь может что-то изменить в этом мире? Что, разве этого недостаточно? Да, вот даже к тебе… Мои чувства к тебе, как огромный фонтан, бьющий где-то на площади, посреди грозы и шумного дождя – как разобраться, где тут настоящий дождь, а где брызги из фонтана? У меня всё в такой момент сплетается так, что не различишь. Было время, я сильно завидовал тебе. Успех, заграница, лаборатория, награды… Больше завидовал, чем любил. Потом, когда понял, что я никудышный художник, я стал завидовать тебе ещё сильнее. Я выворачивал себя наизнанку, но ничего не мог с собой поделать. Во мне любовь жутко боролась с завистью – я просто сжирал себя этими чувствами попеременно. Потом, спустя много лет, когда уже видишь свою жизнь на расстоянии, чувство зависти притупляется… Любовь снова берёт верх… Я понял, что из нас двоих именно ты – одарённый, талантливый специалист в своём деле. Вот тогда я и успокоился. А как только успокоился, – пошли самые ценные мои работы, пошло настоящее искусство. Если бы я знал раньше, что именно это мешало мне жить…
– Да, у каждого человека есть своё призвание, Андрюша… – он приобнял брата.
– Нет, Константин. Призвание… это когда позовут. А если оттуда, – и он поднял палец вверх, – никто не позовёт, то это, Костя, не призвание. Это значит, что я занял… не своё место. Поэтому, нет у меня никакого призвания, брат. И не было.
– Да брось ты. Я видел твои картины, Андрей. Ты талантливый художник, я уверен, что будь ты в Европе, ты уже давно был бы известным и популярным… богатым и востребованным, ты бы…
– Вот. Вот, видишь, сколько слов сразу. И успешным и богатым и востребованным… А выбрать нужно только одно.
– Почему одно?
– Потому что много сразу не бывает.
Константин Сергеевич улыбнулся.
Вечером в палату заглянул Георгий Иванович, лечащий врач Андрея Сергеевича. Вид у него был уставший и довольно сердитый.
– Андрей Сергеевич, завтра надо будет пройти ещё одну процедуру, достаточно неприятную…но необходимую. А Вы, – он обратился к брату, – Константин… Сергеевич, как я помню? Да, с Вами как раз я хотел бы поговорить. Зайдите ко мне через десять минут в кабинет. Хорошо?
4.
Слова, сказанные лечащим врачом Андрея, не выходили из головы Константина Сергеевича весь вечер и всю ночь. В эту ночь он опять стоял на балконе гостиницы, пока не замёрз от холодного, осеннего пронизывающего ветра, вернулся в номер, выпил пятьдесят граммов хорошего коньяка, чтобы согреться и успокоиться. Коньяк подействовал быстро – в последнее время он не позволял себе алкоголя: ни лечащий врач, ни Наталья Львовна не разрешали Константину Сергеевичу употреблять спиртное. Но сегодня вечером, сидя в пустом и холодном престижном гостиничном номере, Константину Сергеевичу вдруг сильно захотелось именно небольшой рюмки коньяка, именно его – нашего, армянского, с пятью звёздочками…
Через несколько минут ему стало тепло, обжигало где-то внутри, но тепло лилось прямо в кровь, согревало, успокаивало, словно далёкая мелодия детства. Не только мелодия – воздух в комнате вдруг стал похожим на запах дома, оттуда, из детства, пахнуло тёплой гречневой кашей, зазвучало еле слышным радиоспектаклем в трескучем радио, и топотом ног в прихожей, как будто-то кто-то из родителей вернулся и все побежали встречать…
Константин Сергеевич очистил от кожуры апельсин, отломил дольку, сладко прожевал сочный плод. Сморщенные очистки падали прямо на кровать. Он опустился на подушку, и сладко потянувшись, предался воспоминаниям…
Через полчаса, он с удивлением обнаружил, что спит в неразобранной постели, среди очисток, свёртков и каких-то бумаг.
«Всё воспитание куда-то улетучилось… словно в детство впал… когда-то за это детей своих ругал… эх…надо встать, убраться…»
Он действительно был удивлён, что буквально за пару дней этой тяжёлой командировки отвык от своего привычного образа жизни в поместье – среди аккуратного немецкого порядка и учтивости: как будто кто-то свыше переносил его всё дальше и дальше обратно в детство… Он не узнавал сам себя, но неожиданно весь этот беспорядок в жизни и в своём собственном гостиничном номере стал ему… приятен.
Он и сам не мог понять, почему…
Расстелив кровать и убравшись, он лег, но заснуть опять не мог. Мысли, воспоминания, слова, сказанные братом, переплетались в нем. В какой-то момент, ему показалось, что это он – младший брат, а Андрей – старший: так много серьёзного и правильного сегодня и вчера сказал брат… Потом он задумался о том, что нет ни одного важного жизненного фактора, который бы отличал брата от брата, кроме возраста. «А что такое возраст? – продолжал думать Константин Сергеевич. – Всего лишь несколько цифр в паспорте и всё. Нет, не возрастом мудр человек, а опытом. Значит, получается, младший ты или старший брат, это совсем не важно… А что же важно? – спрашивал он сам себя. – Наверное, важно то, о чём сегодня говорил Андрей. Научиться любить… Своих близких, родных, далёких, чужих, жить их проблемами, переживаниями, быть рядом в нужную минуту. Стоп! – опять остановил себя Константин Сергеевич. – Я же в нужную минуту рядом. Да, я рядом…
Успокоившись немного и устав от переживаний, он уснул. Впервые после двух тяжёлых ночей, Константин Сергеевич крепко спал. Поднявшись около двенадцати часов дня, он сел на кровати, впервые улыбнулся утром раннему, яркому солнцу за окном, и потянувшись, стал делать небольшую утреннюю гимнастику.
В этот день они опять гуляли с братом по аллее больничного парка. Погода стояла замечательная – солнце ещё по-летнему пригревало, ярко-жёлтая листва вокруг отбрасывала солнечное тепло насыщенным желтым цветом, вокруг было светло и радостно, так, словно не осень приходила на смену лету, а сразу наступала весна. Природа словно заново расцветала в ответ на ещё согревающее по-летнему солнце, птицы пели будто бы по-весеннему, много и складно, ветерок шумел среди берёз в парке, и где-то монотонно и тяжело гудела Москва… Всё хотело жить, всё пробивалось в осень, чтобы замереть и замёрзнуть вместе с будущей зимой, чтобы вновь родиться в новом году…
Они ходили молча, среди старых знакомых скамеек, пока не присели на те самые, на которых сидели в первый день своей встречи.
– До чего же погода сегодня замечательная, а, Константин?
– Да, погода хорошая. Иногда чувствуешь, что как будто не был на улице целый год… прокопался в своих лабораториях… утром едешь на работу – темнота, вечером возвращаешься домой – уже темнота… И не видишь этой красоты.
– Хм, – улыбался Андрей, – у нас тоже так. А я думал, за границей всё-таки люди больше видят природу, чем мы… Вы всё-таки в поместье живёте, а не как мы, на десятом этаже, среди гаражей московских и помоек.
– Да, в поместье. Но, если бы ты знал, Андрей, сколько денег съедает это поместье. Нужен же садовник летом, – Константин Сергеевич начал загибать пальцы руки, – дворник зимой, отопление дома и двух построек, гостевого дома… о… я тебе скажу, это всё очень дорого… Так дорого, что порой становится страшно, как всё это будет существовать без меня… без возможности за всё это платить. Я не знаю, как поступит сын с этим домом после меня… У него свой дом… и ему тяжело платить за всё…
Андрей Сергеевич вздохнул, видимо, не очень желая продолжать разговор о ценах на коммунальные услуги…
Помолчали несколько минут.
– Слушай, а ты помнишь улицу, там, на бульварном кольце, где мы гуляли после школы? Как она называлась, а? – Андрей Сергеевич прервал почти пятиминутное молчание.
– Ну… Трехколенный тупик.
– Вот, помнишь мы еще смеялись, когда ты упал, коленку расшиб? Потом на том же месте упал ещё раз? Помнишь?
– Помню… – Константин Сергеевич улыбнулся виновато, и прикрыв глаза, словно вспоминая каждый миг того дня, повторил – Помню.
– Слушай, сколько было тогда весёлых и беззаботных дней, казалось, вся жизнь впереди… вся жизнь будет состоять из таких дней… А вот – раз, тебе семьдесят скоро…
– Знаешь, я вчера тоже о возрасте думал. Ну, допустим, семьдесят… А с другой стороны – что такое возраст? Это просто цифры. Да, есть усталость, есть одышка, есть болячки, но знаешь, – Константин Сергеевич вдруг привстал, – главное, что мы с тобой… что мы любим друг друга и… – глаза его стали влажными, – знаешь, Андрюша… знаешь… ты прости меня… Прости за то, что вовремя не приехал, что не приезжал, не звонил, не писал… что увлёкся своим, своей жизнью…. И совсем не думал о тебе, не вспоминал, как будто тебя и нет… Знаешь, я когда-то думал, что ты просто ленивый, неорганизованный человек, не можешь себя заставить заниматься серьезной какой-то деятельностью, ну, как я, например. Я так тогда думал – представляешь? А теперь, Андрей, я понимаю, как ошибался тогда… Ведь суть жизни вовсе не в серьёзности деятельности, не в занятиях, не в должностях и в наградах… Суть в другом… Знаешь, я только теперь почувствовал, как хорошо, когда ты рядом… Просто вот… ничего не надо, только чтобы ты был рядом. Я так устал, Андрей, я так устал от жизни…. Но рядом с тобой, я словно молодой опять. Значит, мы молоды с тобой, пока мы рядом… Понимаешь? Андрей, понимаешь?
Андрей Сергеевич уже не слышал его. Слёзы стояли в глазах у обоих. Сказанные слова, словно пронеслись ярким светом, белой вспышкой, словно невидимая стрела попала в самый центр цели, – той цели, куда вообще стремятся все слова на Земле.
Они сидели, оба утирая слёзы платками. Двое взрослых мужчин не могли сдержать своих чувств в этом тихом уголке больничной аллеи. Они только чуть всхлипывали и снова молчали.
Лишь Андрей Сергеевич через несколько минут нарушил молчание:
– Ты тоже меня прости, Костя. Прости. Я всю жизнь завидовал тебе. Так завидовал… до ноющей боли в груди. Так завидовал, что руки опускались. Ничего не мог делать. Выжег себя изнутри просто. А потом, позже, когда успокоился, начал жить нормально, по-человечески, уже поздно жить-то. Уже то одно, то другое… И жить-то уже поздно, прошло всё… Прости. Надо было жить и наслаждаться жизнью, писать, творить… а не завидовать. Понимаешь, всё, чему я завидовал – это вещи, понимаешь, – вещи! Поместья, заграница, машины, дачи, деньги, – понимаешь, всё это всего лишь вещи! А жизнь…. Жизнь, это не вещи, это – чувства. Их нельзя купить…. Молодость нельзя купить, воспоминания…. Отношения, любовь… всего этого нельзя купить ни за какие деньги….
Андрей Сергеевич ещё раз вздохнул и замолчал.
Они долго сидели молча.
Каждый думал о своём и не хотел никуда идти.
Так им было хорошо вдвоём. Впервые в жизни они так сильно не хотели расставаться, что сидели… просто молча сидели рядом.
Наверное, прошёл час, а может быть и два. Никто не чувствовал времени теперь, оно словно остановилось для них. Мимо них изредка проходили больные с посетителями, пробегали спешащие медсестры, работники в спецодежде… Промелькнул и исчез священник, куда-то вновь быстро спешивший…
Потом опять никого не было.
Константин и Андрей молчали…
Им, видимо, уже не нужно было ни о чём говорить. Все слова, которые так долго они берегли друг для друга, были уже сказаны. Теперь как будто начиналась новая пора в их отношениях, в их жизни. Пора, когда им нужно было быть рядом друг с другом, быть вместе.
Они не помнили, сколько времени они просидели молча… И не сказали друг другу ни слова…
Потом Андрей предложил пройтись, размяться немного. Константин Сергеевич взял его под локоть, помог подняться. Андрей, вцепившись в брата, медленно поднялся, – они пошли обратно к больничному корпусу по аллее, минуя лавочки, мимо которых они бродили три дня.
На первой лавочке сидела пара, муж с женой и детской коляской. На второй лавочке сидели трое мужчин, – видимо, коллеги по работе или друзья пришли навестить своего товарища, на третьей лавочке сидела сгорбленная старушечка и её взрослая дочь. Все эти сцены проносились, словно в немом кино, мимо Константина и Андрея: они лишь краем глаза смотрели в сторону и продолжали поддерживать друг друга. Со стороны казалось, что Андрей и Константин просто идут держа друг друга под локоть, однако только Константин знал, что именно он поддерживает больного брата, каждый шаг которому, видимо, давался с болью.
На четвертой лавочке, последней, перед входом в больничную палату сидел их общий, до сих пор «недостижимый» знакомый, – священник в длинной рясе и лёгкой куртке поверх неё. Он беседовал с весёлым старичком лет восьмидесяти на вид. Старичок что-то живо описывал, рассказывал, и священник, наклонив голову, внимательно слушал собеседника.
– Костя, подожди немного. Всё-таки я хочу с ним поговорить. Кто знает… Давай немного подождём. Давай… тут… постоим немного.
Они остановились в семи-восьми шагах от последней лавочки, встали друг напротив друга, словно бы разговаривая о чём-то друг с другом, не отвлекая никого своим видом. Константин немного заволновался, но Андрей успокоил его:
– Костя, ты езжай в гостиницу, отдохни… Выспись хорошо, а завтра приезжай пораньше, прямо после завтрака ко мне. Мы ещё погуляем с тобой, хорошо? А я тут подожду… отца Иоанна один…. Надо бы поговорить всё-таки с ним… Я давно собирался… Давай, не жди. Езжай…
– Хорошо, Андрей… только не стой тут… вон присядь рядом с ними. Не стой. Давай, до завтра! Я позвоню завтра! И… приеду сразу после завтрака. Обещаю…
Встретившись взглядом с отцом Иоанном, Константин прошёл мимо сидящих и направился к выходу через больничную проходную.
Этим вечером он не стал долго сидеть в баре гостиницы, быстро поужинав, поднялся к себе в номер, расстелил постель, так, как это он делал всегда у себя дома, в своём немецком поместье, сложил на столике у кровати всё необходимое: часы, мобильный телефон, лекарства, футляр с очками, натянул тёплое одеяло до подбородка и уже через несколько минут спокойно спал.
5.
Утро было снова солнечным. Казалось даже, что солнце светит ещё сильнее, чем вчера, ещё ярче – необычно светлая, яркая, хорошая, солнечная погода радовала сердце и глаза… Константин впервые почувствовал, что выспался, – на часах было начало одиннадцатого утра, он успевал ещё к утреннему гостиничному завтраку.
Затем, после завтрака, он заказал такси, поднялся к себе в номер, собрал сумку, внимательно проверив свои обычные предметы, закрыл номер и спустился вниз. Дорогой он уже не обращал внимания на обычные московские пробки, думая о чём-то своём, вспоминая какие-то яркие и забавные случаи из молодости, из жизни, чтобы сегодня рассказать об этом брату. Вся жизнь его представлялась ему полем с сочными яркими цветами с одной стороны дороги и злыми и колючими сорняками с другой, – так легко было теперь идти по одной стороне поля и не обращать внимание на другую. Он словно выискивал среди цветов наиболее яркий – и старался рассмотреть его более детально, теперь, спустя много лет. Так, с этими размышлениями он и доехал до проходной больницы.
Палата была пуста. Он окликнул медсестру, спросил про Андрея Сергеевича, та отвернулась и молча ушла к себе в служебное помещение. Константин прошёлся по больничному коридору, рассматривая плакаты и информационные стенды, дошёл до стойки регистратуры, за которой никого не было. Подождал.
Ожидая встретить Андрея на улице, на знакомой лавочке посреди аллеи, он вышел из здания, прошёлся по аллее, но брата нигде не встретил. Вернувшись ко входу в больничный корпус, он встретил Георгия Ивановича: тот провожал кого-то и вышел в белом халате на ступеньки.
– Георгий Иванович, добрый день. Я хотел спросить…, а где Андрей Сергеевич, он… на процедурах? – спросил Константин Сергеевич.
– Э… помните, я вам вчера… в своём кабинете говорил? Каждый день может стать для Андрея Сергеевича последним. Помните?
– Помню, – руки Константина задрожали.
Георгий Иванович сделал паузу.
Собрал слова.
– Этой ночью… Андрея Сергеевича не стало…
– Как? – Константин вдруг оглянулся вокруг, заглянул за спину Георгия Ивановича, словно он кого-то прятал там. – Как… мы же не договорили?
– Я приношу искренние соболезнования Вам, Константин Сергеевич, но согласитесь, я не зря вызвал вас телеграммой. Такие операции мы делаем очень редко и, к сожалению, результаты были не самые хорошие, болезнь проникла так глубоко, что мы… мы ничем не смогли помочь. Простите, Константин Сергеевич, я знал Андрея немного, но… согласитесь, он стойко и мужественно принимал всё, он догадывался о том, что ему остались считанные дни. И очень хорошо, что эти дни он…. Что он провёл эти дни с вами. – Георгий Иванович задумчиво посмотрел куда-то в сторону, вздохнул глубоко и продолжил: – Да, Андрей Сергеевич вчера долго беседовал с настоятелем нашего больничного храма отцом Иоанном, по-моему, он ему что-то долго рассказывал. Я просто слышал, что отец Иоанн вышел от него очень поздно… Так что, может быть, отец Иоанн вам что-нибудь расскажет о его последних словах… Может быть, он что-то ему говорил… Я не знаю…
– А как мне увидеть настоятеля? – спросил Константин Сергеевич.
– Знаете, он часто бывает здесь, почти каждый день. Или у себя в храме, во-о-он, за тем корпусом, небольшой храм у нас построили, или у больных в палатах… или куда-то уезжает по просьбам…
– Да, и я бы хотел, если возможно… – Константин Сергеевич достал платок, но потом спрятал его обратно, – если позволите… хотелось бы знать… Я в некотором роде тоже имею отношение к фармацевтике, к медицинским препаратам… Я хотел бы знать причину смерти моего брата.
– Да, все формальности будут соблюдены, завтра будет произведено вскрытие, будет определена окончательная причина, и вы сможете начать оформление всех необходимых бумаг. Я прошу Вас подождать всего лишь до завтра. Хотя, вы как медик, сами понимаете, онкология – вещь очень сложная… Мы в последнее время пробовали давать Андрею Сергеевичу программу по реабилитации, вместе с одним, очень хорошим препаратом, немецким… Есть основания утверждать, что именно этот препарат хорошо помогал в подобных случаях терапии… Это знаете… инанитацин, ему кто-то помог приобрести этот препарат напрямую в Германии, его у нас в России сейчас пока не продают… Но, как вы видите, надежда была… но шансы были невелики. Препарат оказался очень своевременным и реально принес некоторое улучшение его самочувствия, но… как и часто бывает в таких случаях, нужно его принимать постоянно, а он очень дорог. Так дорог, что приобретать его постоянно никто не в силах. Андрей Сергеевич знал об этом, но мужественно держался до конца.Простите… Константин Сергеевич, спасибо, что вы приехали. Мне в таких случаях всегда важно, чтобы всё было по-человечески… по-людски, так сказать. Простите ещё раз… Мне нужно спешить.
