Кант. Биография

Глава 3
Элегантный магистр (1755–1764)

Первые годы (1755–1758): «Превосходный ум»

17 апреля 1755 года Кант защитил магистерскую диссертацию по философии. Она была озаглавлена «Краткий очерк некоторых размышлений об огне» и являлась не чем иным, как непротиворечивым изложением взглядов, выведенных из воззрений Теске^[376]. Дядя Рихтер заплатил необходимый взнос за защиту^[377]. Через месяц Кант держал устный экзамен, и 12 июня он получил степень. Хан, профессор, первым вписавший имя Канта в список студентов университета, прочитал лекцию «О почетных званиях древних иудеев в их академическом продвижении: Раб, Рабби и Раббон». Кант же прочитал доклад «О более легком и обстоятельном обучении философии»^[378]. Боровский отмечал, что это было «редкое собрание образованных людей» и что «вся аудитория тишиной и вниманием выказала должную честь будущему магистру»^[379]. Кант уже завоевал некоторую репутацию, или по крайней мере некоторую известность. Ученые и интеллектуалы, связанные с Кёнигсбергским университетом, ожидали от него многого. То, что это так, можно увидеть из одного из писем Гамана брату, где он просит, чтобы ему прислали диссертацию Канта, поскольку Кант «превосходный ум» (fürtrefflicher Kopf)^[380]. В 1755 году Кант уже не был неизвестен – по крайней мере в Кёнигсберге.

Чтобы получить право преподавать, или получить venia legendi, Кант, как любой другой ученый, должен был защитить еще одну диссертацию. Во исполнение этого требования Кант представил «Новое освещение первых принципов метафизического познания» и защитил эту работу 27 сентября 1755 года. В ней он пытается ответить на вопрос: «Каковы конечные основания возможности истины?», или «Что должно быть допущено, чтобы что угодно другое было истинным?» Кант обсуждает два основных принципа Лейбница и Вольфа, а именно принцип противоречия и принцип достаточного основания, и отвергает их основополагающий характер. Первый, выраженный в положении «невозможно, чтобы одно и то же одновременно было и не было», на самом деле представляет собой попросту дефиницию невозможного, и подчинен принципу тождества. В самом деле, принцип тождества мог бы быть первым принципом, если бы он был единым принципом, но Кант утверждает, что он на самом деле состоит из двух: «все, что есть, есть» для утвердительных истин и «все, что не есть, не есть» для отрицательных. Тем не менее принцип противоречия является основополагающим в том смысле, что он безусловный и необходимый, пусть и не самый первый.

Сходным образом Кант изменяет и определяет принцип достаточного основания. Называя его, вместе с Христианом Августом Крузием (1715–1775), принципом определяющего основания, он отклоняет определение, данное ему Вольфом, как тавтологическое, указывает на ряд связанных с ним трудностей, но в конце концов защищает его. В частности, он разбирает утверждение Крузия, что этот принцип ведет к «фатуму стоиков», и даже «потрясает всякую свободу и нравственность». Его довод не нов, но выражен у него «более ясно и убедительно»^[381]. Поэтому принцип достаточного основания нужно защищать заново. Кант подробно делает это, тем самым снова принимая один из базовых принципов философии Лейбница. Отвергая два других принципа, которые обычно считались следующими из принципа достаточного основания, Кант предлагает два собственных: 1) принцип последовательности, гласящий, что субстанции могут изменяться лишь постольку, поскольку они связаны с другими субстанциями; их взаимозависимость определяет, насколько они изменяются; и 2) принцип сосуществования: «конечные субстанции только в силу того, что они существуют, не находятся еще ни в каких отношениях друг к другу» и сообщаются лишь постольку, поскольку удерживаются в том или ином виде божьей волей как общим источником их существования. Божественный разум удерживает их «в том или ином виде взаимного отношения»^[382].

Кант намеревается предложить новую систему. Он называет ее «системой всеобщей связи субстанций». Она способна воздать должное тому, что верно в теории физического влияния, а также тому, что верно в теории предустановленной гармонии, но ее не следует отождествлять ни с той, ни с другой. Таким образом, эта диссертация в некотором важном смысле представляет из себя обещанное продолжение «Живых сил». Кант пытается показать, каким образом действенная причинность по отношению к внешним отношениям субстанций совместима с изменениями, «происходящими внутри» и основанными на внутренних принципах. Действенная причинность представляет мертвые силы, внутренние изменения представляют живые силы, но Бог в конечном счете является источником обоих видов сил и поддерживает их в гармонии.

В этой работе обозначены метафизические основания того рода промежуточной системы, которую впервые предложили «Живые силы». Эта система должна преодолеть недостатки «общеизвестной системы физического влияния» и недостатки теории Лейбница^[383]. Гармония, о которой говорит Кант, не преД-установлена, а установлена через «взаимную зависимость субстанций». В то же время Кант считает, что эта система совместима с истинной верой. Характерно, что он заканчивает диссертацию, отмечая, что, конечно, есть

…люди, с особым усердием выискивающие в книгах неправильные выводы и всегда умеющие извлечь из чужих высказываний немного яду. Возможно, что эти люди – чего я отрицать не стану – и в этом нашем сочинении сумеют тому или иному положению придать извращенный смысл. Но я предоставляю им действовать как им заблагорассудится, и, полагаю, мне нет надобности беспокоиться о том, что кому-то захочется превратно судить; а мне надлежит идти далее по прямому пути исследования и науки, и я прошу всех тех, кто заботится о процветании свободной науки, отнестись к этому моему начинанию с подобающим вниманием^[384].

 

В перекличке с предисловием «Живых сил» Кант здесь обещает продолжить начатый там курс, не оглядываясь на тех, кто может преследовать его по религиозным мотивам.

Тесно связанной с этой диссертацией, или «Новым освещением», была диссертация 1756 года, озаглавленная «Применение связанной с геометрией метафизики в философии природы. Часть I: Физическая монадология». Фридрих II постановил, что пост ординарного профессора можно получить, лишь выдержав по меньшей мере три публичные защиты. «Физическая монадология» предназначалась для выполнения этого требования^[385]. Кант защитил ее 10 апреля 1756 года. Эта работа представляет собой дальнейшее изложение систематических основ его физических теорий. Мы видим, что его фундаментальная позиция с 1746 по 1756 год не изменилась. Он по-прежнему отдает предпочтение системе, промежуточной между ньютоновской или декартовской и лейбницевской. Полное описание реальности должно включать монады, или «активные сущие», природу которых нельзя объяснить математическим пространством с его произвольными определениями. «Пространство, делимо до бесконечности, а не составлено из простых частей»^[386]. В то же время тела состоят из простых элементов, которые более нельзя разделить. Одна из центральных задач кантовской «Физической монадологии» – показать, что неделимость или простота монад не противоречит бесконечной делимости пространства. В качестве причины этого Кант высказывает предложение, что пространство, как указывал Лейбниц, не субстанциально, а «есть явление внешнего отношения единиц-монад»^[387]. Монада «определяет область (spatiolum) своего присутствия» своей деятельностью. Она препятствует тому, чтобы другие вещи вторгались в сферу ее деятельности. В самом деле, «сила, посредством которой простой элемент тела занимает свое пространство, есть та же самая, которую иногда называют непроницаемостью; и если бы отказаться от этой силы, то и последней не может быть места»^[388].

Хотя кантовская промежуточная система и имеет определенные сходства с учением Руджера Иосипа Бошковича (1711–1787), но, возможно, она больше обязана Баумгартену, для которого непроницаемость тоже была основной характеристикой физических монад. Кант, вероятно, нашел поддержку этого мнения у Эйлера, который в своих Recherches sur l’origin desforces 1752 года тоже утверждал, что непроницаемость – одна из основных характеристик материи^[389]. Характерно, однако, что Кант не принял – по крайней мере в то время – аргументы Эйлера в пользу абсолютного пространства, а продолжал придерживаться взглядов Лейбница.

Хотя Кант и не желал, чтобы его систему отождествляли с теорией физического влияния или с системой всеобщей гармонии, ее, кажется, в основном рассматривали или как одну, или как другую. Пиетистов очень беспокоило сходство с предустановленной гармонией, но Канту приходилось иметь дело не только с ними. Традиционные вольфианцы были против его попытки выступить посредником между теорией физического влияния и более лейбницианской теорией Баумгартена. Флотвел писал 20 апреля 1756 года:

Молодые люди прыгают вокруг нас, старших, как кузнечики. Они преследуют нас с завистью, с насмешкой и с новыми идеями; и знает Бог, что так же, как в Пруссии обстоит дело с юриспруденцией, так и философия особенно превращается во флюгер. Один молодой магистр уже доказал, что существует simplex compositum (простое составное), у которого, впрочем, нет частей. Поэтому simplex и spiritus должны быть in spatio и loco. Философические отпрыски Крузия производят столько же шума, как и Клопшток в поэзии и риторике. Тех, у кого нет ни времени, ни года, чтобы исследовать такие безделицы (Tändeley), называют невеждами, и ведь по-прежнему верно: это – лучший из миров^[390].

Так что все усилия Канта показать, что бесконечная делимость пространства не противоречит простым физическим монадам, представлялись старшим вольфианцам лишь безделицей.

Чувства Гамана и других кёнигсбергских интеллектуалов помоложе были более неоднозначными. Так, Гаман, отвечая Линднеру, говорил, что диссертация показалась ему не столь хорошей, как он ожидал, но и пытался убедить Линднера, что точка зрения Канта, согласно которой монады обладают упругими, отталкивающими и притягивающими силами, «более естественна», чем та точка зрения, что они индивидуализируются представлениями. Гаман отмечал: «Я, со своей стороны, часто спрашивал себя, сталкиваясь с яркими догадками (Einfälle) Канта: почему никто не подумал об этом раньше? Кажется так легко принять его точку зрения. Возможно, продолжение будет лучше, и мне любопытно его почитать». Гамана больше интересовало обещание того, что будет в дальнейшем, нежели то, что Кант уже сделал в своей работе. Он ожидал, что Кант «более ясно абстрагируется от понятия пространства, чем другие», опровергнув «различные обманы, производимые силой воображения»^[391]. Гаман не нашел в работе всего, чего искал, но «яркие догадки» Канта увлекли его. То, что мы видим в письме Гамана, вполне может быть первым проблеском складывающейся репутации Канта. У Канта было много «ярких догадок», выглядевших многообещающе, даже если они не всегда были хорошо продуманы.

Академические диспуты Канта составляют основу более популярной работы по космогонии, вышедшей в 1755 году, а именно так называемой «Всеобщей истории» (полное название: «Всеобщая естественная история и теория неба»). Кант задумал написать эту работу в 1751 году, когда прочитал в Hamburgischenfreien Urtheile рецензию на теорию вселенной Томаса Райта из Дарема (1711–1786)^[392]. Работа отчасти была, по всей видимости, написана, пока Канта не было в Кёнигсберге, но завершена скорее всего там^[393]. Как бы то ни было, он опубликовал ее «по совету друзей», чтобы его систему заметил король и чтобы таким образом ее, возможно, изучили другие и, быть может, придали ей математическую точность.

Некоторые исследователи полагают, что «Всеобщая история» противоречит утверждениям, выдвинутым Кантом в его официальных латинских сочинениях того времени, или что, по крайней мере, работа настолько отличается от них по стилю и учению, что кажется, будто она написана другим человеком. На самом деле это не так. Безусловно, академические труды очень формальны, они такими и должны быть. Канту приходилось придерживаться в них академического языка и формы изложения. «Всеобщая история» адресована более широкой аудитории. Кроме того, в ней рассматривается строго физическая проблема, а именно материальное происхождение мира. Другие работы касаются или исключительно метафизических проблем, или проблем, связанных с применением метафизики к физике. Во «Всеобщей истории» метафизика отступает на второй план. В ней Кант хочет показать, как можно объяснить возникновение мира с помощью одних лишь механических принципов. Эти механические принципы были, конечно, ньютоновскими^[394].

Кант постулирует «в подтверждение бытия премудрого Создателя» своего рода базовую материю, которая наполняет всю вселенную. Хотя эта основная материя с самого начала имела стремление к совершенству, заложенное в ней Богом, сначала она была неподвижна. Первое движение не может исходить от Бога; оно должно быть выведено из сил самой природы. Кант пытается вывести его, используя силу притяжения, которая заставляет материю, неравномерно распределенную во вселенной, сжаться в центральное тело. С другой стороны, есть и сила отталкивания, которая заставляет части материи, движущиеся к центральному телу, сталкиваться и образовывать другие тела, которые движутся в разных направлениях. Посредством взаимодействия сил притяжения и отталкивания в результате начинается вращение, и постепенно образуется множество планетарных систем. Этот процесс занимает миллионы лет. Это происходит не в одно мгновение, как считали многие креационисты. Возможно, еще важнее то, что Кант утверждает, что это будет длиться вечно. Вселенная бесконечна в пространстве и времени. Если этого было недостаточно, чтобы читатель в Кёнигсберге поднял брови от удивления, то Кант продолжает: мы не единственные жители Вселенной, на других планетах тоже существует разумная жизнь. Хотя Кант не ставит тут вопрос о том, умер ли Христос за неземных существ тоже или, может быть, ему снова придется умереть на других планетах, это, конечно, первый вопрос, который должен был прийти на ум большинству его читателей в Кёнигсберге. Когда Кант выдвигает предположение, что, возможно, наша душа продолжает жить на одной из этих планет, он преступает богословские приличия. Кроме того, в работе была большая глава под названием «О мироздании во всей его бесконечности в пространстве и времени», где Кант утверждает, что мир имеет начало, но у него нет конца. В этом контексте он яростно спорит с некоторыми теориями другого студента Кнутцена – Вейтенкампфа, который, как и его учитель, выступал против бесконечности мира.

Важнее этих теологических размышлений – тот факт, что Кант не объясняет природу никакими теологическими принципами. Телеологические соображения, основанные на планах Бога или на принципе достаточного основания, не имеют для Канта места в физике. Кантовское механистическое объяснение мира отказывается от них. Ему нужны только материя и сила. «Дайте мне материю, и я покажу вам, как возник мир».

Доктрина, которую Кант развил во «Всеобщей истории», очень походила на теорию, выдвинутую в 1796 году Лапласом. Поэтому в XIX веке она была известна и высоко ценилась как «теория Канта – Лапласа»^[395]. Однако кажется, что она не оказала особого влияния при жизни Канта. Отчасти из-за банкротства издателя большая часть тиража книги Канта была уничтожена (eingestampft), а оставшиеся экземпляры продавались только в 1760-е годы, не вызвав особого ажиотажа. Таким образом, вторая попытка Канта стать популярным автором, известным за пределами Кёнигсберга, тоже провалилась. Сомнительно даже, видел ли работу Фридрих II, которому она была посвящена.

Как магистру и приват-доценту, Канту теперь было позволено преподавать^[396]. Он не получал жалования в университете, ему приходилось жить на ту плату, которую он брал со студентов, ходивших его лекции. Сколько у него было денег и насколько хорошо он жил, зависело от количества студентов, которых он мог привлечь. Заработать таким образом на жизнь было трудно, и многие приват-доценты вынуждены были полагаться на другие источники дохода.

Лекции и диспуты магистров проводились не в официальных аудиториях университета, а в частных лекционных помещениях, которыми магистры владели или которые снимали. Боровский пишет:

Я был на его первой лекции в 1755 году. Он жил в то время в доме профессора Кипке в Нойштадте, и у того был довольно большой лекционный зал. Зал, равно как и лестница и прихожая, были заполнены каким-то неимоверным количеством студентов. Это, казалось, совершенно смутило Канта. В такой непривычной обстановке Кант почти растерялся, говорил даже тише, чем обычно, и часто поправлял себя. Это лишь дало нам только более живое и удивительное впечатление о человеке, которого мы считали самым ученым и который виделся нам просто скромным, а не пугливым. На следующей лекции дела приняли совсем другой оборот. Его манера чтения лекции была, как и на всех последующих лекциях, не только обстоятельной, но и свободной и приятной^[397].

Все профессора и приват-доценты должны были читать свои лекции на основе учебника или «компендиума». Некоторые следовали ему рабски и педантично. Боровский рассказывает, что Кант не придерживался своих компендиумов строго^[398]. Скорее он лишь следовал тому порядку, в котором авторы располагали материал, и предлагал под их заголовками свои собственные наблюдения и теории. Часто он отвлекался и добавлял замечания, которые, как утверждает Боровский, «всегда были интересными». По-видимому, он рано выработал привычку пресекать эти отступления, когда они начинали уводить слишком далеко от предмета разговора, говоря «и так далее», «и тому подобное». Кант демонстрировал на лекциях свой сухой юмор, очевидно, никак не намекая, когда следует смеяться. Сам он «почти никогда не смеялся», и «даже когда он заставлял слушателей смеяться, рассказывая смешной анекдот», сам не менялся в лице^[399]. Необычные наряды студентов он находил обескураживающими.

Лекции Канта не отличались большим вниманием к дидактическим методам. Он не повторял основных моментов своего изложения и не разжевывал все до мелочей, чтобы успевали даже самые медленные студенты. «Заставить их понимать», по словам одного из его первых студентов, – был не его подход. Его нужно было слушать внимательно, иначе отстанешь. Кант не ценил подробных конспектов, считая, что многие из конспектирующих записывают то, что неважно, и пренебрегают тем, что действительно важно. На уточняющие вопросы он отвечал охотно – по крайней мере в молодые годы. По словам Боровского,

…лекции Кант читал свободно, приправляя их шутками и добрым юмором, нередко – цитатами из только что прочитанных книг, иногда анекдотами, которые, впрочем, всегда были в тему. Никогда не слышал, чтобы он произносил (сексуальные) двусмысленности, которыми многие другие преподаватели хотели оживить свои выступления и как следствие отпугивали хороших и благовоспитанных юношей от своих лекций.

Кант не желал «последователей», говоря: «Вы научитесь у меня не философии, а философствованию, не повторению мыслей, а мышлению»^[400]. Он призывал студентов к тому, чтобы упорядочивать собранную информацию по разным рубрикам и всегда спрашивать себя, когда они читают или слышат что-то новое: «Под каким заголовком или в каком порядке это должно располагаться – куда вы это поставите?» Он также советовал студентам вести общую тетрадь для записей (Miszellaneen), разграниченную в соответствии с разными науками, в помощь зачастую обманчивой памяти^[401]. Кант был популярным лектором с самого начала; его аудитории всегда были полны. В феврале 1757 года Готлиб Иммануил Линднер спрашивал в письме: «Магистр Кант все еще убережен от суда инквизиции, судящей за остроумие?»^[402] Брат Гамана писал Линднеру: «Магистр Кант живет счастливо и довольно. Потихоньку он переманивает тех, кто посещает лекции крикливого (marktschreierische) Ватсона, и он ослабляет усердием и настоящей ученостью фиктивные аплодисменты этому юнцу»^[403]. Среди молодых преподавателей царила мощная конкуренция и ревность. Даже самого скромного финансового успеха, необходимого для выживания, добиться было непросто, и за него приходилось бороться бдительно и упорно.

Кант нравился не всем. Шеффнер, живший у Иоганна Людвига Лестока (1712–1779), прямо говорит, что ходил на лекции Матиаса Фридриха Ватсона (1732–1805) по Горацию и эстетике, «но не был ни на одной лекции Канта, к которому руководитель моих занятий испытывал антипатию и которого он никогда не приглашал в свой дом»^[404]. Вместо этого Шеффнер ходил на большинство курсов, которые читал сам Лесток. Туда входили, «помимо прочего, jus naturae, De cive Гоббса, которого он, как я смог понять позже, на самом деле понимал неправильно. Против „Левиафана“ Гоббса он предостерегал нас самым серьезным образом, так что я осмелился прочесть его только позже»^[405]. На лекциях Канта Шеффнер не услышал бы таких серьезных предупреждений. Что бы он услышал вместо этого, можно узнать у Боровского, который пишет:

В годы, когда я был одним из его студентов, он особенно ценил Хатчесона и Юма: первого в области этики, второго – по глубоким философским вопросам. Сила его мысли получила новый толчок во многом благодаря Юму. Он рекомендовал нам этих двух мыслителей для внимательного изучения. Как всегда, его интересовали книги о путешествиях. Что тут можно еще добавить? Коротко говоря, Кант не оставил непроверенным и неизученным ничего из того, что хорошие писатели внесли в сокровищницу человеческого знания.

Он никогда не трогал сугубо богословские труды, какими бы они ни были, особенно труды по экзегетике и догматике. Много лет назад он читал основания теологии Штапфера. Его знания по этой дисциплине действительно не выходили за рамки того, что он узнал на лекциях Шульца по догматическому богословию в 1742 и в 1743 году, в тот же год, в который вышла книга Штапфера^[406].

Особый интерес Канта к Хатчесону и Юму вполне соответствует духу времени. «Исследование о человеческом познании» Юма было издано в Германии в 1755 году, а «Система моральной философии» Хатчесона вышла в переводе Лессинга в 1756 году под названием Sittenlehre der Vernunft. Мендельсон и другие в Берлине в то время точно так же интересовались Юмом и Хатчесоном, как и Кант и другие в Кёнигсберге. То, что эти интересы столь быстро нашли отражение в лекциях Канта, показывает среди прочего, как внимательно он следил за новейшими тенденциями в Берлине.

Как и в сегодняшних университетах, лекции читались в определенные ограниченные периоды года. Летний семестр длился с конца апреля или начала мая до середины сентября. Зимний – с середины октября до конца марта или начала апреля. Таким образом, у Канта было два примерно месячных перерыва в апреле и в сентябре-октябре^[407]. Были перерывы и в середине семестра: четыре недели в июле-августе («каникулы в собачьи дни», Hundstagsferien) и еще четыре недели в Рождество и на Новый год^[408]. Преподаватели читали лекции в общей сложности восемь месяцев в году. Оставшиеся четыре месяца они занимались другой работой и отдыхали.

Во время семестра темп был изнурительным. Лекционный курс обычно занимал четыре часа в неделю, в два или четыре занятия. По «главным дням», в понедельник, вторник, четверг и пятницу, ординарные профессора читали публичные лекции, за которые студенты не платили. Приват-доценты и экстраординарные профессора должны были организовать свои занятия вокруг этих событий. По средам и субботам некоторые преподаватели университета давали частные уроки и проводили коллоквиумы. Кант тоже иногда проводил в эти дни упражнения в дебатах, длившиеся по часу^[409].

Чтобы заработать себе на жизнь, Канту приходилось читать много лекций. В первом семестре (зима 1755–1756 годов) он читал лекции по логике, метафизике, математике и физике. В летнем семестре 1756 года он добавил географию, а в следующем – этику. Количество часов никогда не было меньше 16, а иногда доходило и до 24^[410]. В качестве учебника Кант обычно использовал «Метафизику» Баумгартена, впервые вышедшую в 1739 году, а по логике—Auszug aus der Vernunftlehre 1752 года Георга Фридриха Мейера^[411]. Баумгартен был самым лейбницианским философом среди всех вольфианцев, а Мейер был его учеником и последователем. Это означало, что лекции Канта, по сути, основывались на самой радикальной ветви философии Лейбница – Вольфа. Первый семестр он провел по Баумейстеру, «хотя предпочел бы ему Баумгартена». Когда он пустил по рядам листок бумаги, чтобы спросить студентов, какой текст они предпочли бы, и кто-то очень захотел Баумгартена, он предложил тому студенту частные уроки^[412]. В кантовские экземпляры этих книг были вставлены пустые страницы, на которых Кант писал свои заметки. Со временем эти страницы полностью заполнились, и ему пришлось писать на полях. Некоторые из этих книг сохранились, и они невероятно полезны для понимания философского развития Канта. Боровский пишет, что «иногда Кант носил с собой отдельный блокнот, в который он записывал заметки»^[413]. На лекциях по этике он всегда использовал в качестве учебника «Этику» Баумгартена. Судя по всему, он обычно читал два семестра лекции по математике, куда входили арифметика, геометрия, тригонометрия в летнем семестре и механика, гидростатика, аэрометрия и гидравлика – в зимнем. Иногда он пользовался Anfangsgründe aller mathematischen Wissenschafte (1710) Вольфа, а иногда более коротким Auszug aus den Anfangsgründen aller mathematischen Wissenschaften (1713)^[414]. Его лекции по физике и естествознанию были, по крайней мере в течение пятидесятых и в начале шестидесятых годов, основаны на Erste Gründe der Naturlehre Иоганна Петера Эберхарда (Лейпциг, 1753)^[415].

Это был тяжелый график, но он показывает, что Кант привлекал студентов. Тем не менее «в первые годы, когда он читал лекции, его доход был очень небольшим». Хотя у него был «железный запас» из двадцати золотых монет (Friedrichsdor), он никогда его не трогал. Вместо этого он продал некоторые из своих книг. Ему приходилось носить одно и то же пальто, пока оно не износилось, и друзья предложили купить ему новое, но он отказался^[416]. Первые два или три года было трудно. Потом дела пошли на лад. Он заработал репутацию хорошего преподавателя. Боровский говорил об «поистине щедром вознаграждении за частные лекции (которое, как я точно знаю, он получал уже в 1757 и 1758 году)»^[417]. Будучи успешным лектором, Кант получал доход, позволявший ему жить жизнью, подобающей его статусу. Как он позже рассказывал одному из своих издателей, у него «всегда был более чем достаточный доход», он мог позволить себе две комнаты, «очень хороший стол», то есть хорошую еду, и мог даже нанять слугу^[418]. Он также заверял его, что то были «самые приятные годы его жизни». С другой стороны, позже он предупреждал Сигизмунда Бека, что «существование, основанное только на чтении лекций, всегда очень неприятное (mißlich)»^[419]. Поэтому вероятно, что Кант не мог накопить много денег в тот период и чрезвычайно зависел от постоянного дохода от лекций ^[420] .

В 1756 году нужно было снова искать профессора логики и метафизики вместо Кнутцена. Кант обратился с письмом к королю, написав, что философия «самое важное поле его усилий» и что он никогда не упускал возможности учить логике и метафизике^[421]. Он не получил этой должности. В самом деле, кажется, его письмо так и не дошло до Берлина, а просто было сложено в архив^[422]. Кант продолжал пытаться улучшить свое положение и получить должность в Кнайпхофской гимназии, но «не прошел»^[423]. Комитет назначил вместо него некоего Вильгельма Беньямина Канерта. Кажется, это случилось в 1757 году, после того как Кант уже четыре семестра преподавал в университете^[424]. Должность, на которую претендовал Кант в школе, освободилась 11 октября 1757 года из-за смерти Андреаса Васянского, отца одного из биографов Канта. Не было ничего удивительного в том, чтобы университетский приват-доцент преподавал в местной школе, пока не получит пост профессора в университете. Канерт до того преподавал уже два года в школе в Лёбенихте (Löbenicht), прежде чем получил новую должность. И еще он гораздо лучше подчинялся правилам пиетистского дискурса, чем Кант. Трудно представить, чтобы Кант мог когда-либо написать следующие строки, которые типичны для Канерта (и других пиетистов):

Я признаю вместе с Давидом свои злодеяния, ибо Его благодать велика, и я буду стыдиться с Давидом и буду считать себя недостойным, и вместе с бедным грешником (Zöllner) я обращу глаза свои к небу и буду бить в свою грешную грудь в горьком (wehmütigen) раскаянии и скажу: Боже, прости сего бедного грешника в святое время пришествия! и я вернусь с блудным сыном и скажу: «Отец, я согрешил.»^[425]

Вполне предсказуемо, что Кант «не прошел», учитывая отсутствие опыта и необходимой преданности. Возможно, именно потому, что он был «против пиетизма», он и не получил той должности, на которую претендовал.

Конечно, его жизнь состояла не только из работы и неудач. У Канта были хорошие друзья. Среди них был Иоган Готхельф Линднер (1729–1776), которого в то время не было в Кёнигсберге. Михаэль Фрейтаг (1725–1790), Георг Давид Кипке (1723–1779) и Иоганн Даниель Функ (1721–1764), тоже друзья Линднера, играли тогда, возможно, еще большую роль в его повседневной жизни^[426]. Гаман, близкий друг Линднера, хорошо знавший остальных, не был так близок к Канту, но принадлежал к тому же кругу знакомых. Кант и Фрейтаг знали друг друга с Фридерицианума. Фрейтаг получил образование в Кёнигсберге и преподавал в соборной школе (Domgymnasium) с 1747 по 1767 год, а потом покинул эту должность, чтобы стать пастором в одной из близлежащих деревень. Он умер в 1790 году. В пятидесятые годы они с Кантом были очень близки.

Кипке был на полгода младше Канта, учился с ним и во Фридерициануме, и в Кёнигсбергском университете, но, в отличие от Канта, стал членом факультета относительно рано^[427]. В 1746 году его назначили экстраординарным профессором восточных языков, а в 1755 году перевели на должность ординарного профессора. Вдобавок к специализации в восточных языках Кипке читал лекции по «английскому языку», которые пробудили в его студентах большой интерес ко всему английскому^[428]. В 1755 году он перевел «Опыт о человеческом разумении» Локка, который, как считают некоторые, был очень важной для Канта работой на раннем этапе его философского развития^[429]. Как бы то ни было, Кипке и Кант в этот период сблизились не только на почве философских интересов, но и в других отношениях^[430]. Гаман писал Линднеру в 1756 году: