Kitabı oku: «После измены»

Yazı tipi:

* * *

Измену можно простить, а обиду нельзя.
Неверность прощают, но не забывают.

Анна Ахматова

Жизнь не кончается, жизнь продолжается. Никто не умер, и даже никто не болеет. Все через это прошли, все пережили. У кого-то бывало и похуже. А чем ты лучше других? Почему тебя это не должно было коснуться? И так прожила как сыр в масле почти до пятидесяти. И что, наивная, думала, что эта история не про тебя? Ничего. Проглотишь.

Скажи еще спасибо, что так. Что не ушел, не оставил на улице. Не завел ребенка. В ногах ведь валяется! Не знает, как тебе угодить. Как прощение вымолить. Смотри, не увлекайся! Ума-то не хватает вовремя остановиться! Чем больше он перед тобой стелется, тем больше ты кривишься. Меру-то знать надо! Ведь и ему надоест! Терпение-то границу знает! Подберут – не заметишь, и еще в ножки поклонятся, не сомневайся. Он обеспеченный пятидесятилетний мужик, не толстый, не лысый. Здоровый, между прочим. Волосы с сединой, глаза голубые. Спортом занимается. Не пьет и не курит. Остроумный, кстати. Джаз обожает. Книжки читает. Ты сама любуешься, когда он из своего высоченного джипа выскакивает, легко, как мальчишка. Ну, не любуешься – любовалась.

А ты? Посмотри в зеркало! Посмотри! Только не так, как ты любишь, – в спальне, с приглушенным и теплым светом, да еще и к вечерку. А по-честному посмотри! С утречка! Отдерни тяжелые шторки! И без крема французского, без румян! Лучше – если солнышко в окне. Вот и посмотри, поразглядывай. А то – все мы умные. В зеркало – только после масочки японской и тонального крема.

Да! На весы еще встань! Достань их из кладовки, достань! А то далеко припрятала! Умная какая! Правду никто не любит. Зачем она, эта правда? Какой в ней смысл?

Еще отмени всех своих косметичек, массажисток, парикмахеров. Всех, на кого он так щедро денежки дает, не жалеет. Тряпки свои отмени – солидные, недешевые. Сплошные бренды. Туда же туфельки и сумочки. А сверху, на эту кучку, шубки брось. Три? Или четыре? Ключи от машинки своей шустрой, японской на тумбочку рядом положи. И в метро, матушка. В метро. На рынок оптовый – там дешевле. Там и кофточку подберешь, и колбаски прихватишь. И с сумкой на колесиках к дому. Тебе ведь тяжелое нельзя таскать? У тебя ведь спинка слабая?

И про курорты свои забудь, и про теплые моря. И про отели – не ниже пяти звезд, ни-ни.

На дачу, к маме. Станция Дорохово. А что? Прекрасные места. Лес, пруд. Шесть соток и щитовой домик. Туалет, правда, на улице… Но зато – печка. И воздух, воздух! Да, электричкой почти два часа. А ты как думала? Это не твоя дача – двенадцать километров от Окружной, газ, два туалета – все, как положено.

Не хочешь? И кстати, это не потому, что он подлец и всего тебя лишил. Нет. Он не подлец. Это ты у нас – гордая. В смысле – ничего от него, предателя, не надо. Ничего-ничего. Совсем.

Хорошо подумала? Крепко?

Ну и как? Нравится? Не очень, правда? Но ты не признаешься. Никому и никогда. Даже – себе. Себе в первую очередь!

Ладно. Все. Хватит. Умные все. Рассудительные. Советчики. Чужую беду рукой… Что проще?

Это для вас – рукой. А для меня… А для меня – вся жизнь, вся жизнь… Вкось и вкривь, на триста шестьдесят градусов. С ног сбил. Так сбил, что на карачках ползу.

У всех, говорите, бывает? Все через это прошли? Все продолжают жить и даже радоваться жизни? А что вы про их личный ад знаете? Про черную пропасть, яму без дна? Когда хочется только одного – утром не проснуться. Исчезнуть с лица земли. Нет тебя – и славно. Всем легче. Ничего не надо решать, не надо вести долгих и тягостных разговоров. Не надо ничего объяснять, не надо оправдываться и просить прощения. Ничего не надо. Даже делить квартиру.

Тебя нет. Тебя нет, а жизнь-то есть, никуда не делась. И все так же хотят есть, пить, спать, покупать хорошую обувь и ездить в далекие страны. Только хотят они всего этого без тебя. Ты – только помеха, докучливая, лишняя, утомительная. С тобой надо еще разобраться. Что-то решить.

Нет! Не надо со мной разбираться! Пожалуйста, не надо! У меня только одна просьба – оставьте меня в покое! Ну пожалуйста! Я отсижусь в своей норе. Как мне там будет – не заботьтесь. Только не надо мне звонить! Ни в дверь, ни на домашний, ни на мобильный! ПОЖАЛУЙСТА! Я вам клятвенно обещаю – я буду жива и здорова. Ну или почти здорова и почти жива. Рук на себя не наложу и из окна не выскочу. Не дождетесь. Подобных неприятностей вам не доставлю. Я не люблю, когда обо мне много говорят, тем более в таком, прямо скажем, малоприятном контексте. Ну и потом – есть мама. Разве я могу сделать ей такое? И Анюте, дочери, зачем лишние слезы, в ее-то положении! Не приведи господи! Или я не мать?

Я понимаю – вы все очень переживаете. Очень. Я для вас не чужой человек – дочь, мать, подруга, сестра. Вы все очень искренни в своих желаниях – помочь, ободрить, утешить. Еще раз все перемолоть. С подробностями.

Вы не понимаете только одного. Мне всего этого не надо. Ведь все люди разные, правда? Ну не могу я часами перетирать все это по телефону или сидя на кухне за сто пятой чашкой кофе!

Мне больно! Вы просто поймите это и избавьте меня от своего участия! Всё, всё. Ни советов, ни ваших впечатлений.

Все. Закрываю дверь. Дальше – я сама.

* * *

И правда, если подумать, жизнь прошла без особых потрясений. Нет, всякое, конечно, было, но если в целом… Если сравнивать с другими…

Семья родителей – вполне благопристойная: папа – инженер, мама – зубной врач. Достаток средний. Нет, все же выше среднего, потому что хороший дантист – это редкость. А мама была отличным врачом, терпеливым и тщательным, даже при карательной совковой стоматологии. Лечила всегда с уколом, к ней стояла очередь, толпы желающих. Ну и соответственно подарки и связи – в аптеке, гастрономе и билетной кассе. Все хотели ей угодить. Нет, денег не брала, тогда мало кто брал. К тому же поликлиника ведомственная, стукнут в пять минут.

Папа тихо сидел в своем КБ. Зарплата так себе, но хватало на все: и на курорты, и на театры, и на красивые платьица нам с сестрой Галкой. Сестра – подружка, три года разницы. По полночи шептались. Конечно, иногда цапались – не без того, но все же жили дружно, никаких скандалов. Квартира кооперативная, машина «Жигули», дача. Мы с Галиной занимались музыкой и учились в английской школе. Одним словом, все как у людей.

Потом институт. Первая любовь – не совсем удачная, не без слез. А какая первая любовь без слез и страданий? Без выдумок и глупых ночных стишков? Прошла, слава богу. А потом, через полгода, очень быстро – стремительный, яркий и взрослый роман и – замужество. И все опять, как положено: свадьба в ресторане, белая «Волга» с пупсом на капоте, платье с кружевом в пол, фата. Родители молодых довольны – один круг, одни интересы. Никакого мезальянса, ни-ни. Детки-то разумные, не зря столько вложено, не огорчили. А что студенты – так это ничего, чем могли, помогали – родные ведь детки! Купили кооператив сообща, ремонт, обстановка. Живите в любви и согласии!

Так и жили. Окончили институт, пошли работать, родили дочку. Свекровь – золотая женщина – взяла внучку на себя. Какой там садик! Мы приходили с работы – дома чисто, ужин на плите, дочка обстирана, накормлена и выгулена. Свекровь чмокала деток и выскальзывала за дверь. Отдыхайте! Наслаждайтесь друг другом!

Отдыхали и наслаждались. Денег хватало не всегда, но родители подбрасывали. Мама привозила дефицитные продукты, доставала шмотки. Все друг друга любили и уважали.

А мне завидовали. Таких гладких и благополучных было немного. У всех кипели страсти, перед всеми стояли неразрешимые проблемы, от личных до материальных. Стерва свекровь, совместное проживание с родителями, садовский, вечно болеющий ребенок, драные сапоги, битва за кусок колбасы и шматок черного мяса.

А еще – пьющие и неверные мужья, заслуживающие только одного: от них можно и нужно гулять и гулять. Брать, хватать от жизни все, пока молода и хороша собой. Нет, были, разумеется, и истинные страсти, настоящие, пылкие романы. У подруг, у коллег. Я видела их безумные воспаленные глаза, тревожные взгляды на телефонную трубку, бесконечное вранье – мужу, любовнику, детям, маме, себе. Смотрела и думала: «Спасибо, господи! Спасибо, что все это происходит не со мной! Что я избавлена от этого кошмара и ужаса. Я бы так не прожила и недели. Свихнулась. Чокнулась. Помешалась. Какая там радость, какое счастье? Череда проблем, лжи и самообмана».

А потом? Когда все кончалось? Слезы, истерики, клиника неврозов. Безнадежно испорченные отношения в семье, сложности с ребенком. А если и благополучный исход, в смысле – развод и последующий брак с любимым, то через год или два – все то же: козел, дурак, зарплату зажимает, пьет пиво у телевизора, торчит в выходные в гараже. «С моим сыном отношения не сложились – конечно, ребенок-то не родной! А к своей дочурке бегает каждую субботу. Подарки таскает, – жаловалась сослуживица. – А еще и обедает у бывшей и борщок ее нахваливает. Я ему: «Ну и вали, блин!» А он крутит пальцем у виска и говорит: «Ну ты и дура!» Оскорбляет! А я – в ответ. Что я, таких слов не знаю? И пошло-поехало. Трепет, страсть, нежность – где вы, ау? Все то же самое. А может, и хуже. Там хоть папаша был родной, дитя не гнобил».

Я иногда думала: «Я что, счастливая? Удачливая? Или мне все это по заслугам? Ну, должны же быть на свете благополучные люди? Не всем же быть несчастными? Значит, я попала в их число. По заслугам, не по заслугам – какая разница. Просто у меня такая судьба. Такая планида. Уж извините. Да и живу я чисто – не ворую, не вру, чужих интересов не заедаю».

А подружки продолжали пылать в огне страстей.

Вон Людка, школьная подружка. Вышла замуж в восемнадцать, через три месяца родила дочку, через шесть ушла от мужа. Сказала – ошибка юности. Потом еще одна ошибка. Уже молодости. Второй брак, второй развод. Далее – ошибка зрелости. Увела мужика от троих детей. Жена его резала вены. Спасли, слава богу. Родила от этого многодетного еще дочку. Пожили-пожили – разбежались. Он вернулся к прежней жене. Теперь вены вскрыла Людка. Хорошо, что неумело – опыта мало. Выжила. Оклемалась и закрутила с мальчиком двадцати лет. Мальчик этот у нее ремонт делал, спал на раскладушке в коридоре. Дом далеко, в Белоруссии, в глухом бору.

Потом перебрался в Людкину спальню – просторнее и воздуха больше. Людка говорит, что она счастлива – пользует его по назначению. В любовь больше не верит, только потерянное в боях здоровье восстанавливает. Белорус для этого в самый раз.

Врет, потому что ревнует, даже к дочке. Скандалы устраивает, грозится, что на улицу его выгонит. А он отвечает, что не боится. Дерзит. Говорит, мол, баб одиноких полно – и богаче, и моложе, чем Людка. Людка язык и прикусывает.

Или Анька Сайкина, подружка с институтской скамьи. Умница, богатая и успешная, собственная фирма по производству рыбных деликатесов. Спит со своим водителем, законченным дебилом. Говорит, что с коммерсантами завязала. Почему – не объясняет. Просто все они – замороченные, ушлые и хитрые. Себе на уме. Могут подставить. А водитель Витя радуется новым кроссовкам и обожает Аньку. Считает, что ему крупно повезло. Впрочем, так оно и есть. Только вот отдыхать Анька ездит одна или с подружкой. И в гости тоже ходит одна – с Витей ходить стесняется.

Есть еще Сафронова, красотка, каких мало. Замуж не вышла – всю жизнь, со студенчества, караулит своего Бориса Сергеевича, Борюсика. Борюсик был старшим преподом. Зароманились. Он обещал, что уйдет из семьи. Прошло двадцать семь лет. Борюсик в семье, Сафронова на прежнем месте. Раз в год, правда, Борюсик вывозит Сафронову на курорт, в Карловы Вары. У него проблемы с печенью, и он пьет водичку, совмещая приятное с полезным. Сафронова томится у источников и тихо ненавидит эти Вары – у нее-то с печенкой все в порядке. Ей хочется на Мальдивы, в Париж и в Рим. Но по тому маршруту Борюсик ездит с женой, дочерью и внуками, большой и дружной семьей. Сафронова периодически Борюсику изменяет. Говорит, что от злости. А потом рыдает и заявляет, что лучше Борюсика нет. Свой, родной. И любимый.

Ленка, соседка по старой квартире. Выгнала своего пьяницу и гуляку, его быстренько подобрали, отмыли, приодели – и… Вася стал приличным человеком. Ленка даже его не узнала, повстречав на улице. Теперь жалеет и льет слезы. Говорит, что сама виновата – терпения не хватило. Жалеет такое «добро», потому что жизнь свою так и не устроила. Одна кукует. Сейчас ей кажется, что Вася и не пил, и не изменял с каждой встречной. В общем, был хороший. А она осталась в дураках и полном одиночестве. Забыла свои слезы, обиды и унижения.

Вот вам примеры. Удачные – как на подбор. Получается, счастливых немного? Или – вовсе нет?

Ну давайте, давайте. В каждом дому по кому, под каждой крышей свои мыши, у каждого в шкафу свой скелет.

У меня не было ни кома, ни мышей, ни скелетов. У меня было все по-честному. Без вранья и притворства. Что это – нонсенс? Огромное, так сказать, невиданное исключение? Что люди просто любят друг друга, верят друг другу и им хорошо вместе?

Да, вы правы – так не бывает. Или проще – не может быть долго. Не бывает в жизни чудес, не бывает.

Кстати, про подруг – их у меня не было, имелись приятельницы. А все потому что в подругах я не нуждалась. Не нуждалась ни в посиделках на кухне часами, ни в долгих, откровенных телефонных разговорах, когда выворачиваются наизнанку все подробности, все нутро, после чего становится легче.

Мне все это было не нужно, потому, что муж Леня заменил мне всех. С ним можно было говорить о чем угодно. Все было интересно. Да и что перемалывать с подругами? Я на их фоне такая удачливая, такая счастливая… Просто даже неловко как-то. Мне и поругать-то было некого – ни мужа, ни дочь…

Да нет, случались, конечно, проблемы. Анюта болела все детство, и по математике не успевала, и книг мало читала, и тряпками не в меру интересовалась. И у мужа было всякое: и неудачи в бизнесе, и предательство партнера, ближайшего школьного друга, кстати. И отец его болел тяжело и долго. Конечно, всякое было.

Но все же я всегда знала – судьба дала мне значительно больше, чем другим, была ко мне благосклонна. Ангел-хранитель незримо кружил за спиной.

А вот сейчас… Мама говорит, что все выпивают свою чашу. Никого не минует. Вот настало и мое время выпить до дна. Осушить, так сказать.

Я примерно предполагала, какие разговоры ведутся за моей спиной. Нет, близкие, разумеется, сочувствуют, да и знакомые, те, кто в курсе, тоже, наверное, не злорадствуют. Плохого-то я никому в жизни не делала – не хвастала, не кичилась.

Но каждый, каждый из них наверняка, вздохнув, подумает: «А что, она – особенная? Почему это ей все, а нам по чуть-чуть? Самую малость? И в семье, и с детьми, и вечно с пустым кошельком…»

Леонид остался приличным человеком. Покаялся. Объяснил, что с ним случилась беда, иначе не назовешь. Со всеми может случиться. Он все понял, все осознал. Никого, кроме меня, ему не надо.

Он называл себя идиотом и молил о прощении. Есть ради чего. Просил вспомнить годы бесконечного счастья, пережитые вместе неудачи и радости. Рождение Анюты, покупку дома, поездки по свету. Сколько было хорошего! Разве можно все так просто перечеркнуть и забыть? Разве раскаявшийся грешник не имеет право на прощение? Даже преступников, даже убийц можно оправдать.

– А ты и есть убийца! – сказала я.

– Перебор, – отозвался он.

Мама говорила, что это – гордыня. Непомерный грех. Наплевать, как это называется. Важно, что с тем, что произошло, я не могу жить.

– А ведь ты меня не любишь! – воскликнул он.

Я пожала плечами:

– Думай так, как тебе проще.

Он ушел из дома – я попросила. Вместе невыносимо. Опять дура! Где гарантия, что он не вернется к той? Что та не примет и не обогреет? И объяснит, какая у него стерва жена и где ему теплее и лучше.

Ну и ладно. Как будет, так будет. Да, я, видимо, не борец. Тысячи женщин на моем месте бросились бы спасать семью и раздувать очаг. Натянули бы на губы улыбку, поменяли прическу и ночью устроили мужу сказочные представления. Да, я дура. Да, у меня гордыня. Или – гордость? Где грань? Я не упиваюсь своими страданиями – мне просто больно. И еще – обидно. И еще – не могу я изображать елку в цирке. Не моя тема. Все люди разные. Предательство оглушает. Это удар по голове, сердцу, почкам. Как устоять на ногах, когда такая боль…

* * *

Он звонил, я не брала трубку. Тогда он прислал Анюту. Та, беременная, стояла под дверью и плакала. Пришлось открыть. Моя девочка обняла меня и опять заплакала. И это в ее-то положении. Сварила ей суп и буквально заставила поесть.

Мама говорит, что я не страдалица, а страшная эгоистка, не жалею никого, кроме себя. Даже беременную дочь.

Звонила Галка. Она только приходит в себя после операции, женские дела, не самые хорошие. Галка кричала в трубку, что еле доходит до туалета, что сын звонит ей раз в неделю, а невестка и вовсе ни разу не позвонила. Муж не хочет ничего понимать и требует глаженые рубашки и обед. Никто ее не жалеет и не понимает, она никого не интересует.

– Хочешь так? – с напором спросила она.

– Ну, ты сравнила, – усмехнулась я.

– Вот именно – сравнила! – зло бросила Галка и положила трубку.

Анька Сайкина выбрала другую тактику – часами рассказывает всяческие ужасы про знакомых и малознакомых людей. Онкология, авария, ДЦП у ребенка, сгоревшая квартира, свекровь с переломом шейки бедра, мать, сошедшая с ума.

– Ань, не старайся! – прошу я.

Мне хватает своего. Свой палец болит больше чужого сердца. И потом, смешно – что, мне должно стать легче от объема чужого горя?

– Да, легче, – отвечает Анька. – Все познается в сравнении. У тебя, Ирка, не горе. У тебя – неприятности!

Вот так, значит, теперь называется полнейший крах собственной жизни! Были бы силы – посмеялась.

Мама уже не утешает, кричит:

– Упиваешься? Подумай обо мне, о сестре, о беременной дочери, о нем, своем муже, наконец.

Муж приезжал к маме. Плакал, каялся. Говорил, что все на свете отдаст, только бы я согласилась выслушать, попыталась понять. Простила.

– У мужиков в его возрасте любой стресс – инфаркт, инсульт, – пугает меня мама. – Смерти его хочешь? Тогда вот порадуешься, успокоишься. Он сидит один на даче, ест пельмени и запивает водкой. А ему еще работать надо. Бизнес – только вожжи отпусти – все полетит к чертям собачим. А на нем все мы: старики, Анюта с твоим, между прочим, будущим внуком. И сестре твоей он операцию оплатил. И еще – Анютины роды, и мою путевку в санаторий. А ты – только о себе. Страдалица. Самая несчастная из всех живущих на этом свете. И правда, беды не видела. Горя не знала. То мы с отцом до двадцати лет нянькали, потом он взялся. Эгоистка, вот ты кто. И мазохистка к тому же. Сиди, жди, пока он тебя не пошлет к чертовой матери. Королева Австрийская! Ковыряй свою болячку до кости. Тебе, видно, это нравится. А я тебя жалеть устала. Нечего тебя жалеть, есть кому посочувствовать, кроме тебя, на этом свете: твоей сестре, твоей дочери, мужу твоему. Да у меня самой от твоих фокусов давление под двести.

Оказывается, все от меня устали. Мой муж – человек благородный, кто ж спорит. Всем все устроил, всем оплатил. Чудо, а не зять. Не отец, а ангел с крыльями. Не родственник, а золото высшей пробы. А я – дура, истеричка, эгоистка и плохая дочь. Ну а сестра и мать – вообще отвратительная. Чудовище за пределами понимания. Полное отсутствие благодарности и здравого смысла. Все это – я. Ну и славно. Не общайтесь с таким монстром. Вам же проще. Я облегчаю вам жизнь.

Как жалко, что я не могу запить! Не могу – и все. Не получается. Я совершенно не переношу алкоголь. Дурею даже от тридцати капель корвалола. После бокала шампанского меня можно кантовать как угодно. Как у чукчей: нет какого-то гена, что ли.

Помню, когда была маленькая, у соседки по даче ушел муж к ее же подруге, которая жила неподалеку. Она напивалась и медленно, качаясь и падая, брела к дому соперницы. Подойдя к дачному забору, начинала колотить в него и истошно кричать. Она желала им «сдохнуть и сгнить на помойке». Потом, обессилев, засыпала прямо у калитки злодейки. Та, бывшая подружка, выходила и пинала ее ногами – расчищала путь на улицу. Как-то эта брошенка пришла к нам просить денег. Мама денег не дала, сказала: «Все равно пропьешь». Та согласилась и ответила: «А как выживать без этого? Без этого я бы давно утопилась или повесилась».

Дело кончилось тем, что эта брошенная соседка через пару месяцев завела себе любовника – местного сторожа. Теперь они выпивали на пару. Она, надев свое лучшее платье и неуместные на даче туфли на каблуках, наложив на лицо изрядный слой яркого макияжа, брала под руку пьяненького и хилого сторожа и дефилировала по улице мимо дома бывшей подружки.

На ее лице блуждала странная и дикая, страшная улыбка. А глаза были полны ужаса и тоски. А дальше – они спелись и стали пить вместе, вчетвером. Кто-то кого-то зарезал из ревности – не помню подробностей. Кто-то сел, кто-то умер. Из нашего поселка эта дружная компания исчезла. Все тогда говорили: «Слава богу! У нас в поселке люди приличные, такого сброда никогда не было».

Я помню, как мы боялись этих алкашей. Но их жизнь нам была интересна. Таких страстей никто из нас не видел. Мы подглядывали за ними, следили. Смеялись над ними, дразнили их и что-то кричали им вслед. Никого из них нам не было жалко – одно нездоровое детское любопытство.

А ведь эта тетка наверняка страдала. Была ведь когда-то непьющей, работящей, замужней. Сажала георгины и варила варенье.

Итак, вариант запить отпадает. Подружки не утешают, а раздражают. Уехать и сменить обстановку нет никакого желания. Путешествие – это радость и впечатления, а мне не хочется ни радоваться, ни впечатляться. Еще мне не хочется мыть голову, красить глаза и одеваться. Мне хочется лежать в темной комнате с плотно задернутыми шторами и закрытыми глазами.

Я никому не жалуюсь. Никого не гружу. Не скулю, не плачу и не устраиваю истерик. Я переживаю свое горе одна. Переживаю, как умею. А то, что предательство – горе, я абсолютно уверена.

В том, что мой муж раскаивается, я не вижу подвига и героизма. Просто там у него не срослось. Не получилось. А если бы получилось – видели бы мы его, как же. Просто девка оказалась дурой – начала слишком активно качать права и тянуть деньги. Он и прочухался, понял, во что влип, и вспомнил, как хорошо дома и что скоро должен народиться внучок.

Той бы дурочке сидеть тихохонько, забеременеть быстренько – глядишь, и сладилось бы. У скольких это проходило как по маслу! Сколько дураков попадалось в эти сети! Те девицы, кто поумнее, раскрывали свои зубастые щучьи пасти после свадьбы.

Его все жалеют – кается, небритый, несчастный, пьет горькую на даче в одиночестве. Бедолага. С кем не бывает, как говорится. А жена у него бездушная, простить не хочет. Гордая. Дообижается. Пошлет он ее к чертовой бабушке. Допрыгается.

Я не хочу его видеть. Не хочу смотреть ему в глаза. Мне противно. Галка спросила, не скучаю ли я по нему. Нет! Я не скучаю. И мне его не жалко! Вот такая я жестокая дрянь.

* * *

У мамы день рождения. Не ехать я не могу. Да и мама тут ни при чем, у нее юбилей. Я очень боюсь провокации. Мама клянется, что Лени там не будет. Как-то неубедительно звучит ее клятва. Я ее пытаю. В конце концов она говорит, что он пока еще ее зять и ничего плохого ей не сделал. Подчеркивает, что лично ей.

Я задыхаюсь от обиды и возмущения. Ору как резаная:

– А твоей дочери? Или это не в счет?!

Мама соглашается, что она погорячилась, но на прощание заявляет, что я истеричка и мне необходим врач – невропатолог, а еще лучше психиатр.

Наверно, с этим можно поспорить, а можно и согласиться. Я и сама понимаю, что я далеко не в порядке. Нервы на нуле, без снотворного не засыпаю. Но – разве это так удивительно? Разве любая другая женщина на моем месте плясала бы и веселилась? Сомневаюсь.

Нет. К психологу рано. Я вполне могу справиться сама. Нужно время, чтобы пережить обиду и привыкнуть к своей боли. Интересно, а к предательству можно привыкнуть?

Да, да, я уверена, что это – предательство. Как ни крути и что ни говори. Статистика и жизненный опыт, увещевания и примеры не работают, потому что у всех разные ситуации. Одни живут во лжи всю жизнь, другие и ложью это не считают, третьим важно сохранить материальный статус, они ни за что не откажутся от привычки к хорошей жизни. Некоторые держатся из-за детей, хотя мне это кажется неубедительным. Есть такие, кто на измену отвечает тем же – что ж, успехов им! А у кого-то и вовсе не случилось любви, им и нечего вспоминать: хорошего было немного.

А мне есть что помнить, потому что хорошего было очень много. Очень. И потому, что была любовь. И страсть. И общая молодость. И общие проблемы и трудности, которые никогда не делились на «твои» и «мои».

Вот поэтому это и есть предательство. И никакое другое слово тут не подойдет. Никакой это не банальный поход налево. Человек все сломал и все разрушил, лишил меня веры. А это – страшно. Страшно жить и не верить. Страшно ждать ножа в спину.

Я так не хочу!

Накануне маминого юбилея я раздернула шторы и села у зеркала. Виски седые. Глаза – как у больной собаки. Под глазами… Руки – и те – скукожились и постарели. Вместе с душой.

Так, хватит! Умирать нам рановато, есть еще у нас в жизни дела! В конце концов, через несколько месяцев у меня родится внук или – внучка. Разве ради этого не стоит жить?

Я отменяю свои страдания и попытаюсь жить.

Звоню своему парикмахеру Веруне. Веруня не в курсе моих перемен, говорит, что приедет вечером, часов в шесть. Верунино в шесть – это и в восемь, и в девять, и даже – в одиннадцать. Она – человек, не понимающий времени. Оно для нее бесконечно растянуто в пространстве и границ не имеет. Но приходится мириться, Верунино мастерство того стоит.

Маникюр делаю сама. Потом открываю шкаф и перебираю свои наряды. Ищу – бессознательно – что-нибудь потемнее. Ловлю себя на этой мысли и выдергиваю – резко и с силой – платье с алыми маками. Когда-то я его обожала. Говорили, что оно меня очень освежает и молодит. Потом оно стало тесновато, и я полюбила более строгие вещи. Платье с маками отличного качества и фасона, как говорится, на все времена. Вот они, эти времена, и настали – нужно срочно освежиться и омолодиться. С опаской я влезаю в любимое платье. Опа! Болтается мешком. Значит, килограммов пять я точно потеряла. Вот вам и первый плюс в этой истории. Можно начинать радоваться.

Я снимаю платье и бухаюсь в постель. Ничего не хочу – ни платья, ни Веруни, ни встречи с родней. Ничего! Все мои попытки взять себя в руки тщетны. Я слабый и безвольный человек. Мне наплевать на всех, и на себя в первую очередь.

* * *

Веруня проявилась к девяти, такой прыти я от нее не ожидала. Плюхнулась в кресло и потребовала большую чашку крепкого кофе. И еще «что-нибудь пожрать» – у нас давно дружеские отношения. Я растерялась: кофе, да, пожалуйста. А пожрать… Холодильник почти пустой: сыр, молоко и два яйца.

Веруня не смогла скрыть удивления и даже осуждения.

– Ир, ты и не готовишь? У тебя нет котлет, супа и парочки салатиков? Что с тобой, матушка? А, твой в командировке! – сообразила она. – Решила отдохнуть от мартена!

Я киваю, соглашаясь. Веруня съедает два сиротливых яйца и тарелку макарон с подсохшим сыром. Потом я сажусь на стул, и она начинает работать.

– Ну, мать, запустила ты себя! Вся башка белая. И похудела, что ли?

Веруня весит под центнер и не признает худых женщин. Говорит, что те, кто стремится похудеть, просто комплексуют: кроме стройной фигуры, им нечего предложить мужчине. А у Веруни богатая фактура и богатый внутренний мир. И от отсутствия кавалеров она никогда не страдала. Это правда.

Она смотрит на меня пытливо и подозрительно. И я начинаю реветь.

– Говори! – приказывает Веруня и, забыв о своих прямых обязанностях, плюхается в кресло.

Я начинаю говорить. Реву, захлебываюсь и, простите, икаю.

Веруня, сдвинув брови, сурово кивает.

– Все? – спрашивает она, когда я замолкаю, и с чувством выдыхает: – Гад!

– Конечно, гад. Предатель. – Я опять начинаю реветь.

– Да хватит! – сердится Веруня. – Не стоит он твоих слез! – Потом долго смотрит в одну точку и тихо говорит: – А я думала, что так не бывает. Ну, когда на вас смотрела. Никогда такого не видела, чтобы так, душа в душу. Честно и чисто. А вон как оказалось… Как у всех. Ничего необычного.

Веруня расстроена. Мы ее сильно разочаровали. Лишили последних иллюзий. Прости, Веруня!

Она решительно встает и молча и ожесточенно продолжает меня красить и стричь.

Потом угрожающе произносит:

– Вот счас сделаю из тебя такую куколку! Все охренеют!

Я закрываю глаза и чувствую, что очень устала. Веруня заканчивает и говорит:

– Ну, смотри!

Я подхожу к зеркалу. И правда – помолодела и стала похожа на себя прежнюю. Мне хочется, чтобы Веруня поскорее ушла, но не тут-то было. Она считает своим прямым долгом все обсудить и обдумать стратегию.

Стратегия такова – проучить его, гада. По полной. Чтобы все понял и прочувствовал. Промучить, выжать все соки. Напугать, чтобы больше неповадно было и чтобы на всю жизнь запомнил, сволочь!

– Ну а потом, – тяжело вздыхает Веруня, – потом, конечно, простить! А куда деваться, Ириш? – Она пугается моего взгляда. – Куда деваться-то? Вся жизнь за плечами – не вымараешь. Да и внучок на подходе. Короче, чего мудрить? Проучить и простить. А куда ты с подводной лодки? На пятом десятке жизнь не устроишь.

– А мне и не надо! – уверенно говорю я.

– Это тебе сейчас так кажется, – грустно усмехается Веруня. – Одиночество бабье – господи не приведи! Да и потом – с кем не бывает! Ну, сорвался мужик один раз в жизни и тут же влип по неопытности. Бог велел прощать. А не простишь – высохнешь и умрешь от тоски или – от страшной болезни. Обиды – они душу до дна выжигают.

И эта туда же! Философ доморощенный. Все про все знают. А я – опять в дураках.

К вечеру Веруня напилась и осталась у меня ночевать. Обычная история.

* * *

Я еду к маме, с прической и на каблуках, и, разумеется, с цветами и подарком. Открывает дверь Галина. Выглядит ужасно – болезненно худая, с серым цветом лица. Держится рукой за грудь – говорит, что болит шов. Мне становится стыдно. Выходит мама и долгим взглядом изучает меня.

– Нормально? – интересуюсь я.

Мама вздыхает и качает головой. Опять осуждает. За что на сей раз? Ведь я так старалась! Анюта сидит в комнате на диване и морщит брови. Что-то болит? Нет. Все нормально. По-моему, она сейчас разревется. Зять Эдик смотрит на меня с нездоровым любопытством. Или мне кажется?