Kitabı oku: «Погружение в отражение», sayfa 4

Следствие не возлагало особых надежд на эту находку, однако именно она неожиданно стала ключом к убийце.

Бумага, в которую были завернуты монетки, оказалась листком из фирменного блокнота научно-производственного объединения «Аврора».

Следователь отправился туда. НПО «Аврора» относится к оборонной отрасли, поэтому беднягу должны были принять прохладно, а то и выкинуть вон, но упорный Ижевский каким-то невероятным образом преодолел этот барьер, и ему разрешили следственные действия в организации, плотно курируемой КГБ.

Выяснилось, что блокноты выпустили небольшим тиражом для участников международной научной конференции, а остатки осели у руководства.

В том числе блокнот достался и секретарю комсомольской организации «Авроры» Алексею Ильичу Еремееву, который имел в народе прозвище Билли Бонс из-за отсутствия правого глаза.

Дальше – дело техники. Отпечатки пальцев Алексея Ильича совпали с отпечатками на фляжке, впрочем, он не отрицал, что это его вещь. Якобы она всегда лежала у него в ящике письменного стола, он и не заметил, когда она пропала. Вроде бы в сентябре еще он ею пользовался, когда ходил в поход с сотрудниками.

К сожалению, никто из опрошенных участников похода фляжки в руках своего вожака не вспомнил, маршрут не пролегал через лесопарк, и Еремеев сам сказал, что никогда там не бывал, поэтому версия «обронил по пьяни» даже не возникла.

При обыске квартиры сразу же бросились в глаза синяя куртка и кроссовки «Адидас», полностью соответствующие описанию, данному глазастым пэтэушником, а на рабочем месте в стаканчике для карандашей нашлась ручка, принадлежавшая раньше убитому парнишке. Он когда-то сам смастерил ее, вырезал из дерева на токарном станке – и очень любил.

Несмотря на убедительные улики, Еремеев так и не признался. Что ж, можно понять человека. Когда Ирина изучала судебную практику по делам такого рода, ее, напротив, удивляло, как быстро маньяки начинают давать признательные показания и сотрудничать со следствием. Ясно же, что тут чистосердечное признание и деятельное раскаяние ничего не изменят. У кого поднимется рука дать всего пятнадцать лет чудовищу, отнимавшему жизни ради своего удовольствия? Если и найдется вдруг такой гуманист, то в вышестоящей инстанции быстро пересудят. Единственный крохотный шанс остаться в живых – отпираться до последнего, стоять насмерть, но маньяки колются, как гнилые орехи, быстрей даже, чем обычные бытовые убийцы.

Алексей Ильич оказался не из таких. Все отрицал, но и сколько-нибудь убедительного алиби предоставить не смог. Роскошь человеческого общения так приедалась ему на работе, что свободное время он проводил в одиночестве. После контузии его якобы мучили по вечерам головные боли, и он приноровился засыпать в половине десятого вечера, а вставать в пять утра. Достойный режим, но немного странный для молодого свободного мужчины.

Несмотря на тяжелую черепно-мозговую травму в анамнезе, судебно-психиатрическая экспертиза признала Еремеева вменяемым, и следователь передал дело в суд.

Что ж, достойное раскрытие. Ижевский показал себя не только умным и дотошным, но и принципиальным сыщиком. Жаль, следователь не может в уголовном деле отразить, как его шпыняло руководство, как кагэбэшники совали палки в колеса, а может, и запугивали, лишь бы вывести из-под удара видного комсомольского работника.

Молодец, Ижевский!

Ирина снова посмотрела на фамилию следователя. Отчества она не помнила, но инициал имени совпадает. Г – Глеб. Ленинград – город большой, но все же сомнительно, чтобы в нем трудились два следователя Г. Ижевских.

Похоже, это все-таки ее однокурсник. Тогда вдвойне молодец, потому что, когда они учились, Глеб Ижевский был если не королем всех университетских придурков, то наследным принцем точно.

Очевидно, проведя школьные годы в положении изгоя, Глеб решил радикально поменять свою жизнь и в университет явился в тщательно продуманном образе клевого парня.

Он ходил неестественно раскованной походкой, излишне шумно кидал сумку на стол, бесцеремонно встревал в чужие разговоры и рассказывал о себе, хотя никто его не спрашивал. Хвастался, что якобы в школе был самым популярным парнем и носил кличку «доктор Геббельс» за свой иезуитски изворотливый ум, собирал «сейшны», по свободе нравов сравнимые разве что с римской оргией, а однажды они с друзьями (видимо, существовавшими только в его воображении) устроили танцевальный марафон, и он, Глеб, продержался дольше всех – целых тридцать два часа.

Но однокурсники не уважали Геббельса, хорошую вечеринку умели сделать и без помощи Глеба, а выкинуть из жизни тридцать два часа на танцы казалось дикостью.

Нельзя сказать, что Ижевский был уродлив, скорее наоборот. Высокий, очень худой, длинноногий, с правильными чертами лица – полный комплект привлекательного молодого человека, но каким-то непостижимым образом он ухитрялся выглядеть омерзительно.

Хорошо и со вкусом одеваться могли только блатные студенты, остальные ходили в чем попало. И снова парадокс: в рамках борьбы за лидерство Ижевский достал где-то настоящие джинсы, но смотрелся в них хуже, чем ребята в перелицованных папиных брюках.

Весь он был какой-то непромытый, сальный, тусклый… И как будто этого было мало, ко второму курсу Глеб еще и отрастил усы, оказавшиеся густыми и богатыми, как у сорокалетнего казака, и на него невозможно стало смотреть без содрогания.

Сам Ижевский мнил себя великим сердцеедом. Бросал на приглянувшуюся девушку томный тяжелый взгляд и изрекал: «Ну что, валькирия, лети сюда».

Не сработало ни разу, но Глеба это почему-то не смущало и тактику он не менял.

Не забывал он являть миру и такую грань своей натуры, как искрометное чувство юмора. Заключалось оно в том, чтобы оскорблять однокурсниц, тыкая их носом в мнимые и реальные дефекты внешности. На языке Ижевского это называлось «подкалывать».

Больше всего на остроты его вдохновляла проблема лишнего веса. Если кто-то из девчонок брал в столовой пирожок, то можно было не сомневаться: через секунду Глеб вырастет будто из-под земли и заявит: «Будешь есть плюшки – сама в плюшку превратишься», «Смотри, мать, скоро так ни в одну дверь не пролезешь» или: «А ты на какую роль пробоваться собираешься – Карлсона или Винни-Пуха?». На физкультуре однажды заявил Ирине: «Если бы ты знала, как противно смотреть на твою трясущуюся задницу, ты бы не старалась бегать быстрее всех».

Когда ему пытались объяснить, что так себя не ведут, Ижевский отвечал, что все нормальные люди подкалывают друг друга, это правильно и хорошо, а если немного неприятно, так на пользу же! Девчонки должны быть ему благодарны, что не дает им расслабляться!

Однажды Глеб прицепился к Ирининой подружке. Это была красивая девушка, очень стройная, поэтому Ижевский, отличавшийся в любовных делах редкой разборчивостью, удостоил выбрать ее своей валькирией, только вот она на его зов не прилетела. Вроде бы он не обиделся, но через некоторое время стал по несколько раз на дню шептать ей на ухо: «Пора худеть». Буквально: встретит в коридоре, подскочит, прошипит «пора худеть», и дальше по своим делам. Раз, два, десять… Подружка вежливо просила его отвязаться, но не тут-то было. «Ты мне еще спасибо скажешь, когда похудеешь!» – веселился Ижевский.

Ирина пыталась его образумить, но Глеб не собирался дискутировать с людьми без чувства юмора.

Чаша терпения переполнилась под дверями деканата. Когда Ижевский в очередной раз приблизился со своим «пора худеть», подружка сильно оттолкнула его и послала нецензурно.

К сожалению, это произошло на глазах преподавателей, и волну удалось прибить не без труда. Несколько дней подружка боялась, что ее отчислят, ну а Глебушка довольно ухмылялся: «Я что, виноват, что ты шуток не понимаешь?»

После этого случая Глебу объявили бойкот, причем он долго не понимал, что с ним никто не разговаривает. Потом перевелся в другую группу, там, кажется, у него получше сложилось.

Подружка интересовалась его судьбой и несколько лет назад со злорадством рассказывала, что Ижевского взяли следователем в район и там он выглядел идиотом даже на фоне тех ветеранов сыска, которых профессиональная деформация вывернула наизнанку. Звезд с неба он не хватал, а вскоре серьезно обмишурился: упустил подозреваемого. Надо было предъявить обвинение и заключить под стражу, но как только бедолага смекнул, что дело пахнет керосином, выскочил из кабинета и был таков. Ижевский допрашивал его, сняв ботинки, и пока обувался, парень покинул здание прокуратуры и растворился в толпе.

Подруга радовалась как ребенок, предрекая скорое увольнение Глеба из органов. Интересно, как он после этого оказался в городской прокуратуре? Может, все-таки другой Ижевский?

Ирина достала из сумочки записную книжку, которой пользовалась еще со школы. Пришлось перехватить ее аптечной резинкой, чтобы листки не выпадали. Господи, второй год лежит новая шикарная книжечка в кожаной обложке и с четким алфавитом, а переписать в нее телефоны все руки не доходят и с новой работой нескоро, похоже, дойдут.

Перебирая разрозненные листочки, многие записи на которых от старости выцвели, Ирина с грустью думала, что когда-то помнила подружкин номер наизусть. А потом развелась, и вид чужого счастья сделался ей невыносим.

Ирина набрала номер. Рабочий день, но подруга должна быть дома: она сидит в третьем декрете и на работу, кажется, вообще не собирается. Смешная штука жизнь: в университете Ирина училась неплохо, но мечтала только о счастливом замужестве и детях, а подружка ровно наоборот: была страстно увлечена учебой, выкладывалась на кафедре, создавая фундамент для будущей карьеры, а о семье даже не помышляла. И вот результат: Ирина – разведенка, зато судья в городском суде, а подружка – многодетная мама без профессиональных перспектив.

Подружка искренне обрадовалась ее звонку. Наверное, в заботе о малышах она и не заметила, что уже три года не видела Ирину, общалась так, будто расстались вчера.

– Ага, Глебушка собственной вонючей персоной, – фыркнула она, – мы тоже в шоке, как он там оказался, он же балансирует на самом краю адекватности. Наверное, в районе так не терпелось от него избавиться, что решили, раз на повышение быстрее, чем уволить, пусть идет на повышение.

– Слушай, но он отлично…

– Нет и нет! Не желаю слушать, а то у меня молоко пропадет. Если тебе важно про Глеба знать, я у мужа поспрошаю… А ты вообще к нам в гости приходи! Ты ж Ваньку моего еще не видела? Приходи, Ирочка, вот как соберешься, так и давай, я всегда дома.

«Приду, конечно, приду! – вздохнула Ирина, повесив трубку. – Только не раньше, чем у меня появится штамп в паспорте».

У нее был маленький неудобный кабинет, зато окно выходило на Фонтанку. Ирина прижалась лицом к стеклу и стала смотреть, как лучи бледного ленинградского солнца рассыпаются по жемчужному снегу. Прямо возле чугунного парапета кто-то рассыпал горсть пшена, и над ним деловито толклась стая голубей.

Говорят, люди не меняются, но это не так. Она сегодняшняя – совсем другой человек, чем семнадцатилетняя девочка-студентка. И в подружке мало что осталось от целеустремленной научной работницы, вектор, уверенно ведущий ее к энергичной незамужней профессорше вдруг круто преломился.

И Глеб изменился. Происшествие с подследственным и угроза потерять работу – хороший повод что-то в себе переосмыслить. Да, в университете он был несносен, но тогда он был еще почти ребенком, и все они по сути были детьми, вот и вели себя соответственно: травили самого странного. Как он мог научиться нормальному общению, если его везде принимали в штыки? Перейдя в городскую прокуратуру, Ижевский оказался в здоровом взрослом коллективе, его приняли доброжелательно, и результат не замедлил сказаться.

Глеб блестяще раскрыл сложное дело и проявил при этом настоящее гражданское мужество.

Так что меняются люди…

Реально способны твердо встать на путь исправления.

И, кстати, неизвестно, как бы на его месте поступили ребята, бывшие в универе лидерами и заводилами. Красивые, умные, популярные, привыкшие, что им все достается легко, стали бы они бороться с системой, как это сделал Глеб, или… Ирина усмехнулась. Скорее «или».

От холодного стекла заломило лоб, но Ирина продолжала смотреть на реку. «Все меняются, и я изменюсь и все-таки стану такой, как мечтала в семнадцать лет».

* * *

Галина Адамовна взбила Ларисе волосы и, чуть отступив назад, уставилась на нее долгим взглядом творца. Так, наверное, Микеланджело смотрел на глыбу мрамора, прежде чем отсечь от нее все лишнее.

– Давайте под мальчика, – буркнула Лариса.

Галина Адамовна нахмурилась. Это была очень полная женщина с пышной бабеттой даже не из шестидесятых годов, а будто из XVIII века. Все было уложено волосок к волоску, локон к локону и залито лаком до состояния полной незыблемости. Одета Галина Адамовна всегда была в накрахмаленный белый халат с короткими рукавами, открывающими круглые руки с пухлыми маленькими кистями.

Мастер она была отличный, но главное не как стригла, а кого стригла милейшая Галина Адамовна.

Рядом с домом Ларисы работала вполне приличная парикмахерская, и нормального мастера там можно было найти, тем более что ей обычно требовалось только подровнять, но статус жены крупного начальника требовал, чтобы она моталась на другой конец города в этот салон, куда женщине с улицы попасть было невозможно.

Иногда Ларисе казалось, что Галина Адамовна – душевная женщина, но чаще она думала, что та ненавидит своих клиенток и про себя называет «обкомовскими сучками», и по ночам, может быть, мечтает причесывать их гребенками из-под вшивых. А Ларису ненавидит сильнее остальных за то, что ей все само в руки упало.

Ей всегда было неловко, что она пользуется привилегиями только потому, что родилась у высокопоставленных родителей, а потом удачно вышла замуж.

Раньше Лариса так хотела понравиться Галине Адамовне, что буквально заискивала перед ней, а теперь все равно.

– Под мальчика, – повторила она.

Парикмахерша всплеснула своими полными округлыми руками:

– Господи, Ларисочка, у вас такие чудесные волосы! Простите, но состричь такую красоту… Иначе как святотатством и не назовешь такое!

«Снявши голову, по волосам не плачут», – подумала Лариса, а вслух сказала:

– Хочу короткие.

– Давайте попробуем хотя бы каскадик или маллет… – Галина Адамовна подобрала Ларисины волосы, показывая, как примерно она будет выглядеть, – да, пожалуй, так получится отлично.

– Пожалуйста, Галина Адамовна, я хочу коротко.

Парикмахерша наклонилась прямо к Ларисиному уху.

– Ларисочка, дорогая моя, помните, вы пару лет назад тоже вдруг захотели короткую стрижку, а я вас отговорила?

Лариса поежилась. Еще бы не помнить!

– Разве вы об этом жалели? – журчала Галина Адамовна. – И сейчас не пожалеете, если меня послушаете.

В холодных лучах лампы дневного света лицо Ларисы казалось измученным и старым, и она отвела взгляд от зеркала.

Зал был небольшой, на три кресла, отделенные друг от друга зеркальными перегородками. Потолок арочный, наверное, раньше тут располагался склад или конюшня.

В центре потолка приделаны длинные белые цилиндры, сияющие мертвенным светом. Пахнет свежестью и чуть-чуть гнилым яблоком. Пол и стены до уровня глаз облицованы белым мрамором, кресла удобные, обивка насыщенного вишневого оттенка нигде не потрескалась, не протерлась, открывая грубую холщовую основу. С плакатов улыбаются ухоженные заграничные женщины, демонстрируя модные прически. Сотрудницы вежливые и предупредительные, если сейчас Лариса попросит кофе, то Галина Адамовна принесет и будет ждать, пока клиентка напьется. Сегодня она хлопочет о Ларисиных волосах как родная мать, а если завтра все откроется, как тогда поступит милейшая парикмахерша?

Станет рассказывать другим клиенткам, какая Лариса была мерзкая и как противно было ее стричь? Или многозначительно промолчит?

– Давайте под мальчика! – Лариса запустила руки в волосы, последний раз наслаждаясь их тяжестью. – Попробуем, а если не понравится, то снова отпустим.

Горестно покачав головой, Галина Адамовна приступила к работе. Первым делом она заплела Ларисе косу, отрезала и отдала на память, но все равно под быстрое лязганье ее ножниц на пол падали еще довольно длинные пряди.

«Так мне и надо, – Лариса жмурилась, чтобы не видеть ни волос на полу, ни своего отражения, – я это заслужила. Нацистских шлюх стригли, а я хуже, чем они».

Скоро начнется суд.

Еще неделя, две – и для Алексея все будет кончено.

Перед мысленным взором Ларисы вдруг возникло чужое равнодушное лицо палача, который выстрелит Алексею в затылок. Секунда – и нет человека. Только что шел, дышал, замирал от страха – и вот уже солдаты тащат тело, и мертвая голова с глухим стуком бьется об пол. Куда-то выкинут его – в общую могилу, или сожгут в крематории, но родным не отдадут. Не останется на земле памяти об Алексее Еремееве. И он это заслужил.

Лариса изо всех сил сжала подлокотники кресла.

Для нее тоже все будет кончено после этого суда, если Алексей заявит, что они были любовниками.

Она ведь не хотела идти на тот торжественный вечер, посвященный юбилею «Авроры»!

Накануне они с Никитой поссорились. Виновата была она: не удержалась, упрекнула мужа в том, что он так редко бывает с ней вместе. Обычно Никита пропускал ее слова мимо ушей, а тут вдруг сорвался, накричал, и Лариса весь день пролежала, свернувшись клубочком и натянув одеяло на голову, и не собиралась никуда идти, но в последнюю секунду вскочила и помчалась в душ.

Наступили времена, когда приходится не только быть крепким тылом и боевой подругой, но и демонстрировать это всему миру.

Первый год директорства Никита практиковал манеру начальника-небожителя, такого таинственного полубога, подробности жизни которого неизвестны даже его шоферу, но потом отец порекомендовал ему стать открытым и демократичным. Твердая рука – это прекрасно, но искренняя любовь народа не вредила еще ни одному лидеру. Надо ли говорить, что в завоевании этой любви хорошая жена играет не последнюю роль, так что давно пора показать людям, какая Ларисочка милая и очаровательная.

Чем тоскливее на душе у женщины, тем лучше она должна выглядеть – это аксиома. Но с другой стороны, нехорошо выхваляться перед рядовыми сотрудницами, для которых шмотки из гардероба директорской жены еще недостижимее, чем коммунизм. Поколебавшись немного, Лариса выбрала яблочно-зеленое шелковое платье с воротником-лодочкой, узким лифом и сильно расклешенной юбкой. Вещь дорогая, но сильно устаревшая, пусть работницы думают, что у нее, как и у них, один торжественный наряд на всю жизнь.

И как раз к этому платью лучше всего подходят югославские туфли на шпильках цвета бордо. Тоже не ширпотреб, но при известной доле везения и упорстве любая может такие урвать или достать. Только сумочка в цвет туфелек слегка подкачала – ее свекор привез прямо из Парижа, но зато на ней нет лейблов, и дизайн такой простой, что неискушенный человек легко примет ее за изделие советской кожгалантереи.

Она слишком долго провалялась в кровати, поэтому времени на прическу уже не оставалось, и Лариса быстро закрутила кичку на затылке.

Тогда вид красивой себя в зеркале еще мог поднять ей настроение, и, подъезжая в такси к дворцу культуры НПО «Аврора», она снова верила, что обязательно будет счастлива.

Никита увидит, какая у него хорошенькая жена, и все ей простит.

Но муж встретил ее как чужую, молча усадил в первом ряду рядом с женой своего заместителя, а сам отправился на сцену в президиум и, сидя там, старательно отводил от Ларисы взгляд.

Лились торжественные речи, а Лариса еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Так было обидно, что она своим неловким промахом испортила настоящую семейную идиллию… Как теперь объяснить мужу, что она не хотела ничего плохого? Как найти подходящие слова?

В антракте все клубились в фойе возле импровизированного буфета, а Лариса растерялась. Она думала, что муж позаботится о ней, но он, спустившись со сцены, беседовал с какими-то людьми и даже не посмотрел в ее сторону.

Лариса побрела куда глаза глядят, лишь бы подальше от народа, и вскоре оказалась возле широкой мраморной лестницы. Она поднялась и увидела массивную двустворчатую дверь с табличкой «Библиотека». Подергала створку – заперто.

Паркет в коридоре был еще влажным, наверное, уборщица только что ушла. Пахло детством и несбывшейся мечтой, свет горел только на лестнице, и коридор быстро терялся в темноте. Лариса вдруг забыла о своих тревогах.

Она решила углубиться в темный коридор и стояла на пороге, собираясь с духом, как вдруг почувствовала на своей спине чье-то теплое дыхание. Было совсем не страшно, а таинственно и интересно.

Она замерла и, только когда сзади деликатно кашлянули, обернулась.

Что-то высокое, темное, угловатое и резкое увиделось ей сквозь непонятное волнение. Больше похоже на картину Пикассо, чем на человека.

– Вы заблудились? – мягко спросил он. – Разрешите, я провожу вас обратно.

Она кивнула. Он предложил ей руку, она приняла.

Так и боялась посмотреть ему в лицо, заметила только носок до блеска начищенного ботинка, худую смуглую руку с длинными узловатыми пальцами и острый кадык над белоснежным воротничком рубашки.

Антракт закончился, и в коридоре уже никого не было. Стояли пустые разоренные столики с остатками бутербродов, на полу валялись смятые салфетки.

– Войдем? – спросил незнакомец.

– Неудобно…

– Ой, это выходить посреди исполнения неудобно, а входить – ничего.

Она улыбнулась. Из зала доносились звуки классической музыки, которую Лариса любила, но знала не слишком хорошо. Она испугалась, что провожатый сейчас спросит, как называется произведение, а она не сможет ответить, поэтому заторопилась в зал.

– Только вы можете войти не сразу вслед за мной? – шепнула она. – А то муж…

– Ни слова больше! Я войду позже и через другую дверь.

Так у них появился общий секрет.

От этой встречи осталось странное ощущение, что чудо возможно.

Вернулись полудетские мечты о любви и о подвигах, которые она считала умершими и похороненными на дне памяти.

А тут еще наступила весна, которую Лариса никогда не любила, а сейчас вдруг отдалась жажде обновления, которую это время года приносит с собой.

В начале апреля они получили приглашение на юбилей секретаря парторганизации. Никита сказал, что будет не только руководство НПО, но и важные люди из горкома, поэтому выглядеть и вести себя в ресторане надо с большим достоинством и по возможности очаровать жен.

Чтобы выглядеть настоящей номенклатурной супругой, пришлось бежать к Галине Адамовне за монументальным начесом и влезать в жуткое бархатное платье с кружевами, которое Никита в недобрый час привез ей из Венгрии.

Никита настоял, чтобы она надела тяжелую золотую цепочку и серьги с бриллиантами, так что Лариса почувствовала себя не просто классической парт-тетей, а вообще какой-то мумией.

В ресторане она сидела с приклеенной улыбкой, поднимала бокал, но только делала вид, что пьет, и изо всех сил старалась не смотреть на другой конец длинного стола, где был тот угловатый темный человек.

Почему-то было грустно, что он видит ее такой бабской бабой.

Когда все поздравили юбиляра, в соседнем зале начались танцы. Никиту быстро выдернула из-за стола подвыпившая исполкомовская дама, а Ларису никто не пригласил. Идти отплясывать без кавалера, встав в кружок вместе с другими женщинами, ей не хотелось, хотя поставили Челентано, песню «Сапожки и меховая шапка», которая очень нравилась ей, и дома она прыгала под нее с огромным удовольствием. «У тебя музыкальные пристрастия как у пэтэушницы, – ворчал муж, – ты вообще в курсе, что реакция на ритм – отличительная черта дебилов?» Лариса расстраивалась, что она немножечко дебил, но нога все равно начинала отбивать такт.

Зазвучал оркестр Поля Мориа, «Индейское лето», и темный человек подошел, склонился к ней и пригласил танцевать. Лариса пошла.

В танцевальном зале был приглушен свет, но у нее и так перед глазами все плыло от волнения.

Рука человека мягко легла ей на талию, и вдруг Лариса отчетливо поняла смысл выражения: «она затрепетала». И подумала о себе, как о чужой: «она затрепетала».

Вообще она чувствовала себя как в невесомости или на американских горках и была будто пьяная, но тело странным образом улавливало все движения темного человека и реагировало на них.

Она надеялась, что на следующий танец он пригласит кого-нибудь другого и наваждение пройдет.

Началась какая-то быстрая композиция, и танцующих сразу прибавилось. Неизвестный повел ее к выходу, оберегая от нечаянных столкновений. Лариса немножко очнулась и поискала глазами мужа. Исполкомовская дама плотно висела на нем, так что со стороны они казались боксерами, сошедшимися в клинче.

В зале стало душно, поплыл легкий запах винных паров и человеческого пота, а лица вдруг показались Ларисе бессмысленными и распаренными.

Кавалер предложил ей выйти покурить.

– Я бы с удовольствием, только номерок у мужа.

– Айн момент!

Он взял у гардеробщика свою куртку и накинул ей на плечи.

Вышли на крыльцо, в весеннюю ночь, лиловую, как старые чернила.

Лариса хотела сказать, что он замерзнет в одном пиджаке, но не стала.

Ресторан располагался на первом этаже жилого дома. За небольшим сквериком из нескольких кустов сирени, еще голых, но пахнущих будущей листвой, шумел проспект. Тяжело проехал желтый икарус с гармошкой, за ним пропыхтел крутолобый львовский ишачок, оставив за собой шлейф бензиновой гари.

Оказалось, что они оба не курят.

– Просто постоим? – спросил он.

– Постоим.

Из открытых дверей послышались звуки «Одинокого пастуха», мелодии, от которой у Ларисы всегда щемило сердце.

Сюда музыка доносилась негромко и заглушалась шумом дороги, так что половину нот приходилось угадывать, но так было даже лучше.

– Хотите потанцуем?

Лариса очень хотела, но испугалась.

– Просто постоим? – повторил он.

– Постоим.

Вдруг ее рука очутилась в его руке.

Так они стояли молча, прислушиваясь к мелодии, в которой были простор, радость и грусть.

И так же молча вернулись в ресторан, когда музыка кончилась.

Лариса стала искать Никиту и быстро нашла его там, где оставила, в когтях исполкомовской дамы.

Она растерялась. Устраивать сцену ревности пошло и неприлично, поэтому она вернулась в банкетный зал и подсела к двум пожилым дамам, которые не хотели танцевать, а с удовольствием пили вино, закусывая конфетками. Они обе работали в редакции «Ленинградской правды» и оказались весьма интересными собеседницами. Никита не появлялся, незнакомец тоже исчез, и Лариса выпила сначала один бокал, потом второй и в итоге довольно прилично наклюкалась.

Муж обиделся, что она не шуганула от него приставучую исполкомовку и что выпила, хотя он тысячу раз говорил, как терпеть не может пьяных женщин.

А Лариса вспоминала только, как ее ладонь лежала в сильной руке незнакомца, и думала, что наваждение прошло, но той минуты у нее никто не отнимет.

Тем бы и кончилось, но Никита вдруг решил пригласить своих заместителей в гости.

Лариса, выросшая в семье, где работу делали на работе, а дома занимались домом, недоумевала, зачем нужно приближать к себе подчиненных, но спорить не стала.

Тем более ей нравилось принимать гостей, а кроме родителей, у них почти никто не бывал.

Увидев его на пороге, она чуть не выронила кувшин с морсом. Он принес чайные розы: пять тугих цветков в обрамлении упругих изумрудных листьев.

Лариса смешалась, не зная, куда деть кувшин, убежала с ним в столовую, а он все стоял и ждал, чтобы вручить ей букет, перехваченный внизу несколькими слоями газеты, чтобы не кололись шипы. Стебли оказались такие толстые, что она еле их подрезала.

Когда надо принять людей на высшем уровне, а помощницы тебе еще не полагается по рангу, то за столом особо не рассидишься. Приходится сновать между кухней и столовой, лишь урывками и порой невпопад включаясь в общий разговор.

Лариса сгрузила в мойку стопку грязных тарелок, а когда обернулась, увидела, что он стоит в дверном проеме.

– Какой ужас, – сказал он серьезно, – все это мыть!

Она развела руками.

– У меня всего две тарелки дома, и то я страдаю, а тут целый бастион. Впрочем, нет таких крепостей, которые не взяли бы мы, большевики. Помогу?

Он шагнул к раковине, но Лариса решительно преградила ему дорогу.

– Ни в коем случае. Это очень плохая примета – мыть посуду в чужом доме.

– Серьезно? Не знал. И в чем суть?

– У хозяев денег не будет.

– Значит, не очень.

– Простите?

– Примета плохая, но не очень.

– Вы правы.

Она полезла в духовку за окороком, надеясь, что кухонный жар объяснит румянец на ее щеках.

Вооружилась ножом и большой двузубой вилкой, чтобы разделить на порции, но нож соскользнул, и Лариса едва успела отскочить от брызнувших на нее капель горячего жира.

– А против того, чтобы гость мясо нарезал, такой приметы нет?

– Такой нет.

Он принялся за дело. Она удивилась, как неловко и неудобно он держит нож и большую двузубую вилку, но окорок будто сам распадался под ножом на ровные тонкие пласты. Лариса стала выкладывать их на блюдо, украшенное листиками салата.

Разговорились. Она наконец узнала, что его зовут Алексеем Еремеевым.

– Слушайте, – вдруг воскликнул он, старательно и неумело срезая остатки мяса с косточки, – а вы не хотели бы вести у нас курсы английского языка для молодежи?

Лариса сглотнула горечь. Наивно было думать, что он приставал к жене директора потому, что она ему понравилась.

Она пожала плечами, а Еремеев вдруг страшно воодушевился. Оказывается, он выяснил, что многие хотели бы освежить школьные знания, а возможно, и выйти за пределы фразы «London is a capital of Great Britain». Так почему бы не организовать для ребят занятия хотя бы раз в неделю? Достаточно для взрослых людей, которые искренне хотят учиться.

По одухотворенной физиономии Еремеева Лариса сразу смекнула, что денег тут не предвидится, и хотела сказать, что нельзя построить коммунизм в одном отдельно взятом человеке, но огляделась и прикусила язык.

Стыдно ей, состоятельной женщине, запускать руку в тощий комсомольский карман!

– С удовольствием займусь, – промямлила она.

Обычно кухонные разговоры рассеиваются вместе с табачным дымом, но в этот раз вышло иначе.

Заручившись ее принципиальным согласием, Еремеев немедленно связался с секретарем комитета комсомола университета, и Ларисе быстренько оформили ведение курсов как общественную работу, да еще обставили все так, будто она сама выступила с этой инициативой, про нее даже статья вышла в университетской многотиражке.

Научный руководитель пожалел, что она так вляпалась, но сказал, что в принципе это уникальный опыт, по результатам которого можно сделать прелестную научную работу, а там, как знать, может, и задел для докторской образуется. Ну и педагогические навыки она там прекрасно обкатает.