Мосты над облаками. Встречи, события, диалоги

От Волхонки до Чистых Прудов

Максим Лаврентьев, главный редактор журнала «Литературная учёба», в день нашего отъезда зашёл за нами в ресторанчик у Курского вокзала, где мы обедали, и увлёк с собой по маршруту, освоенному им… как собственные стихи. Впрочем, оказалось, что это вовсе не беспочвенные фантазии восторженной экскурсантки, которую ведут по тайным тропам неисчислимых исторических перипетий. Стихи действительно есть! Целая поэма. Её строфами буквально схвачено наше недолгое, но увлекательное путешествие по весенней Москве – странно немноголюдной, пронизанной солнечным светом, овеваемой прохладным ветром, такой непритворно гостеприимной и такой ласковой… Вот эта экскурсия – слово в слово, разве что со сдвигом вспять дней этак на двадцать-тридцать!

Максим Лаврентьев
Кольцо

I.

 
Там, где на месте сталинской воронки
Поднялся вновь дебелый храм Христа,
Покинул я ту сторону Волхонки
И перешёл на эту неспроста:
Признаюсь вам, в Российский фонд культуры
Я нёс бумаги для какой-то дуры.
 

II.

 
И опоздал, конечно. (Как назло
Всё время попадаю в передряги!)
Обеденное время подошло.
Ну что ж! Охранник передаст бумаги.
Пускай она заслуженно поест,
А мне пора освободить подъезд.
 

III.

 
Вот спуск в метро. Но день такой весёлый,
Что захотелось погулять, как встарь.
Так, помнится, пренебрегая школой,
Бродил я здесь. И тоже был январь.
Бассейн ещё пыхтел клубами пара,
Но полз троллейбус так же вдоль бульвара.
 

IV.

 
Покаявшись за прошлые года,
Зима повсюду сделала успехи.
Лопатами крошили глыбы льда,
Сгребали снег бесстрастные узбеки.
А дальше впереди бульвар был пуст
И гулко отдавался снежный хруст.
 

V.

 
Направо поперёк бульвара лодка
Дурацкая привычный портит вид.
А в лодке, словно за неё неловко,
С собой несхожий Шолохов сидит.
И, опасаясь новых козней вражьих,
Налево убегает Сивцев Вражек.
 

VI.

 
А вот и Гоголь. С ним произошла
Лет шестьдесят назад метаморфоза:
Измученного лицезреньем зла
Сменил здесь бодрячок официоза.
Прилизан и дипломатично сер
Сей дар Правительства СССР.
 

VII.

 
С верблюдом про себя сравнив кого-то,
Кто сплюнул под ноги на тротуар,
Я обошёл Арбатские Ворота
И на Никитский выбрался бульвар.
Он и у вас не вызвал бы восторга:
Театр скучнейший да музей Востока.
 

VIII.

 
Иное дело милый мой Тверской!
Да, потрудились тут, обезобразив
Бульвар старинный заодно с Москвой.
Но всё ж малоприметен Тимирязев.
И лишь Есенин, точно Командор,
Кидает сверху вниз нездешний взор.
 

IX.

 
Вокруг него собранье пёстрой шоблы.
Седые панки квасят без конца.
Скамейки оккупировали коблы.
Ни одного нормального лица!
Но эти морды наглые, косые,
Рифмуются с таким певцом России.
 

X.

 
Мелькает за оградой старый дом,
Чьи стены для меня всего дороже.
Должно быть, то Эдем или Содом,
Что для иных почти одно и то же.
Какие люди отрывались тут!
А я – я приходил в Литинститут.
 

XI.

 
Хотя какая к чёрту аlma mater!
Мы разошлись, как в море корабли,
Но, вероятно, пересох фарватер,
И вот сидим и ноем на мели.
Уж лучше бы строчить нас научили
Для заработка – в день по доброй миле.
 

XII.

 
Нет, нет, шучу! Спасибо и за то,
Что мне профессор объяснил толково
(А он был дока и большой знаток):
Поэзия – не вычурное слово,
Прозрачность в ней важна, и глубина:
Хоть видно камни – не достать до дна.
 

XIII.

 
А вот и ты, чей образ богатырский
Оправдан в опекушинской броне.
Хоть мне гораздо ближе Боратынский,
Но ты его сильней, ясней вдвойне.
И вижу я в конце дороги торной
Твой памятник – другой, нерукотворный.
 

XIV.

 
Гораздо больше облик изменён.
Венок лавровый, на плечах гиматий.
В руках – ещё с эпических времён—
Кифара для возвышенных занятий.
Три Музы возле ног твоих. И кто?
Евтерпа, Талия и Эрато!
 

XV.

 
Возможно, это подползает старость.
Я на ходу стал забываться сном.
И обратил внимание на странность,
Когда вдруг поскользнулся на Страстном:
Как тонет графоман в своём экстазе,
Тонул бульвар в сплошной весенней грязи.
 

XVI.

 
Неужто на Тверском была зима?
Здесь под деревьями чернеют лужи.
Я помешался? Мир сошёл с ума?
Невозмутим Рахманинов снаружи.
Вот он сидит ко мне уже спиной,
Прислушиваясь к музыке иной.
 

XVII.

 
Ну что ж! Займусь и я своей поэмой.
Пойду вперёд. А что там впереди?
Бульвар Петровский и – отдельной темой—
Цветной бульвар. Вперёд! Нет, погоди.
Чуть не забыл готового к аресту
Высоцкого. Хотя он здесь не к месту.
 

XVIII.

 
Итак, Петровский. Он почти что пуст.
Отсюда в незапамятные годы
К реке Неглинной начинался спуск.
Теперь её обузданные воды
Заключены в трубу, под землю, вниз.
Речные нимфы превратились в крыс.
 

XIX.

 
А в «Эрмитаже», где едал Чайковский,
Где Оливье свой изобрёл салат,
Сегодня в полночь будет бал чертовский—
В подвалах пляска Витта, маскарад.
Для этого арендовали бесы
Театр «Школа современной пьесы».
 

XX.

 
Шучу! Мне просто жалко ресторана,
Что был когда-то в доме угловом.
Хотя жалеть его довольно странно:
В одном он веке, я – совсем в другом,
И здесь не гибнут в похоронной давке
(Смотри на цифру следующей главки).
 

XXI.

 
Ах, на Цветном так много лиц весенних!
Ведь по Цветному бродит молодёжь!
Разбойничье тут светится веселье
В глазах потенциальных мародёрш.
Но, как ни хороша иная дева,
Пойду опять вперёд, а не налево.
 

XXII.

 
За Трубной начинается подъём.
Рождественский бульвар шатнулся пьяно.
В эпоху культа личности на нём
Была квартирка Бедного Демьяна.
А прежде, верно, ошивался тут
Ещё какой-нибудь придворный шут.
 

XXIII.

 
По Сретенскому прогуляться мало.
Короткий он, да и потребность есть
Здесь, на остатке городского вала,
Под чахленькими липами присесть.
Не так легко таскаться по бульварам,
А в этот раз – и рифмовать, задаром.
 

XXIV.

 
…
 

XXV.

 
Под «Грибоедом» затевают шашни
(И неслучайно: тут невдалеке
Вознёсся фаллос Меншиковой башни).
Друг друга дожидаются в теньке
И, быстро разобравшись в обстановке,
Идут по Чистопрудному к Покровке.
 

XXVI.

 
Пойду и я. На лебедей взгляну
В пруду продолговатом, что по данным
Анализов, опять, как в старину,
Пришла пора именовать поганым;
Не размышляя «быть или не быть»,
Куплю себе чего-нибудь попить.
 

XXVII.

 
Воспоминаний серое пальтишко
Я скину к чёрту и помчусь вперёд,
Туда, где ждёт уже другой мальчишка, —
Туда, на площадь Яузских Ворот.
И с веком наравне отправлюсь дальше,
В Заяузье, в Замоскворечье даже.
 

XXVIII.

 

 
Век двадцать первый! Не шали, малец!
По-нашему, ты пятиклассник типа.
Не столь суров, как страшный твой отец,
Но выковырял штамм свиного гриппа.
И всё же ты – чему я очень рад, —
Enfant terrible, а не акселерат.
 

***

Пушкинские интонации этих очень современных по духу и очень точных по инструментовке ямбов задели академические струны моей истерзанной верлибрами души – и я решилась, наконец, попытать Максима вопросами, не относящимися к нашей прогулке…

Саввиных. Существует мнение, что в последние несколько лет наметился некий «Ренессанс» литературной критики. Так ли это, на Ваш взгляд? Насколько состояние современной критики отвечает реалиям насущного литературного процесса? Можете ли Вы назвать имена самых значимых для этого процесса персон (имеются в виду критики и литературоведы)?

Лаврентьев. Начну с имён. Мария Ремизова – лауреат премии им. Белкина, сотрудник журнала «Октябрь», Анна Кузнецова и Евгения Вежлян из «Знамени» (говорят, последняя ещё и не без успеха ведёт семинар критики в Институте журналистики и литературного творчества), Игорь Фролов из «Бельских просторов», Сергей Беляков из «Урала». Непререкаемые «новомировцы» Ирина Роднянская и Владимир Губайловский. Алёна Бондарева, публикующая в последние месяцы острые обзоры журналов в «Литературной России», Андрей Рудалев, Кирилл Анкудинов, Михаил Бойко… Безусловно, вся экзокритическая группа «ПоПуГан» (Елена Погорелая, Валерия Пустовая, Алиса Ганиева).

Назову ещё двоих, только входящих в литературу: Екатерина Ратникова и Борис Кутенков. Борис, публикующийся в том числе и в «ДиН», весьма, по-моему, неординарно мыслящий автор. Есть и другие, не менее интересные критики, а литературоведов – хоть пруд пруди! В иной ситуации все они, напрягшись, пожалуй, могли бы сделать погоду в литературе. Да и не только в ней, ведь литература обособлена лишь в профессиональном смысле, а её воздействие должно бы по идее распространяться гораздо более широко. Но справедливо ли будет говорить о каком-то особом ренессансе критики, если она всё же не самостоятельный жанр, а в первую очередь зависима от современной ей литературы? Не хочу присоединяться к хору нытиков, но и мне, как многим, кажется, что русская литература (я имею в виду только худ. лит., а не нон-фикшн) сейчас в упадке, и дело не в тиражах и не в количестве наименований на полках московских книжных магазинов, а в том, что в ней возобладала чуждая, категорически противопоказанная ей эстетика телесного низа. Причины случившегося глобальны и, в общем-то, слишком известны, чтобы вновь распространяться здесь о них.

Саввиных. Журнал, которым Вы руководите, называется «Литературная учёба». На протяжении многих лет (а я читаю его с 80-х годов) он действительно напрямую отвечал нуждам литературного образования – по крайней мере, в той его части, которая ориентирована на подготовку профессиональных прозаиков, поэтов, публицистов. Помню виртуозные разборы произведений начинающих авторов, которые печатались на страницах «ЛУ». Для многих они становились ориентиром в формировании оценок как чужих произведений, так и собственных, подталкивали совершенствоваться в авторедактировании… Как Вы думаете, оправдано ли – экономически и институционально – образование, направленное на становление профессиональных литераторов? Проще говоря, кому нужен Литинститут и ему подобные учебные заведения? Что это такое сегодня? Насколько востребовано такое образование обществом? Изменился ли студенческий контингент и в какую сторону? Об этом много говорят… (и комплиментарно, и резко критически) – какова Ваша позиция по этому вопросу?

Лаврентьев. В четвёртом и пятом номерах «Литучебы» за 2010 год мы давали довольно обстоятельный опрос современных литературных деятелей под общим заглавием «Литературный институт: pro и contra». Формальным поводом послужили известные публикации в «Литературной России». С аргументами за или против Литинститута выступили Виктор Топоров, Вера Калмыкова, Сергей Самсонов, Роман Сенчин, Сергей Арутюнов и многие другие. Тогда я воздержался, а теперь, пожалуй, выскажусь на эту тему. Профессиональное образование литератору, на мой взгляд, совершенно необходимо. Некоторым кажется, будто бы овладения элементарной грамотностью и некоторой начитанности вполне достаточно, чтобы в два счёта накатать роман или поэму. Кто-то даже так и пробует что-то писать, не сознавая примитивности своих расчётов. Но литература всё же является не меньшим искусством, чем музыка или живопись, и перспектива одолеть в ней всё с наскока – типичный самообман дилетанта. Литературный язык – инструмент ничуть не менее сложный, чем, допустим, фортепиано, будущему виртуозу потребуются годы учения. Тем более, если конечная цель не «чижик-пыжик», сыгранный двумя пальцами.

Другое дело, что высшее учебное заведение, нечто вроде литературной Консерватории, должно, на мой взгляд, совсем иначе подходить к решению многообразных проблем воспитания будущих асов словесности. Разве молодые пианисты или скрипачи посвящают занятиям по специальности лишь пару часов в неделю? Между тем студентам литинститута для двух-трёхчасовых семинарских занятий отведён только вторник. Семинары чудовищно переполнены. При этом действительно талантливых, перспективных студентов – считанные единицы. И никто ими всерьёз не успевает или не желает заниматься. Практики они тоже не проходят толком никакой. Да и что могут им дать руководители семинаров, люди, в основном, крайне пожилого возраста? Большинство из них сами уже десятилетиями не принимают никакого участия в литпроцессе.

Такой Литературный институт, по-моему, совершенно не нужен. Даже вреден, потому что обольщает молодых близостью к большой литературе, но не даёт им в сущности никакой профессии. Таким образом плодится только озлобленная голь и нищета. И ведь из-за таких вот недопечённых «литературных работников» литинститутский диплом теперь вообще ничего не значит, даже если он был получен десять, двадцать, тридцать лет назад.

Саввиных. Разумеется, нас интересует судьба «ЛУ». Что ждёт журнал в ближайшем будущем?

Лаврентьев. В ближайшем будущем (во всяком случае, когда будет опубликовано это интервью) у журнала появится новый главный редактор. Дальнейшая судьба этого издания мне, разумеется, неизвестна, но могу предположить, что произойдёт возврат к состоянию 2008 года, когда «Литературная учёба» существовала уже более пятнадцати лет практически вне литпроцесса. О журнале попросту все забыли. В таких условиях мне и пришлось начинать работу, результаты которой были, в конце концов, кое-кем замечены и оценены. Мне говорили, что вот появилась-де некая живая альтернатива сухо-академическим «Вопросам литературы». К сожалению, за время почти трёхлетней работы удалось немногое. Например, сделать журнал «местом силы», широкой площадкой для новой критики я так и не смог. Дело в том, что в «ЛУ», пользуясь до боли знакомой терминологией, надстройка совершенно не соответствует базису. О своих проблемах плакаться не буду, скажу только, что каждый номер собирался буквально каким-то чудом. Поработав в «Литгазете» и достаточно понаблюдав за другими редакциями, могу авторитетно заявить: ни одно издание подобного уровня не могло бы просуществовать в таких условиях и полугода! «ЛУ» и меня всё же хватило на большее. Я слышал о желании владельца наполнить журнал подростковой литературой. Не представляю, как это удастся сделать без необходимых средств, но всё-таки желаю успеха.

Саввиных. Как Вы думаете, вернётся ли русская литература к традиционной для себя миссии духовного поиска, нравственного подвижничества, а русские писатели – к необходимости быть «инженерами человеческих душ»? А главное – нужно ли это? И если нужно – то кому? А если вернётся, то есть ли уже симптомы, какие-то признаки этого движения?

Лаврентьев. Русская литература никогда и не прекращала этой своей миссии. Да, в ней временно возобладали, как я уже говорил, противоестественные для неё тенденции. Но ведь есть и не поддавшиеся, не продавшиеся писатели! Их не так уж много, их, как всегда, единицы. Не нужно искать их среди воинствующего андеграунда или между так называемыми «ультра-патриотами», чаще всего, просто малокультурными мракобесами. Но вот они-то, эти единицы, и продолжают миссию русской литературы. Я, например, знаю одного очень крупного прозаика. В советское время он принципиально не печатался – не хотел, так сказать, сотрудничать с режимом. Не то чтобы как-то «диссидентствовал», а просто жил своей особой жизнью, имевшей мало общего с реальностью строителей коммунизма.

Только такой жизнью, полагаю, и должен жить настоящий художник. Так вот. Когда Союз развалился, одних мерзавцев у власти сменили другие. И лизоблюды, подъедалы от искусства тоже сменились. Одни перегрызли других. Что же сделал наш писатель? Продолжил жить своей параллельной жизнью – до лучших времён. И знаете, даже если эти «лучшие времена» настанут через двадцать, сто, пятьсот лет, только у таких писателей и будет шанс «воскреснуть» тогда в своём тексте, ибо это именно их рукописи не горят.

Неужели новые герои?

Уже в гостинице, пакуя к отъезду сумки, я не могла отделаться от мысли, что нынешние московские встречи объединены для меня какой-то важной темой. Не зря дома, накануне, я ввязалась в Интернете в споры, инициированные Экспериментальным творческим центром. Не зря ломала копья с его красноярскими активистами. Предчувствия меня не обманывают… атмосфера заметно электризуется. И растущий магнетизм социального пространства всё сильнее притягивает нас друг к другу. Нас. То есть – средний класс… Пусть – в довольно-таки нетривиальной его модификации. Но всё же.

Жизнь без героев? Вспоминаю встревоженный голос Владимира Алейникова, несколько раз звонившего мне в аэропорт, – договориться о встрече.

Встретиться не удалось: здоровье поэта подорвано годами мытарств и отчаяний; накануне был трудный день – и Владимир Дмитриевич от волнения всё-таки слёг. Спустя несколько суток – он уже писал мне из Коктебеля. Великолепные в своей классической ясности стихи – не итожащие судьбу, отнюдь! Насыщенные тем самым предгрозовым электричеством, которое побуждает нас пробовать на прочность и понемногу трансформировать мир вокруг себя. Вспоминаю Наташу Слюсареву, её хорошую улыбку, её квартиру, наполненную рукотворными чудесами (художница, переводчица и писатель – она причастна творчеству далеко не косвенно и, кажется, ко всем его мыслимым метаморфозам), изысканный ужин, который она приготовила для нас с Мишей… а мы задержались с визитом чуть ли не на шесть часов! Не по своей вине, конечно… но до сих пор неловко, что она так долго нас ждала. При этом – с её стороны – ни тени раздражения или упрёка. Только радость и готовность к общению…

А те, кто моложе? Вспоминаю Алёшу Караковского, Серёжу Арутюнова, Максима Лаврентьева, Машу Полянскую… наконец, неутомимого подвижника Женю Степанова… Это – новые люди! Много и толком знающие, внутренне свободные, бесстрашные, целеустремлённые… словно специально вызванные к активности вот этой предгрозовой метафизикой, которая явно и неявно питает их своей энергией. Очень разные. Трезвые (иногда – до мрачного сарказма). Ироничные (иногда – до откровенного «стёба»). Без эгоцентрических предрассудков (что, пожалуй, самое главное). Но и без наивных упований на всесилие жизненного самотёка. Умеющие делать дело. И то, которое «бизнес». И то, которое – «благо». При этом – очень живые, очень сложные…

Очень люди.

Становится легче дышать при мысли, что они есть.

Нас не так мало, как может показаться среднестатистическому телезрителю или обозревателю блогосферы. И, в общем, ничего, что между нами чаще всего – сотни и тысячи километров физического пространства.

Мы найдём друг друга. Мы возьмёмся за руки.

И тогда?..

21 апреля—8 мая 2011 г.

Москва—Красноярск

III

В гостях у крымских аонид
«Вновь я посетил…»

Море было большое. Выпрыгнув, наконец, из-за поворота всей своей отчаянной лазурью, оно повергло меня в умиление, в головокружительный восторг: в последний раз я видела Чёрное море тридцать лет назад – теперь оно было всё то же, почти нестерпимо лазурное, трепещущее, покрытое трогательными барашками… эпитета более точного, чем «лазурная», для черноморской волны не придумаешь. Это именно лазурь, azuro, единственное в своём роде сочетание бирюзы, изумруда и горного хрусталя. Пронизанное солнцем, дышащее… огромное – и, кажется, даже не ограниченное горизонтом, падающее всей своей ликующей массой куда-то за… в таинственные миры, море улыбалось мне широко и нежно. Ну, здравствуй, Понт Эвксинский… «вновь я посетил…»

Мне предстоит принять участие в двух больших литературных фестивалях, которые проводятся в Крыму при участии разных государственных и негосударственных инстанций. Один из них – «Славянские традиции» на Азовском море, в городе Щёлкино (мыс Казантип); другой – «Волошинский сентябрь» на Чёрном, в Коктебеле. Так сказать, союз морей, культур, языков и стилей… Разгар бархатного сезона.

Автомобиль летит из Симферополя в Коктебель.

Вдоль обочин шоссе мелькают рекламные плакаты на украинском языке – с портретами улыбающегося президента Януковича и «гарних дівчат та хлопців», уверяющих путешественников в своей безраздельной любви к Украине, – и на русском – с продвижением всего остального. Предпочтение русской речи в Крыму ощущается повсюду, украинский официальных фасадов и казённых бумаг смотрится вынужденной уступкой неодолимым обстоятельствам, что же касается устной «мовы», то её почти и не слышно. Русский язык для крымчан – не только средство общения, но и символ веры и верности. Это чувствуешь на каждом шагу.

Может быть, поэтому в «русскоговорящих» городах сопредельной братской страны предпринимаются специальные усилия по поддержке и развитию языка, родного для большей части населения. Такие программы приняты и реализуются в Донецке, Харькове, Одессе, Севастополе. Реализуются не без трудностей, но и не без достижений.

В Щёлкино я познакомилась с редактором уникального издания, напрямую связанного с этой работой, Татьяной Ворониной. Татьяна издаёт в Севастополе «Литературную газету» в её особой крымско-севастопольской модификации. Издание так и называется: «Литературная газета + Курьер культуры: Крым – Севастополь». Столь витиеватое название – не от хорошей жизни, конечно.

Татьяна заручилась поддержкой Юрия Полякова, главного редактора «Литературки», чтобы делать в Крыму некий особый её вариант. И «материнская плата», и суть «варианта» в названии должны быть отражены. Что и наблюдаем. Севастопольская «Литературка» выглядит как московская, известное количество полос в каждом номере – тоже московское, и качество местных материалов редакция старается держать «на уровне». Тем более заслуживает уважения её стремление удовлетворять потребности крымчан в достоверной информации о прошлом и настоящем региональной культуры, русской по существу, крымской по бытованию.

А в Одессе совсем недавно вышел из печати первый номер нового литературного «толстяка» под названием «Южное сияние». Председатель фракции Партии регионов в Одесском городском совете Геннадий Труханов предварил пилотный выпуск такими словами: «Одесса всегда была, есть и будет городом писателей и поэтов, формирующих славу нашего города, подчёркивающих его колорит, создающих неповторимый образ Южной Пальмиры. <…> Мы испытываем чувство гордости от того, что стоим у истоков большого и важного дела, способствующего возрождению литературной славы Одессы и дающего возможность демонстрации творческих успехов одесских литераторов».

Получив из рук выпускающего редактора Сергея Главацкого элегантную тетрадь одесского «новорождённого», я тоже испытала законное чувство гордости, ибо к самому прецеденту наше детище, «День и ночь», имеет непосредственное отношение.

С Серёжей Главацким мы в электронном режиме обсуждали содержательные и формальные вопросы, связанные с первым номером «Южного сияния», за несколько месяцев до того, как новый журнал вышел из печати, и я даже написала по поводу его рождения проникновенное напутствие… вот оно, на второй странице: «Романтические, многосмысленные символы – северное сияние, Южный Крест… В названии нового журнала они причудливо соединились, образовав неожиданное иное значение, интригующее и тревожащее. Соприкосновение Севера и Юга – мост между мирами. Радуга. Верхний свет идеального – сколь прекрасного, радующего, столь и хрупкого, ускользающего, нуждающегося в непрерывной работе нашего воображения. Организаторы журнала самим его названием заявляют о претензии на высокий уровень публикаций и определённый содержательный ценз своего журнала. Дай-то Бог, как говорится! Во всяком случае, наше авторско-читательское сообщество с благожелательным интересом встречает „новорождённого“. Доброго пути ему! Неиссякаемых источников энергии – чтобы светить ярко и долго!»

Этот пафос и теперь кажется мне оправданным: участие Красноярска подчёркнуто в первом номере «Южного сияния» несколько раз, а зав. отделом поэзии здесь – поразительный факт! – Евгения Красноярова! Так что, как говорится, сам Бог велел!

Будем дружить домами. Тем более что среди публикаций – работы уже знакомых нашим читателям авторов. Кроме вашей покорной слуги, здесь напечатались Евгений Чигрин, Кирилл Ковальджи, Наталья Бельченко, Сергей Главацкий, старинные и новые друзья «ДиН». Вообще в номере fifty-fifty представлены одесские и иные авторы; присутствие иных, прямо скажем, его значительно усиливает. Явление, повсеместно свойственное региональным журналам, желающим выглядеть достаточно серьёзно. «День и ночь» и «Южное сияние» были в единой связке представлены на одном из вечеров Щёлкинского фестиваля. Но это – время спустя…

А пока я лечу на машине в Коктебель, обдуваемая пряным горячим ветром, и вспоминаю вчерашний день, Москву… свои смешные попытки распутать сеть улочек и переулков в поисках офиса Жени Степанова, который должен был вручить мне новенькие корочки Союза писателей ХХI века – для меня и моих красноярских коллег (нас уже четверо в Красноярске – ячейка!) … горячие споры о современном образовании, о русском языке, который только сейчас мы всерьёз осознали в качестве универсального средства межнационального общения, – с молодыми попутчиками в поезде Москва – Севастополь филологом Аней и философом Мишей Гусевыми (каких только встреч не бывает на этом маршруте!) … но – море выпрыгивает, наконец, из-за поворота всей своей отчаянной лазурью, и я забываю обо всём на свете!