Театр начинается с выстрела

– Приехали. Сейчас мы…

– Подожди, я сама определюсь на местности, – перебила его я. – Нас в свое время по Москве гоняли так, что я ее неплохо изучила. Конечно, многое изменилось, но станции метро вряд ли переносили. А это, если я не ошибаюсь, как раз напротив нас «Алексеевская». Значит, мы на проспекте Мира. Куда дальше?

– Это адрес Ермаковой. – Крон протянул мне листок. – Тебе нужен вон тот дом. – Он показал на «сталинку» на другой стороне улицы. – Второй подъезд, пятый этаж. Об охране я тебя уже предупредил. На улице вас по-прежнему будут страховать. При малейшем отклонении от штатной ситуации немедленно звони ребятам в машину и мне в любое время дня и ночи. Если все спокойно, будешь отчитываться передо мной каждый вечер, когда вы домой вернетесь. А теперь вперед.

Видимо, охранникам в подъезде начальство устроило такой разгон, что парень меня только что с пристрастием не допрашивал и умерил служебное рвение только после того, как Ермакова подтвердила ему по телефону, что действительно ждет свою родственницу Женю, которая приехала погостить. Поднявшись на пятый этаж, я тут же увидела открытую дверь, и в проеме стояла девушка лет двадцати пяти. Я сверилась с адресом на листке – нет, все правильно, та самая квартира. Видя мое недоумение, девушка, чуть улыбнувшись, поинтересовалась:

– Женя, мне вам свой паспорт показать?

Услышав голос Ермаковой, я окончательно обалдела, и она поторопила меня:

– Да проходите же вы!

Я вошла в просторную прихожую и осмотрелась – особой роскоши не наблюдалось, да и уюта тоже: или у Анны не оставалось для его наведения времени и сил, или не было желания его наводить, потому что не для кого.

– Сейчас я покажу вашу комнату, а потом покормлю – вы же с дороги.

– Спасибо, но я на ночь не ем, – отказалась я. – А вот чаю выпила бы. – Надо же было нам с ней поговорить.

– Хорошо, тогда и я с вами за компанию, – согласилась она и развела руками: – Только предложить мне вам к чаю нечего. Я не держу в доме конфеты, тортики, сахар и прочие вредные вещи. Но есть сахарозаменитель, хороший, натуральный – стевиозид в порошке, я его из заграницы привезла. К нему, правда, привыкнуть надо, потому что вкус у него своеобразный. О господи! – воскликнула она. – Как хорошо, что я о нем заговорила! У меня же в театре он закончился, нужно в баночку насыпать и прямо сейчас в сумку положить, а то утром и забыть могу.

Ермакова вела себя очень радушно, показала мне не только мою комнату, но и всю квартиру, выдала чистые полотенца, а потом провела в кухню. Пока она накрывала на стол и отсыпала из большой упаковки сахарозаменитель, я спросила:

– Анна Николаевна, простите за нескромный вопрос, но где вы молодильные яблоки достали? Эффект просто потрясающий! Шея и руки первыми выдают возраст женщины, а у вас они как у девочки!

– Увы, в России такие яблоки не растут. Но вам они еще много лет не понадобятся, так что не расстраивайтесь, – улыбнулась она и предложила: – Женя, поскольку мы с вами троюродные сестры, давайте обращаться друг к другу по имени.

Во время чаепития впустую мы с ней, стараясь делать это незаметно, рассматривали друг друга. Наконец я решила, что нужно прояснить некоторые моменты, и начала издалека:

– Анна, я уже много лет работаю телохранителем, поэтому могу вас заверить, что рядом со мной вам никакие неприятности не страшны. Но чтобы мне быть готовой к любому развитию событий, я должна знать, что конкретно вам грозит. Как мне сказали, некто Тихонов проявляет к вам очень настойчивый интерес и это вам не нравится.

Едва я начала этот разговор, как Ермакова встала и, отойдя к тумбочке, стала искать что-то в ящике, явно чтобы скрыть замешательство. Не самый вежливый способ общения – стоять спиной к собеседнику, но я понимала, что мои вопросы ей неприятны, и не обижалась. Кивнула она мне в ответ, соглашаясь, и то хорошо.

– Анна, скажите, чем вызвана его настойчивость? Если только желанием вернуть вас, то у меня будет одна тактика вашей защиты. Если желанием отомстить вам, причинив неприятности, – другая. Если же вы случайно получили на него какой-то компромат, а он об этом узнал и теперь хочет его у вас отобрать, – третья. А есть еще и четвертая, и пятая, и так далее. Поймите, я не из пустого любопытства спрашиваю.

– Хорошо, – сказала она, возвращаясь за стол и садясь напротив меня. – Я не знала о том, что он был офицером ФСБ, потому что он представился мне как просто отставник-военный. После того как он неудачно баллотировался в Госдуму, мне на адрес театра пришло письмо из Челябинска. В нем одна женщина предупреждала меня, что Тихонов законченный мерзавец, которому ни в коем случае нельзя верить. Этот человек начал свою службу в КГБ, еще там и честностью не отличался. Когда была обнаружена утечка информации, он сумел перевести стрелки на своего сослуживца, и в отношении того было заведено уголовное дело. Этот сослуживец был порядочным человеком, а такие очень болезненно реагируют на несправедливость, тем более что стараниями Тихонова эта история стала достоянием гласности. Этот сослуживец изо всех сил стремился доказать свою невиновность, но не успел – умер от инфаркта. Его жена мне и написала. Потом в этой истории все-таки разобрались, нашли реального виновника – Тихонова, но тот к тому времени служил уже в Москве. Шума решили не поднимать и дело спустили на тормозах.

– Почему вы безоговорочно поверили этому письму? – поинтересовалась я.

– А это еще не все. – Анна вздохнула и продолжила: – Я не стала показывать Тихонову письмо и даже пересказывать его содержание. Я просто спросила, почему он не сказал мне правду, что был офицером ФСБ. И он мне ответил: «Как же я мог тебе это сказать, если ты сама заявила, что никогда в жизни гебью руки не подашь».

– Гебью? – удивленно переспросила я.

– Есть у Фридриха Незнанского такое выражение – «гебьё», оно у него обозначало худший тип комитетчиков. Но не это главное, а то, что я так действительно сказала. Но только один раз в жизни. В далекие девяностые. Я тогда с успехом снялась в одном фильме, и молоденькая журналистка брала у меня интервью. Вокруг кипели нешуточные страсти, поэтому без вопросов о политике не обошлось. Я тогда сказала, что политикой не интересуюсь, но есть принципы, которым не изменю никогда, вот тогда я и произнесла эти слова. Но в окончательный вариант статьи, который был напечатан в журнале, они не вошли. А были мы с этой девушкой только вдвоем, без посторонних. Я Тихонову ничего говорить не стала, а нашла эту статью в своем архиве и потом разыскала ту журналистку. По описанию она узнала Тихонова и сказала, что к ней действительно обращался мужчина, который решил написать обо мне книгу. Он произвел на нее наилучшее впечатление, и они за дорогим обедом в модном ресторане очень много обо мне говорили. Подозреваю, что не только за обедом, и эта встреча не была единственной, но доказательств у меня нет. Только вот, обращался он к ней прошлой зимой, когда мы с ним еще даже знакомы не были. Думаю, что с другими людьми он тоже разговаривал, чтобы выяснить обо мне все, что только возможно. Изучил и познакомился. То-то я удивлялась, что мне с ним так легко, словно мы всю жизнь друг друга знали. Я тогда взяла у соседа машину, загримировалась, проследила за Тихоновым и увидела, что он встретился с молодой девушкой, и, судя по их поведению, явно не бизнес их связывал. Вот тогда я и поняла, что он решил меня использовать. Потому и в Челябинск тащил, и на митинг, что на проспекте Сахарова планировали провести, уговаривал пойти. Представляете себе, Женя, как я себя чувствовала? Словно меня вываляли в грязи и выставили на всеобщее посмешище.

– И вы дали интервью, в котором заявили, что замуж не собираетесь, чтобы ваше имя больше не связывали с Тихоновым, – продолжила я.

– Да, и сбежала в Канаду. У меня там живет очень близкая подруга, мы с ней вместе выросли, она мне как сестра. Она меня как увидела, так чуть в обморок не упала, говорила, что я выглядела хуже, чем после самоубийства мужа. У нее в числе прочего есть косметический салон, вот там меня и возвращали к жизни.

– За что же вы так чекистов не любите? – поинтересовалась я.

– За то, что моего деда со стороны мамы, обычного преподавателя математики в институте, расстреляли как английского шпиона. Бабушка двенадцать лет провела в лагере, а потом на поселении, а моя мама попала в детдом. И встретиться они смогли только в 1953-м, когда бабушка, седая и больная, маму каким-то чудом нашла – фамилию-то маме поменяли. За то, что моего деда со стороны отца уже после войны по ложному доносу посадили в лагерь, где его убили уголовники. Потом обоих дедушек и бабушку реабилитировали. Я читала их дела. Я своими глазами видела капли крови на листах. И вы хотите, чтобы я все это забыла и простила? – Она горько усмехнулась. – Нет, не забуду и не прощу! Не дождутся!

– Да уж, история у нашей страны непростая, – сказала я, чтобы хоть как-то закрыть эту тему. – Но давайте вернемся к нашему делу. Значит, вы считаете, что Тихонов хочет вас вернуть, чтобы использовать вашу популярность в своих целях?

– Да! Или отомстить, потому что у него это не получится.

– А то письмо цело?

– Конечно, – кивнула Ермакова. – Хотите его взять?

– Пока нет, потому что мне нужно подумать, как с наибольшей пользой для вас его использовать. А теперь давайте обсудим завтрашний день. Во сколько вы обычно встаете?

– Рано, я жаворонок.

– Вот и замечательно. Значит, я не рискую вас разбудить, потому что сама встаю в шесть часов. Какие у вас планы?

– В десять часов репетиция, потом я обычно возвращаюсь домой и отдыхаю, а вечером спектакль. Я собиралась выехать утром в восемь, чтобы к девяти быть в театре – мне надо настроиться и подготовиться, но, если надо, я могу изменить…

– Ничего не надо менять, – помотала головой я. – Тихонов, конечно, мерзавец, но не дурак. Он уже попробовал пообщаться с вами возле вашего дома, но у него ничего не получилось, значит, он если и предпримет вторую попытку, то в другом месте.

Мы разошлись по своим комнатам, но я долго не могла уснуть, потому что анализировала сложившуюся ситуацию. Решать, что делать с письмом, я не собиралась, пусть об этом у Крона голова болит. Меня беспокоило другое. Тихонов сказал, что Анна еще пожалеет о том, как обошлась с ним. Ляпнул он это сгоряча, но это все равно угроза, высказанная при свидетелях. Теперь любое несчастье, которое, не дай бог, произойдет с Ермаковой, будут связывать с ним. А он не дурак и прекрасно это понимает. Значит, выхода у него два: или он организует все так, чтобы на него не пало и тени подозрения, или отказывается от мести. Судя по тому, что он законченный мерзавец, второй вариант отпадает. Но на подготовку серьезной бяки ему потребуется время. Но это же время будет и у меня – для того чтобы как следует осмотреться и выработать контрмеры.

И с мыслью, что по утрам я обычно мудренее, чем вечером, я уснула.

Хамить не надо.

Вторник

Нет, я, конечно, тоже слежу за своей фигурой, но овсяная каша на воде без масла (о сахаре или меде я вообще молчу), фруктовый салатик и зеленый чай на завтрак – это перебор! Единственное, что примирило меня с таким началом дня, – это совершенно потрясающий кофе, который Анна варила, как только вставала, и пила еще до завтрака, наверное, чтобы взбодриться. Так что от этой трапезы воспоминаний не осталось даже раньше, чем мы приехали в театр. «Надо как-то спасаться, – думала я. – Придется хоть консервы и хлеб купить, чтобы потихоньку есть в своей комнате, а то ведь оголодаю так, что ноги таскать перестану. Какая уж тут из меня защитница?»

Собираясь для выхода из дома, я постаралась предусмотреть все – мало ли как карта ляжет? Я собрала волосы в узел на затылке, чтобы не мешали. Это только в плохих фильмах женщина-телохранитель ходит с длинными распущенными волосами, а на самом деле в случае серьезной потасовки это ее уязвимое место: схватит ее сзади кто-нибудь за гриву, и останется ей только или сдаваться, или добровольно скальпироваться. Вместо джинсов я надела брюки из трикотажа, которые не ограничивают движения – вдруг придется кому-то ногой врезать, кроссовки (само собой), шерстяной джемпер, поверх которого – наплечную кобуру с пистолетом, потому что поясная более удобна при ходьбе, а вот сидеть, когда она врезается тебе в живот, не слишком приятно. И поверх всего я надела просторный жилет со множеством накладных карманов, куда распихала баллончики, электрошокер, запасные обоймы и нож. Удостоверение, разрешение на оружие и водительские права я положила в нагрудный карман. Оглядев себя в зеркало и убедившись, что ничто ниоткуда не выпирает, я положила в сумку ноутбук и маленький кейс со шпионской аппаратурой. «Господи! Да я словно на боевую операцию собираюсь», – мысленно хмыкнула я и тут же одернула себя, потому что, когда вокруг сплошные непонятки, нужно быть готовой ко всему. Повесив себе на правое плечо сумку так, чтобы ремень от нее шел наискосок через грудь и спину, а сама она висела слева, я решила, что готова к работе. Кстати, еще один жирный ляп во многих фильмах: руки у телохранителя всегда должны быть свободны. Всегда! И когда я вижу, как телохранитель держит над своим клиентом раскрытый зонт, мне остается только вздыхать – хоть бы эти кинодеятели у профессионалов консультировались, что ли.

Потихоньку от Анны – ну зачем ей знать, сколько человек занято в ее защите? – я выяснила у охраны, что возле подъезда все чисто, и мы вышли из дома. Машину, неприметный серый «Форд», вела она, причем медленно и не очень уверенно.

– У меня технический антиталант, – объяснила Анна. – А автомобиль я купила только для того, чтобы не пользоваться метро, потому что постоянно ездить на такси дороговато.

– Поклонники досаждают? – догадалась я.

– Увы! Люди порой бывают ужасно бесцеремонны, – раздраженно ответила она. – Запросто подходят к тебе в любом месте и предлагают «сфоткаться». Ненавижу это слово, как и весь современный жаргон! – передернулась она. – Не просят разрешения тебя сфотографировать, а именно «сфоткаться» вместе, чтобы потом выложить снимок с тобой в этих ужасных социальных сетях и похвастаться. И отказ они воспринимают как личное оскорбление, как будто я обязана с ними фотографироваться.

– Они судят об артистах по тем «звездюлькам», которые ради дешевой популярности сами лезут во все щели-дыры и готовы на любые выходки, только чтобы привлечь к себе внимание СМИ. Когда им удается влипнуть в какой-то скандал и их обсуждают по телевизору и в Интернете, они счастливы беспредельно и считают себя звездами первой величины. Потом случается другой скандал, о них забывают, и они ищут новый повод напомнить о себе. Стараясь перещеголять друг друга, вываливают на всеобщее обозрение и обсуждение самые интимные подробности своей жизни, а – простите за жаргон – пипл хавает все это с чавканьем, урчанием и требует еще. Вот и получается эдакий круговорот звездюлек на телеэкране.

Говорить-то я говорила, а сама сидела как на иголках, готовая в любой момент перехватить управление машиной. Какой, к черту, технический антиталант? Тут уже кретинизмом попахивало, потому что водитель из Ермаковой был, как из меня кулинар, то есть никакой! По мере того как мы ехали, у меня в душе все сильнее нарастало желание по окончании этого дела найти того, кто дал Анне права, и поговорить с ним – без соблюдения общепринятых норм этикета. Когда мы уже подъезжали к театру, я с облегчением вздохнула. Ра-а-ано я обрадовалась! Наблюдая за тем, как Анна паркуется, я поняла, что одним разговором с этим человеком дело не обойдется, буду бить! Она, конечно, гениальная актриса, но пускать ее за руль можно только с диверсионной целью, потому что медведь на велосипеде по сравнению с ней – мастер фигурного вождения. Того количества матюков и гневных сигналов в наш адрес, которые мы получили за одну только поездку, мне на три жизни хватило бы, а ведь она ездит на машине несколько раз в день. Наконец все закончилось, и, глядя на то, как она расслабилась в кресле, я поняла, почему она так задолго приезжает даже на репетицию – чтобы элементарно успокоить нервы; видимо, каждая поездка для нее самой – настоящее испытание!

– Анна, я вот что подумала. Пока я рядом, давайте я буду водить машину. Вы только доверенность на меня оформите, – предложила я.

– Правда? – искренне обрадовалась она. – Ой, как хорошо! Я вообще-то хотела попросить вас сесть за руль, но постеснялась. Сегодня после репетиции и оформим.

А уж как я этому обрадовалась! Как-то не хотелось мне погибнуть в расцвете лет в банальной автомобильной аварии.

Мы вошли в театр со служебного входа, и я увидела, как в застекленной конторке охранника – я даже не думала, что такие еще сохранились, – при нашем появлении поднялся пожилой мужчина.

– Здравствуйте, Анна Николаевна, – приветливо сказал он. – Кто это с вами?

– Родственница вчера приехала погостить, вот я и привела ее с собой, чтобы показать, где служу. Ее Женя зовут.

– Здравствуй, девушка Женя, – улыбнулся он мне. – Меня Степанычем кличут. Если что спросить захочешь или посмотреть, обращайся.

– Спасибо, непременно – мне же никогда не доводилось бывать в московском театре по другую сторону занавеса, – покивала ему я, отметив, что он вооружен, но вряд ли боевым оружием, скорее всего «травматом».

Удивляясь, что Анна не взяла у охранника ключ, я шла за ней по коридору. Когда мы подошли к большой массивной двери, она достала из сумки замысловатой формы старинный ключ и отперла замок. Гримерка оказалась большой и светлой комнатой, и я стала с любопытством ее осматривать: вешалка-стойка, гримировальный столик, довольно-таки потрепанный диван с журнальным столиком сбоку, одно кресло, два стула и старинный шкаф с зеркальными дверцами – до того огромный, что в нем вполне комфортно могло бы разместиться стадо слонов. Увидев, что я с интересом его рассматриваю, Ермакова объяснила:

– Здание построили еще до революции, так он – его современник – и стоит здесь с незапамятных времен. Мне кажется, что его как после постройки сюда внесли, так больше и не трогали. За время моей службы в театре было уже четыре ремонта, но его ни разу никто и не пытался с места сдвинуть – тяжести он неподъемной.

Говоря все это, Анна подошла к стоявшей возле окна тумбочке, на которой были электрочайник, банка с дорогим растворимым кофе и упаковка очень недешевого зеленого чая в пакетиках, и выставила туда же банку с сахарозаменителем.

– Посуда внутри, вода вот. – Она показала на пятилитровую бутыль, стоявшую рядом с тумбочкой на полу. – Если захотите что-то, то берите и пользуйтесь, а сейчас мне нужно сосредоточиться.

Анна приготовила себе кофе, взяла какие-то листки, села на диван и отрешилась от всего сущего. После такого ходить по гримерке, греметь чашками и вообще производить какой-то шум мне показалось неуместным, и я, сев в кресло, принялась просто ждать, не решаясь даже встать и взять с полки возле гримировочного стола какую-нибудь книгу. Но тут дверь открылась, и в комнату вошла невысокая, стройная пожилая женщина в брюках, которая с порога сказала:

– Доброе утро, Анечка! Как настроение?

– Здравствуй, Сашенька! – отозвалась Ермакова, нимало не рассердившись на то, что ее побеспокоили. – Все нормально. Вот познакомься, это – Женя. Женя, это – Александра Федоровна Ковалева. Официально – костюмерша, а неофициально – мой добрый ангел-хранитель, без которого я давно пропала бы.

– Да ладно тебе! – отмахнулась та, окидывая меня с ног до головы пристальным взглядом.

Я тоже с интересом рассматривала этого престарелого ангела. На вид женщине было шестьдесят – шестьдесят пять лет, одета просто и строго, совершенно седые волосы коротко подстрижены, руки с маникюром, но макияжа никакого. Одним словом, ничего примечательного.

– Вот что, девица, – решительно сказала она, закончив меня рассматривать. – А пошли-ка мы с тобой отсюда, чтобы не мешать Анечке к репетиции готовиться.

Вообще-то я и сама понимала, что одним своим, пусть и безмолвным, присутствием в комнате мешаю Ермаковой, но оставить ее одну?

– Действительно, Женя, идите – мне сосредоточиться надо, – попросила Анна. – А Сашенька вам театр покажет, расскажет о нем.

Поколебавшись, я все-таки вышла вместе с Ковалевой, и она повела меня в зрительный зал, объяснив, что там нам никто не помешает поговорить. Заинтересовавшись, какие же страшные тайны она мне собирается поведать, я не возражала. Когда мы сели на кресла в последнем ряду, она совершенно неожиданно для меня произнесла:

– Начнем с того, что я знаю, кто ты. Во-первых, это я после вчерашнего уговорила Анечку все-таки взять себе охрану. Будь я помоложе, я бы эту сволочь сама от нее отвадила, но я старуха, мне это уже не по силам. Пантелеич в прошлый раз его отсюда хорошо турнул, больше не сунется.

– А Пантелеич – это?..

– Один из охранников. Да и остальные так же поступили бы – они Анечку очень уважают. Их у нас тут четверо, все бывшие менты, службу знают и совесть не потеряли. Красть в театре нечего, но журналюги постоянно пытаются со служебного входа внутрь попасть – все надеются что-нибудь «жареное» разнюхать и статейку тиснуть. А мужики на деньги не зарятся и взашей их гонят.

– А во-вторых? – напомнила я.

– А во-вторых, даже если бы это было только ее решение, она мне все равно об этом сказала бы – у нее нет от меня тайн. Знает она, что я люблю ее как родную дочь, вот ничего и не скрывает, потому что понимает: все, что я делаю или говорю, только для ее пользы. Как ты ее на улице и в других местах будешь охранять – твое дело, я в этом ничего не понимаю. Ты и здесь постараешься ее от всех защитить, только местных народных обычаев не знаешь. А в театре свои законы, для чужого человека тут многое может показаться странным, поэтому я тебя прошу с шашкой наголо в бой не бросаться. Прежде чем что-то сделать, ты меня хотя бы в известность поставь, а то по незнанию можешь таких дров наломать, что они потом и на растопку не сгодятся. А я хотя бы от непоправимых ошибок тебя остановлю.

– Анне в театре что-то угрожает? – напрямую спросила я.

– Физически – ничего, а морально… – Она со всхлипом вздохнула. – Ты тут посиди в уголке тихонечко да репетицию посмотри, сама все поймешь. А не поймешь, так я тебе растолкую. Пока репетиция не началась, ты в фойе пойди да фотографии посмотри, чтобы знать, кто есть кто, а потом незаметно в зал возвращайся, а то Воронцов орать будет.

– А это кто? – поинтересовалась я.

– Увидишь, – выразительно ответила она и ушла.

Я прогулялась по фойе, поднялась по лестнице наверх, пользуясь тем, что двери лож были открыты, посмотрела на зал сверху и, увидев, что в зале и на сцене началось какое-то движение, спустилась вниз. Устроившись на последнем ряду, я стала наблюдать за тем, что происходит, но хватило меня только на десять минут. Я даже толком не поняла, что именно они репетировали, потому что какой-то сидевший за столом в зале мужик с визгливым голосом и обширной лысиной буквально фонтанировал оскорблениями в адрес Ермаковой. То она не так ходила, не так стояла, то не так говорила, а уж шпильки с намеком на ее почтенный возраст, да все с потугой на остроумие, так и сыпались. Словом, издевался как мог! Анна стоически все это терпела, а вот вторая актриса на сцене, в которой я по фотографии узнала Дарью Лукьянову, верноподданнически подхихикивала и была явно довольно происходящим. Когда желание убить этого мужика стало уже нестерпимым, я вышла из зала и пошла к охраннику.

– Степаныч, ты сигаретами не богат? – спросила я, хотя в последний раз курила еще на службе.

– Чего это ты? – удивился он, но полез в карман. – Только у меня самые простые.

– Мне без разницы, – отмахнулась я, беря сигареты и зажигалку.

– Ты на репетиции, что ли, была? – догадался охранник, и я кивнула. – Тогда понятно, – криво усмехнулся он. – Опять из Вороны дерьмо поперло.

– Неужели его никто не может поставить на место? – возмущенно спросила я.

– Щас! Пантелеич ему как-то высказал все, что накипело, и без премии остался, а теперь новую работу ищет. Иди, успокойся! У нас внутри курить запрещено, так мы возле двери дымим.

Покурив на улице, я вернулась внутрь, отдала Степанычу сигареты с зажигалкой и, выяснив у него, что Ковалева у себя в костюмерной, отправилась к ней за обещанными разъяснениями.

– Да уж! Перевернуло тебя! – покачала головой она при виде меня. – Садись! Делись впечатлениями!

Запах в завешенной самыми разными нарядами костюмерной стоял не самый приятный, но мне было не до того – меня трясло от ярости.

– Теперь я понимаю, почему Анна приезжает на репетицию за час! Не только для того, чтобы после поездки на машине успокоиться, но и для того, чтобы морально подготовиться к этим издевательствам! Но почему она их терпит? Она же может отказаться от этой роли! Все-таки народная артистка России, а не кто-нибудь!

– Народная, и что? – невозмутимо спросила Ковалева. – Звания здесь ни при чем! Ты заруби себе на носу, что самая зависимая профессия – это артисты! А вот режиссер – бог и царь! Он может любую приму с главной роли снять и отдать ее никому не известной актрисульке. И никто ему ничего не сделает! Неужели ты думаешь, что Анечка от хорошей жизни все это терпит? Да с тех пор, как эта история началась, она только на пустырнике и держится!

– Александра Федоровна, я обязана обеспечивать Анне покой душевный и физический, мне за это деньги платят. Поэтому давайте подробно, что это за история, – потребовала я.

– Она не сегодня началась. Анечка в кино долго снималась, а спектакли с ее участием в это время никто, естественно, с репертуара не снимал, все ее роли играла Зойка Сизова. Баба она небездарная, но до Ани ей далеко. Вернулась Анна и снова стала сама играть. И тут Борьке нашему Димку Воронцова навязали…

– Борька – это?..

– Главреж наш, – поморщилась Ковалева.

– Что же вы о нем так презрительно? – удивилась я.

– Так, в деревнях козлов издавна Борьками называли, – усмехнулась она. – Вот и наш хоть и на двух ногах ходит, а козел и есть!

– Понятно. А что собой Воронцов представляет? Давайте о нем поподробнее.

– Бездарь полная, а мнит о себе черт-те что. Он, мол, окно распахнул, чтобы впустить свежий воздух в затхлый мир классики, а те, кто не способен понять его новое прочтение старых произведений, – ретрограды и быдло необразованное. Но тут вот какое дело: он женат на Томке Гогуа, дочери Томаса, царствие ему небесное. Пока тот был жив, держал зятя при себе помощником режиссера, ассистентом, вторым режиссером, воли ему не давал. Да и под присмотром он у того был, потому что кобель Димка законченный. Правда, от Томки и святой бы гулять начал – страшна как черт.

– Зачем же он на ней женился?

– Так Димка из глухой провинции, из Семипалатинска. Как уж он на Высшие режиссерские курсы проскользнул, не знаю. А Томка на сценариста училась. Томас решил, что режиссура не для нее, но она крепким профессионалом стала, сценарии у нее, как с конвейера, слетают. Короче, Димке надо было в Москве зацепиться, вот он за Томкой и начал ухлестывать. Та и рада – с ее внешностью выбирать не приходилось, а Воронцов красавчиком был, это сейчас уже истаскался и на помойного кота похож. Конечно, Томас все видел, а куда деваться, если Томка его точная копия: и рост, и очень впечатляющих размеров нос, и волосатость по всему телу повышенная. А как Томаса не стало, Димка волю почувствовал и загулял. Тогда Томкины племянники (их у нее четверо от двух старших братьев) его вразумили. – Она показала кулак. – Больше он откровенно не котовал, но гулять по-тихому продолжал.

– Ближе к делу можно? – не выдержала я.

– Уже подхожу. Гогуа – семья в Москве известная, благодаря ей Димку пригласили в Москве в один театр спектакль поставить. Не помню уже, что это было, но испаскудил он классика так, что народ с премьеры даже не в антракте, а прямо из зала с первого акта валом повалил, и спектакль с репертуара сняли. Димка вопил как резаный, что он художник, он так видит, это новое прочтение. Ладно. Опять за него попросили, и он уже в двух других театрах по спектаклю поставил – с таким же неуспехом. После этого с ним уже никто связываться не хотел. И начал он по стране разъезжать. А в провинции народ напуганный, думает: ну раз режиссер из Москвы, так он нам сейчас такое сделает, что все ахнут. Только он и там жидко обделался. Но он ведь еще и кобелировал напропалую. И опять Гогуа постарались, нашли ход к кому-то в департаменте культуры и вернули блудного во всех смыслах этого слова Томкиного мужа в Москву, да еще в наш театр. Это еще до отъезда Анечки в Канаду было. Только вернулся Димка не один, а с Дашкой Лукьяновой. В своем обозе из Тамбова ее привез. Таланта ни на грош, но наглая беспредельно, на морду смазливая, а уж пробивная сила – как у танка. Она в него вцепилась мертвой хваткой, а этот кретин млеет – он же ее на тридцать лет старше. И решил этот придурок «Маскарад» ставить. По мотивам! – язвительно выговорила она. – Ты содержание помнишь?

– Так это был «Маскарад»? – воскликнула я. – По-моему, там от бедного Лермонтова ничего не осталось. Но я не думаю, чтобы Анна…

– И правильно думаешь! Она сказала, что это без нее – уж она-то про выдающийся Димкин талант испахабить все до полнейшего паскудства хорошо знает. Я текст читала, так там Нина догола перед мужем раздевается, постельных сцен немерено, а еще ее рвет прямо на сцене. Это у Воронцова такое новое видение Лермонтова! – возмущенно воскликнула она. – Господи! Раньше одним взглядом могли любовь сыграть, а современные актеры или глаза пучат так, словно у них запор, или под одеялом судорожно дергаются! Это теперь так любовь изображают! Что в кино, что в театре!

– Давайте к делу вернемся, – попросила я.

– А это тоже к делу относится, – возразила она и продолжила: – В общем, Димка начал репетировать с Дашкой в роли Нины Арбениной, хотя ей эта роль как корове седло, а Верка Морозова, она у нас уже с год служит, – баронесса Штраль.

– Я не специалистка, но, судя по фотографии, Морозова же классическая травести! – удивилась я. – Какая из нее баронесса Штраль?

– Зато подруга Лукьяновой! – язвительно произнесла Ковалева. – Анечка, добрая душа, ее привечает, но я с нее глаз не спускаю! Как говорится, «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Ладно, не об этом сейчас! Короче! Нас это не касалось, а они пусть бьются головушкой о стеночку – их дело. Потом Анечка срочно уехала на месяц в Канаду.

– Подробности не нужны, я их уже знаю, – вставила я.