Kitabı oku: «Снежные дороги судьбы»
Часть первая. Дочь купца
Санкт-Петербург. Весна 1898 года.
– Машенька!
Голос Дмитрия вывел ее из задумчивости.
– Машенька, тебе пора возвращаться, дорогая. Мы и так рискуем рассердить твоего батюшку…
– Как, уже? – с некоторой растерянностью пробормотала Мария. А я хотела… Мы могли бы зайти куда-нибудь выпить по чашечке кофе…
Они как раз остановились на углу Лиговского проспекта и Большой Великокняжеской улицы: напротив расположилась знаменитая булочная Филлиповского. Над входом её висел огромный золоченый калач – символ заведения. Внутри гостя ожидал превеликий выбор – хлеб ситный, хлеб житный, двадцать сортов, баранок, пряники печатные и глазурованные, с медом и вареньем, печенья самых разных видов и форм – от миндального до изюмного, калачи и крендели… Кроме того, к магазину примыкала уютная кондитерская, – с длинной деревянной буфетной стойкой, зеркалами по стенам, и небольшими столикам и на двоих. Тут можно было выпить кофе либо горячего шоколада или ароматного чая, со сладостями, испеченными тут же, купить товар на вынос поболтать с приятелем или подружкой, полистать газеты и журналы. Не «Вольф и Беранже» положим, но вполне пристойное место.
Из кондитерской тянуло свежей выпечкой, ванилью и еще чем-то очень вкусным. Этот апрельский вечер был на удивление теплым и уютным. Весенний воздух впитал в себя ароматы первой зелени, оттаявшей земли и дух моря. Дурманящий запах весны плыл над городом, и ни дымок от множества печей ни запах дегтя от извозчичьих телег не мог его перебить.
Женщины одевали весенние одежды и легкие ботинки на высоком каблуке, а мужчины распахивали полы пальто. Господа в цилиндрах смотрели на цветочниц и задорно подмигивали.
Дамы бальзаковских лет бросали взгляды на бравых юнкеров и улыбались, провожая тех глазами полными сожалений об ушедшей молодости…
А Мария смотрела лишь на Дмитрия и не могла отвести глаз от возлюбленного. В своей студенческой летней шинели и тужурке с петлицами он казался молодым офицером – хотя учился всего-навсего в Горном институте.
– Машенька! – повторил Дмитрий. Нам и в самом деле пора. Я возьму извозчика. И… Я люблю тебя, Машенька. Помни это…
Она кивнула. Как такое можно забыть?
* * *
…Мария стояла перед массивным венецианским зеркалом в золоченой раме оглядывая себя так и эдак.
С грустью подумала что не красавица. Черты её лица были лишена мягкости и округлости, так украшающих слабую половину рода людского по мнению света. Она мало походила на свою мать – скорее уж в ней чем старше тем явственнее проступали черты отца – сурового и несентиментального купца, поднявшегося из низов к своему богатству и положению. Но вместе с тем в правильных линиях лица вместе с силой и упорством, читалась какая-то скрытая нежность, а полные губы дышали свежестью.
Ведь не случайно Дмитрий – её Дмитрий! – в неё влюбился!
Она вспомнила тот день почти полгода назад, когда они впервые встретились. Это случилось на свадьбе её гимназической подруги Милены Христич, дочери гражданского генерала из Министерства Путей Сообщения – с которым её отец вел какие-то дела по части железных дорог.
Дмитрий приходился дальним родственником жениху – молодому титулярному советнику и камер-юнкеру Константину Левитину из МИДа, и учился на третьем курсе Горного института. И хотя Константин и был довольно видным молодым человеком, Дмитрий с его безупречной лепки лицом, прямым носом, и решительным подбородком затмевал новобрачного. Дмитрий покорил ее с первого взгляда а она – его.
Не было и дня чтобы Мария не думала бы о нем и не мечтала его увидеть вновь – даже расставшись час назад.
Она вдруг ощутила что проголодалась и решила навесить кухню: не найдется ли там чего вкусненького для нее? Проходя мимо кабинета отца, она невольно прислушалась.
– Выгодное дельце?! – басил Михаил Еремеевич. Скажите на милость! Мы-то понимаем: медведь любит мёд, а кузнец железо куёт! А эти господа нас видать за дурачков считают! Манчжурская хлопковая компания – выдумают же такое! Недоумки! Думают «взять фарт» как говорили разные варнаки во дни моей молодости? Так скажите вы им, Виктор Петрович, что они могут идти куда им заблагорассудится! Хоть к чёрту в пекло! Так дела не делаются – ни в нефтяной добыче, ни в плантаторстве, ни даже в торговле дровами и горшками! Ни полушки им не видать из капитала товарищества! Я еще с ума не сошел!
Как поняла Мария, у отца в кабинете сейчас находился Виктор Петрович Корф – столбовой дворянин и отставной офицер, сменивший мундир и шашку на счеты и гроссбух. Этот тридцатипятилетний импозантный красавец – не по-русски темный как жук брюнет с блекло-серыми глазами был давним деловым партнером батюшки папы и не так давно даже стал компаньоном в товариществе на вере «Баранцов и К»
Невольная улыбка проскользнула по лицу Марии, но тут же пропала.
Она знала, что многие её подруги – гимназистки, что заглядывали к ней в гости, считают Корфа завидным кавалером – за солидный вид, подтянутую фигуру бывшего кавалергарда и уверенную походку. Но Маше он решительно не нравился.
…Капитолина Ивановна Мышко, тетка Маши со стороны матери, проводила уходящую племянницу взглядом. «Как быстро Машенька выросла», – подумала пожилая дама.
Совсем как сестричка Калечка – царствие ей Небесное…
Да и она сама тоже ведь много была такой же красавицей, как это юное создание. Но это было очень давно. Теперь ее старые знакомые и не узнали бы прежнюю Капу – плясунью и певунью в располневшей почтенной даме. Муж ее – управляющий царицынской конторой Волго-Камского пароходства Иван Иеронимович Мышко давно умер, и почти десять лет назад она переехала в Санкт-Петербург – к овдовевшему супругу её младшей сестры Калерии, который остался с маленькой дочкой на руках.
Бог не дал ей детей – и всю нерастраченную любовь она отдала племяннице. В то время Маша была юным существом с добрым сердечком, отзывчивым на тепло и ласку, так что Капитолина Ивановна и девочка быстро сдружились. Это несмотря на то что Мария была не самым послушным ребенком, и стала не менее свободолюбивой девушкой. Никто не блистал на балах, так как Маша Баранцова, и никто из учениц 2-й-купеческой Санкт-Петербургской гимназии не имел столько поклонников. А еще никто не мог обогнать её как она становилась на коньки или верхом… Да уж – обычному и пристойному, по мнению Капитолины Ивановны, девичьему времяпрепровождению вроде вышивания, игры на пианино или театра – ну в крайнем случае какого-нибудь амурного французского романа, Маша предпочитала новомодные увлечения вроде спорта… Ну пусть были бы эти музыкальные вечера, любительские спектакли или поездки на пикники – хотя там молодые девушки уж слишком непринужденно общаются с молодыми людьми. Ну пусть бы их! Но – подумать только – её племянница посещает женское (!!!) спортивном обществе с пошловато звучащим именем «Левкиппа», в честь какой-то упомянутой у Гомера амазонки.
Капитолина Ивановна считала такое сугубо неправильным и как-то раз попыталась поговорить с зятем о воспитании Маши, упирая на то, что такое вольное поведение отпугнет не только женихов, но что хуже – и их родителей. Но разговора не получилось.
– Ты не права, Капитолина, – после первых же слов нахмурился Баранцов. Машутка такая как есть и с этим ничего не поделать – моя кровь… Что же насчет всего прочего… – он хитро прищурился, – я так кумекаю – с моим капиталом у неё не будет нехватки в женихах – когда придет время. И хватит об этом!
… Да что уж говорить – видать времена такие. Слава Богу по крайней мере хоть не какой-нибудь кружок вольнодумцев – откуда и до ссылки в места отдаленные недалеко(экий каламбур право слово вышел!)… Чем-чем а этими «новыми веяниями» девочка не интересуется совершенно.
Капитолина Ивановна тяжело вздохнула. Пора было возвращаться к обязанностям хозяйки дома. Тут нужен глаз да глаз – вот только сегодня она отправила горничную Марту Роотс, девушку из ревельских мещан, за бельем к белошвейке. Но с тех пор прошло много времени. Наверное, строит глазки какому-нибудь приказчику. Она была дочерью любимой служанки её покойной сестры, и которую та, умирая, вручила заботам покойной Калерии, не зная что той ненадолго суждено пережить свою любимицу. И теперь Капитолина Ивановна на полном серьезе считала себя опекуншей девушки. У Марты было изящное фарфоровое личико волосы цвета ржаной соломы, вполне подходившие к бледновато голубым глазам. Ее стройную фигурку подчеркивало строгое платье, талию перетягивал белый кружевной передник – одеяние горничной очень ей шло. Мда… будь Михаил помоложе да поздоровее – она бы начала беспокоится за невинность Марты…
Капитолина Ивановна заспешила прочь по длинному коридору, увлеченная идеей проучить дерзкую девчонку – воспитания без строгостей не бывает. Она совсем забыла об Марии…
… Девушка направилась в кухню. Задняя часть их питерского особняка, построенного в пятидесятые годы каким-то заезжим голландцем, состояла из прачечной, кладовых и комнат прислуги. Дом этот надо сказать был воздвигнут по заказу какого-то богатого пензенского помещика по его вкусу – но вскоре после того как стройка была закончена хозяин окончательно промотался и дом пошел с торгов и был выкуплен дедом Маши, став частью маминого приданного. Так что она можно сказать выросла в самом настоящем «дворянском гнезде». К дому примыкал солидных размеров задний двор где нашлось место конюшне, каретному сараю, флигелю для прислуги где жили сейчас дворник и кучер Гурий, смотревший за их семейным выездом – в виде брички и мерина Рудого; и маленькому садику с английским газоном. Но центром дома несомненно была кухня, в которой можно было приготовить еду на роту солдат, с огромной плитой и теплым ароматом свежеиспеченных булочек. (Хотя комната Марии где имелся эркер с двумя пальмами в кадках и французской козеткой нравилась ей чуть больше.)
Пока Глаша готовила, Мария села за стол и стала думать о том, что в последнее время, когда рядом не было папы, Виктор Петрович слишком часто стал позволять себе вызывающие нескромные взгляды. А на прошлой неделе намекнул на совершенно абсурдную вещь: свадьбу. Ей стало неприятно от одной мысли. Какая может быть свадьба с каким-то Корфом, если она любит Дмитрия и только его?!
Не утруждая себя походом в столовую, Мария прямо на кухне наскоро перекусила свежим ростбифом с французской булкой, пончиками и стаканом холодного молока – типичный европейский завтрак как гласят новейшие кулинарные книги.
В чём другом, а в том что касалось еды она была ярой прогрессисткой – все эти кулебяки, блины с икрой, огромные расстегаи и чуть ли не полуведерные тарелки щей, составлявшие трапезу её отца казались ей вульгарными. Она же не какая-то старозаветная купчиха вроде Кабанихи из обожаемой ею «Грозы» Островского…
Когда она вернулась, Корф как раз вышел из отцовского кабинета. Одетый в безупречную чесучовую пару, статный, с пышной шевелюрой, с правильными, если не сказать – античными чертами лица, чуть удлиненным носом этот господин: бывший ротмистр конной гвардии сейчас почему-то напоминал ей утомленного жизнью частного пристава или преуспевающего ресторатора. Как Маша знала, Корф вырос в семье провинциального земского деятеля, человека либеральных взглядов, даже временами почти социалистических, гремевшего в свое время среди «общества»; и даже один раз арестовывавшегося – после цареубийства Первого марта. Но вот его сына всякие прогрессивные идеи не волновали. Зато он страстно мечтал вырваться из провинциальной глуши и разбогатеть. Потому быстро вышел в отставку и заложил свое небогатое имение в Костромской губернии, чтобы с получившимся капиталом явится к Баранцову, ибо знал его тестя – отца покойной матери Маши. Выбор был безошибочный и разбогатеть Корфу вполне удалось, хотя как она знала, многие родственники и друзья его семьи не особо его привечали, посматривая косо за уход из полка и обращение к делам купеческого сословия.
Впрочем это не помешало ему быть принятым в этих кругах за своего и связи Корфа не раз пригождались её отцу в делах Меркурия.
Корф остановил взгляд на Маше. С полминуты он стоял молча а потом вдруг решительно обратился к ней.
– Мария Михайловна!
– Что вам, Виктор Петрович? – в голосе девушки прозвучало отстраненное раздражение.
– Мария Михайловна, позвольте вас пригласить на прогулку… Прекрасная погода, первые весенние дни…
– Сейчас? Нет, благодарю. Мне нужно отдохнуть…
Корф нетерпеливо пожал плечами.
– Я думаю, мы всё же могли бы найти время для небольшого променада.
– Виктор Петрович – я же сказала! – надула она губки.
– Извините, – голос прозвучал настойчиво. Мне очень нужно с вами поговорить. Это важно.
– Не сейчас, Виктор Петрович. У меня действительно нет времени.
Его глаза рассерженно блеснули, губы упрямо поджались.
– Я должен поговорить с вами, Мария Михайловна, но здесь… это наверное неуместно. Разговор должен остаться между нами.
Мария тяжело вздохнула.
– Ну, ладно.
Она взяла свою мантилью и быстро завернулась в нее, потом надела шляпку, в то время как Корф подхватил со столика цилиндр и изящную трость…
Ладно, она выслушает его признание (уж не дура – догадалась о чем пойдет речь)… Потом откажет – и все. Пусть ухлестывает за её подругами тем более те совсем не прочь.
Они прошли Конногвардейский переулок в просвете которого был виден тяжеловесный дом – почти дворец. То был как помнила Мария один из особняков князей Юсуповых.
Слева остался дом Якобсона – громадное строение, занимавшее почти целый квартал, и выходившее сразу на Садовую улицу и на Вознесенский и Петергофский проспекты. Этот доходный дом включал в себя целый лабиринт с бесчисленным множеством квартир, дававший приют множеству народа. В грязных и темных полуподвальных комнатах ютились истопники, мастеровые, каменщики. В меблированных квартирках – душных и тесноватых – квартировали чиновники, студенты посостоятельнее, приказчики средней руки, и девицы «живущие от себя» – из тех что получше да почище. Ну а в квартирах бель-этажа разные там статские советники, маклеры, рестораторы, модные врачи и прочая чистая публика.
Ну когда же Корф начнет этот свой разговор – скорее бы уж!
Они достигли перекрестка Литейного и Конногвардейского. Тут возвышался обнесенный чугунной оградой, особняк графа Гурятинского. Граф сей этот прославился тем, что в царствование Николая I – прадеда нынешнего царя, он – штабс-капитан гвардейской артиллерии, отверг предложенную ему руку фрейлины Нелидовской – беременной фаворитки императора, хотя к ней прилагались сто тысяч приданного и чин флигель-адьютанта. Он оставил службу в гвардии, женился на дочери деревенского священника в которую давно был влюблен, покинул Петербург, и уехал на Кавказ, где проявил удивительное мужество. Но карьеры так и не сделал. Граф вышел в отставку после Крымской войны, с тех пор и ведет отшельнический образ жизни. При этом отклонял все приглашения вернуться на службу от сменивших Николая Павловича царей, как говорят, будучи не в здравом рассудке.
Все это пронеслось у неё в голове, пока они стояли напротив мрачного дома, словно чего-то ожидая.
За несколько домов от них, вблизи Трехсвятского переулка строители заканчивали перекрывать крышу трехэтажного доходного дома – сороковых, кажется, годов.
Взвизгивала пила, звонко били молотки, а молодой голос залихватски выводил:
Сидит барыня в Аду,
Просит жареного льду.
Черти её, глупую,
Ухватами щупают…
Эх – да ухватами щупают! – вразнобой подхватили рабочие. Послышался смех, добродушная перебранка…
– Хамье, – презрительно бросил Корф ни к кому не обращаясь. Ржут точно кирасирские жеребцы!
Маша интуитивно почуяла что ее визави опасается начать беседу. Ну значит придется ей…
Повернувшись к нему она внимательно посмотрела в лицо Корфа – прямо и не отводя глаз – как делали героини ее любимых французских романов…
– Так о чем вы хотели поговорить со мной, Виктор Петрович? – тоном каким в драмах знатные дамы отчитывают лакеев произнесла она.
– Мария Михайловна… – выдавил он. Я прошу вас… прошу вас стать моей женой! Девушка молчала – но не от удивления – просто тянула время, размышляя над тем, как бы повежливее отказать неожиданному (хотя пожалуй вполне ожиданному) претенденту на руку и сердце. В душе вдруг даже возникла какая – то жалость к Корфу. В конце концов – она же не виновата что не любит его.
– Вы хотите, сударь, чтобы мы сочетались законным браком? – наконец вымолвила она растягивая слова.
– Да, хочу, – порывисто забормотал он. А что же в этом странного, скажите на милость? Мария, я… мечтаю соединить мою жизнь с вашей уже давно! Вам тогда было еще неполных шестнадцать лет – но я уже тогда решил что вы предназначены мне!
Мария молча смотрела на Корфа. Его напор и страстность удивляли и даже где-то пугали девушку. Молодые люди, которых она знала, никогда не говорили ей подобных слов.
И тут же возникло резкое раздражение.
Скажите пожалуйста, какой кавалер! Напорист и прямолинеен – словно она не дочь его патрона а субретка! Да и комплимент на грани – хотя надо признать и не переходит её.
Он нервно сжал губы а потом вдруг схватил её за руку.
Подавив непонятный страх, она вырвалась и отступила назад.
– Вы забываетесь, сударь! Я не давала повода! – воскликнула она.
Боже мой, если бы на его месте был Дмитрий! От него бы она выслушала бы и не такое! И даже, может быть, не только выслушала…
Из-за этой мысли она пропустила мимо ушей продолжение разговора.
…Но поверьте – я сделаю все чтобы вы были счастливы – и вы будете счастлива со мной, сударыня! Да – вы будете счастливы, когда рядом с вами окажется человек, понимающий, что к чему в этой жизни, – услышала она придя в себя.
– Я не собираюсь… – придав голосу как можно большую надменность начала она и запнулась. Как бы поэффектнее отказать этому приказчику?
– Короче вы и сами все понимаете. Тем более, что…
Однако прежде чем она успела сказать что-то, вдруг Корф схватил ее за плечи и поцеловал. (Поцеловал!!!)
– Пожалуйста, только не на улице, мсье Корф! Это, в конце концов, дурной тон! – как можно более холодно произнесла Мария. Или вы просто сошли с ума? – сурово сдвинув брови, продолжила она, запоздало подумав что стоило бы дать ему пощечину. – Вряд ли мой отец будет рад, узнав о таком поведении своего компаньона и друга семьи, – столь же ледяным тоном продолжила она.
– Вы шантажируете меня? – вдруг рассмеялся Корф. Напрасно, напрасно! Я как раз хотел сказать, что ваш батюшка говорил со мной о вас, Марья Михайловна. Точнее – и о том что хотел бы видеть свою дочь замужем за солидным и надежным человеком. А потом почти открыто сообщил что будет рад если судьбе будет угодно сделать именно меня его зятем.
– Врете, господин Корф! – вспыхнув, гневно бросила Мария, за показной яростью пытаясь скрыть растерянность. Мой батюшка никогда в жизни не захочет видеть меня замужем за тем, кого я не люблю. Я не желаю выслушивать ваш бред безумца! Я возвращаюсь домой – и не вздумайте меня провожать!
– Нет, сударыня, наш разговор не закончен, – решительно заступил ей дорогу Корф.
И вы не уйдете, пока не выслушаете всего, что я считаю нужным сказать!
– Я уже сказала, что никогда не выйду за вас замуж, Виктор Петрович! И я не желаю продолжать этот глупый разговор! Оставьте эти ваши… ваши бессмысленные безумные мечты! – выпалила девушка.
– О, вы правы… – вздохнул Корф с неожиданно одухотворенным выражением на лице. Как же вы правы! Вы – моя безумная мечта! Моя принцесса Грёза, как выражаются поэты!
– Что вы хотите этим сказать? Вы точно сошли с ума! Я сейчас пойду и расскажу все рар’а!
Да! Да! Я и в самом деле все расскажу батюшке! – сорвалась Мария на крик, теряя всякий контроль над собой. Не забывайтесь – я его дочь. А… а вы… вы милостивый государь, – пустое место, нуль, конторская крыса! – она возмущенно топнула ножкой, обутой в модный ботинок на остром каблучке.
Корф снова схватил её за плечи и сильно встряхнул. Девушке вдруг стало страшно.
– Что вы себе позволяете? – тем не менее осведомилась она как можно спокойнее.
– Я всего лишь привожу вас в чувство. Не хотелось бы ну да ладно… Мне пора уже видимо сообщить вам, Мария Михайловна – почему Михаил Еремеевич решил поторопиться с вашей свадьбой. С нашей свадьбой! – уточнил он.
Корф выдержал паузу секунд пять.
А потом будничным тоном сказал нечто такое, отчего у Маши подкосились ноги, а окружающий мир поплыл перед глазами…
– Дело в том, сударыня, что ваш отец на краю могилы. Я говорил с врачами. Жить ему осталось недолго. И к сожалению, скорее всего медицина бессильна – рак…
– Это… это неправда! Этого не может быть! – пролепетала она.
Да – она знала что отец действительно болен. Но что он при смерти… Девушка глубоко вздохнула, и мысли ее несколько прояснились.
– На прошлой неделе, в день когда вы, сударыня, изволили-с развлекаться на театре, – с бесконечным ехидством сообщил Корф, – его скрутил очередной приступ, и я по его поручению привез трех лучших врачей каких нашел в справочнике «Весь Петербург».
Состоялся консилиум, и двое из трех поставили единодушный диагноз: Михаил Еремеевич может умереть в любой момент.
– Что вы несете?! – всхлипнула Мария.
Голос её дрожал и срывался. Мир все еще плыл в зрачках, как будто этот человек со всего маху обрушил ей на голову удар дубины.
Лицо Корфа было скорбным, но в глазах она заметила что-то похожее на спокойное удовлетворение.
В горле застрял комок, и не было сил его проглотить. В одном Корф был прав: батюшка болен, он тает на глазах. Но – умирает! Её отец не может умереть!
– Лжете!!! Оставьте меня – я сейчас же иду домой и…
– И что дальше? – с затаенным презрением прозвучало с его стороны. – Спросите у Михаила Еремеевича правда ли что он умирает? Он будет рад такому почтительному обращению! А заодно уж сообщите что намерены отвергнуть его последнюю волю – чтобы он покидая этот мир зная что его имущество в руках юной девчонки пойдет по ветру, и дочь его впадет в нищету. Радость его станет просто невообразимой! Доктор Верховцев – вы наверное слышали про это восходящее светило медицины? (Мария не слышала но какое это имеет значение теперь?) Так вот – доктор Верховцев сказал, что вашему отцу осталось самое большее год-полтора, и что малейшее волнение, любое потрясение может убить его. Вы ведь не захотите взять на себя такой грех, Мария Михаловна? Вот почему, моя дорогая, – ставший внезапно ледяным и непреклонным тон заставил её замереть, – вы будете вести себя, как послушная дщерь. Сообщите ему в ближайшие дни о нашей помолвке – уверяю, он будет рад…
…Все это было похоже на страшный сон! Нет – это и было кошмарным сном наяву!
…Последние два года здоровье батюшки сильно ухудшилось, его все чаще беспокоили усиливающиеся боли в животе. Иногда домашние напоминали Баранцову – старшему что невредно бы обратиться к эскулапам, но всякий раз он решительно отнекивался.
– Эх, да оставьте! – восклицал он. Что они понимают – все эти шарлатаны и надувалы? Что могут они мне сказать чего я не знаю сам? Что за свою жизнь я выпил слишком много водки? Или что в юности работал как вол, мерз в чертовой тайге, и питался всякой дрянью? Или что не надо съедать по две отбивных за обедом, а надо уморить себя голодом – еще платя кучу денег какому-нибудь ученому дураку в пенсне, чтобы он составил эту… как её – диэту из вареной морковки и шпината?? Я им что – кролик? Или осел?
И вот теперь выходит что напрасно он не прислушался к их советам?
Маша попыталась справиться с чувством безотчетного страха. Как будто со стороны она услышала свой бесцветный, словно чужой голос:
– Я поняла… Вы заставили батюшку согласиться… Вы запугали его моей судьбой после его преждевременной смерти! Может и тех докторов вы подкупили! И этого вашего Верховцева! – голос ее сорвался на крик.
– Ну и ну! – саркастически рассмеялся Корф. И кто-то тут говорил о сумасшествии? Я подкупил врачей! Видимо тогда уж и всех врачей Санкт-Петербурга! Ну а что до второго… Вы сударыня и в самом деле полагаете что Михаила Еремеевича можно заставить что-то сделать?! Как и отказаться от того что он уже решил? Так что смиритесь – все равно мы поженимся, – сухо закончил он.
– А я вам говорю, сударь – никогда!
Все было как во сне. Маше казалось, что она вот-вот проснется и увидит знакомые стены своей комнаты. Это не могло происходить на самом деле!
–. Ну же, не упрямьтесь…
– Нет. Я не хочу. Я никогда не буду вашей!
– Будете милочка! – он усмехнулся – даже с каким – то сочувствием. Такова судьба если угодно! Пока так сказать смерть не разлучит нас!
Девушка не успела ничего ответить – Корф взял её за руку и приложился к ней сухими губами. Затем резко как на плацу развернулся и ушел быстрым шагом.
…Неудержимые слезы горя и безысходности хлынули из глаз Маши.
* * *
Мария вернулась домой, подавленная и уничтоженная. Из зеркала в прихожей на нее глянуло отражение: испуганный взгляд, растрепанные волосы, лихорадочный румянец на щеках.
В ее голове ворочался клубок тягостных мыслей. Действительно ли батюшка при смерти или это ложь Корфа? Но неужто он осмелился врать подобным образом?
«Господи, спаси меня!»
К счастью, никто, кроме Марты, не заметил ее прихода.
– Батюшка…?
– Он наверху у себя, Мария Михайловна.
– С ним все благополучно?
Девушка кивнула в ответ, но от неё не ускользнул ее напряженный взгляд.
Папенька и в самом деле наверное болен… Даже слуги об этом знают! Болен но наверняка не смертельно – этого не может быть! Это все придумал Корф, чтобы запутать ее. Но он сделал предложение – не мог же он так нагло врать! Девушка почувствовала, что у нее начинает кружиться голова.
Пару минут спустя Мария постучала в спальню отца.
– Войдите, кого там несет? А, это ты, доченька?
Она вошла и увидела отца сидящим на диване, удобно облокотившимся на подушки. На нем был уже привычный архалук из сине-желтой полосатой ткани, под которым была рубашка безупречной белизны, брюки в серую полоску и расшитые домашние туфли – с тех пор как здоровье Михаила Ефремовича пошатнулось и он все чаще работал дома, в этом одеянии он даже принимал коллег-купцов и явившихся по делам чиновников.
Вокруг были разбросаны подшивки «Русской мысли» страницы «Коммерсанта» с биржевыми котировками, какие-то справочники… Тут же на ночном столике стояла бронзовая пепельница в виде фривольно раскинувшейся нимфы, с недокуренной гаванской сигарой.
– Извини, доченька, вот, заработался… – как-то виновато улыбнулся отец. И то сказать – разрослось дело – пригляда требует. Дело оно не сурепка аль еще бурьян какой: те – то своей волей растут.
Мария ничего не сказала – но ей вдруг стало стыдно что она отвлекает отца от забот.
Человек даёт кусок хлеба не одной сотне людей, день и ночь думает о делах, не видит, не чувствует себя в заботах… А она со своими девичьими страхами! В конце концов она не кисейная барышня и отвадить ухажера забывшего приличия уж сумеет. Она дочь своего отца а её отец как-никак…
И тут она почему-то подумала, что ведь не очень хорошо знает отца…
Прошлое Михаила Еремеевича было довольно таинственным. Рассказывал он мало, игнорируя слишком настойчивые вопросы и каждое слово приходилось вытягивать буквально клещами. Приехал он в Петербург скоро как четверть века назад – уже с приличным капиталом. С тех пор тут и жил, тут женился и обзавелся домом.
Никого из родственников по отцовской линии Мария не видала, да по его словам их давно уже не было в живых. Мать, бабку Марии, он потерял в три годика. Дед Марии – умерший когда отцу было шестнадцать, был конторщиком на захудалом хлебном складе в Царевококшайском уезде. Юноша должен был сам устраивать свою жизнь – был и конюхом, и берейтором в бродячем цирке, и торговал вразнос мелким товаром. Затем судьба занесла его на Алдан. Там он за несколько лет накопил на то чтобы открыть дело. Как он сам не раз говорил, не благодаря удаче и богатой золотой жиле – о которой мечтает всякий старатель, а потому что все то что приносил ему тяжелый труд в тайге не спускал в кабаках да на гулящих баб, как прочие товарищи, а старательно копил.
Про те времена он особенно не любил говорить. Лишь по отрывочным воспоминаниям в минуты откровенности она представляла себе дремучую, вековую тайгу – чем дальше тем суровее и мрачнее. Переходы по диким нехоженым тропам, когда целыми днями вокруг тишина и полумрак, ночевки на выработанных приисках, в полуразрушенных бараках – когда на ночь выставляли караульного – а то пропадешь ни за грош. Трупы, которые иногда находили на таких вот рудниках – умерших от цинги, или иной хвори, от голода, раздавленных рухнувшей крепью или убитых «лихими людьми». Дороги через горы, завалы, каменистые россыпи, когда лошади ломали ноги или просто падали, не выдержав тяжести пути – а люди шли дальше. Тяжкий непосильный труд летом в воде по колено, тучи комаров и гнуса, а зимой морозы так что птицы замерзают на лету… Когда она думала об этом, то невольно преклонялась перед отцом – такое мог выдержать только человек, воистину крепкий не только телом но и духом.
Мария знала что слухи в обществе об её отце ходили самые разные.
Иные считали его крещенным евреем, что секретным образом ведет дела соплеменников, другие – тайным раскольником, делающим то же самое. Находились и такие что числили его раскаявшимся душегубом, который носит на теле уличающие его следы от плетей и кандалов…
Рассказывали даже что деньги с которых пошла разжива, он не добыл в старательском шурфе а выиграл на каком-то захолустном постоялом дворе у допившего до полного сумасшествия барона – причем не в карты а в «гусарскую рулетку». Он – молодой бедный приказчик, единственный из собравшихся застигнутых паводком согласился на предложение еле ворочавшего языком богача – эх, однова живем! Ему досталось по жребию выстрелить первым – и удар бойка пришелся в пустое гнездо барабана. Барон, расхохотавшись, положил на зеленое сукно полста тысяч ассигнациями, нажал курок револьвера и лег под ломберный стол с раздробленным черепом. Ну а Михаил Еремеевич забрал деньги да был таков.
Отец иногда вспоминая эти слухи только посмеивался – сам он был типичный купец первой гильдии – солидный господин крепкого сложения, с аккуратной бородой и цепким прищуром глаз, в меру честный, в меру хитрый, в меру образованный…
Михаил Еремеевич тяжело поднялся, и охнув опять сел на диван. По осунувшемуся лицу и бледности, покрывавшей высокий лоб она поняла что он, пожалуй, и в самом деле сильно не здоров.
Она сделала над собой усилие и улыбнулась со всем очарованием, на какое была способна.
