Kitabı oku: «Лагеря и этапы»
Начало
Нет, придется все рассказать сначала,
И число, и гербовая печать,
Видит бог – я очень давно молчала,
Но теперь не могу молчать.
В.Н.Полозкова
«Лагеря и этапы» – маленькие очерки, иронично названные, о настоящих лагерях, детских, спортивных, в которых я провела значительную часть своей жизни. Это воспоминания и заметки, честные и правдивые, о настоящей дружбе, о красоте, о детстве, первой любви. Об этапах взросления, преодоления себя и своих страхов. О жизненных этапах. О предательствах, ссорах, недомолвках, недопонимании. Об искренних привязанностях и самых прочных и нерушимых узах.
Я пыталась воссоздать атмосферу, царившую в то время, максимально достоверно и правдоподобно, все люди наделены именно теми чертами характера, которые в реальной жизни составляют их отличительные особенности. Некоторые предстают в невыгодном свете, может, я судила иногда излишне строго, или была непримирима с какими-то вещами. Но сейчас это беспристрастный взгляд со стороны человека, все это пережившего и преодолевшего, воспоминания, прошедшие через фильтр времени. Я заглядываю сквозь мутное стекло своей памяти в самые дальние уголки души, показывая все так, как оно было для меня, как я воспринимала происходящее, как относилась к людям, как понимала их и их поступки. И как, по моим ощущениям, они относились ко мне.
Я нарочно не вставляла никакие диалоги, кроме тех, в точности которых уверена на сто процентов. Придумывать же что-то и добавлять от себя я не хотела, чтобы не создавать путаницы и не писать неточности. Слова были бы недостоверны, никаких записей и дневников я тогда не вела, а если и записывала что-то, то все это уже давно утеряно. Так что рассказанное мной – коллекция обрывочных лоскутов памяти, кропотливо собранных и описанных. Что, по сути, является непростой задачей, так как многие события происходили, когда я была еще совсем маленькой, около двадцати лет назад, другие не отстоят по времени столь далеко, но все же не складываются в стройную линию повествования. Хронология во многих местах нарушена, ибо для меня последние несколько лет, в более уже сознательном возрасте, были настолько сильно эмоционально окрашены, а потом старательно запрятаны вглубь сознания, что временные рамки стерты. Случавшееся раньше я вспоминаю, как более приближенное к нынешнему моменту, а эпизоды недавние кажутся далекими и несбыточными, как бы нереальными. Текст пестрит сомнениями, всяческими «кажется», «должно быть», «наверное» и т.д., поскольку память – штука ненадежная. К тому же, история касается не только меня, но и многих людей, имевших свое мнение относительно всего случившегося. Людей, бывших для меня самыми близкими друзьями, моей семьей. На протяжении нашего лета длиною в целую жизнь.
За почти двадцать лет мне ни разу не приходило в голову написать о чем-то столь важном, волнующем, знакомом. Вывернуть всю подноготную наружу, вывести саму себя на чистую воду. Не помню, чтобы мне когда-нибудь хотелось записать то, что с нами творилось, что творили мы. Это казалось немыслимым – описывать всех их, таких любимых, таких значимых, какими-то пустыми и бездушными словами. А потом все прошло, переварилось, переболело, перегорело, было проглочено и вырывается теперь изнутри, просясь на волю. Пишу, как говорится, потому что не могу об этом молчать. Жалею только о том, что не делала раньше никаких, пускай бы самых незначительных заметок, наметок, которые могли бы сейчас мне сильно пригодиться. Воссоздавать давно забытое и прошедшее – сложно. Но обстоятельства сложились так, что через пять лет после последнего визита моего к истокам счастья, мы приехали сюда вновь, и истории полились на меня отовсюду, не давая продохнуть ни на секунду. Пришлось писать.
Глава, с которой начинается моя история
По опустевшим игровым площадкам ветер
разносит крики призраков,–
Вчера здесь были дети.
Pianoboy.
Захлестывает с головой какая-то неисчислимая тоска, которую не измерить, не втиснуть ни в какие рамки, не вместить ни в одну печатную строку. Если бы пришлось постараться, я бы, наверное, выдумала новый словарь. В нем слова «детство, ожидания, лес, забота, воспоминания, спелость, свежесть, печаль» и проч. стояли бы в одном ряду. Пускай и были бы замещены другими, более емкими, более красочными, способными передать пусть даже одну тысячную того, что высвечивается на моем эмоциональном циферблате.
Задумываться о природе чувств – бесполезно, немыслимо, даже глупо. Пытаться найти истоки и корни, первопричины – безнадежно как-то, да и никому не нужно. История всеобщая, и история личная, каждого человека отдельно взятого – готовое произведение искусства, а копание…Ну, в общем, ни к чему оно, это рытье в эмоциональном грязном белье. Ведь попробовать классифицировать все мои переживания, сформулировать положение вещей, истинное, добраться до сути – это сложнее, чем звучит, невозможнее даже, чем является на самом деле. Для простого обывателя, каковым я и являюсь, само собой. Квалифицированным специалистам, скорее всего, как раз плюнуть, провернуть такое дельце. Но на то они и специалисты. Я не психолог, не профессионал, я хороша только в производстве материала для исследований. Не претендую на понимание человеческих душ, порывов и мотивов. Своих собственных, не говоря уже об окружающих. Противоречивая натура, с кучей комплексов, детских травм, задушенных или неверно истолкованных порывов. Но все они – мои, каждый тик и бзик – моя неотъемлемая, пусть и не самая лучшая часть. Если бы можно было безболезненно их выкорчевать из памяти и сознания, не знаю, стала ли бы я на это соглашаться, даже в целях благотворительных, для экспериментов, или что-нибудь в этом роде.
Богово – богу, мое – мне. Даже противоречивое ощущение самой себя – в одно мгновение самой счастливой и самой несчастной на свете.
Седое небо выше, чем где бы то ни было, сосны рвутся ввысь, своими стволами затемняя и приглушая свет, яркий в городе даже по ночам. Запах… ни с чем несравнимый запах, одурманивающий сильнее любой выпивки, любого наркотика. Запах тягучий, вязкий, и вместе с тем легкий, почти невесомый, чистый и сияющий.
Голова пустеет, как при самой глубокой медитации. Только переполняющее, бесконечное ощущение момента, ощущение «здесь и сейчас». Каждый миллиметр – знаком, изучен, дорог. И безупречен. Место, не подвластное ни времени, ни описаниям. Перемены, даже если и они и случаются – внешние. Внутри все по-прежнему. Все то же расстояние от столовой до «чертова» дерева, от нашей комнаты до вагончиков, от комнат, где жили друзья, до игротеки, а оттуда – до душа, от ворот до пляжа, от волейбольного поля до кирпичной дачи. Каждый корень, пенек, ямка или неровность, каждый выступ, порог, крыльцо, беседка и трещинка, все – точно линии на ладони. Или как родинки на теле любимого человека. Ты даже не догадываешься, насколько хорошо знаешь их, до тех пор, пока не проведешь с закрытыми глазами полосу, соединяющую первую с последней так безупречно, словно видишь их сквозь увеличительное стекло.
Быть здесь – боль и бесконечное наслаждение. Огонь моих чресл, кончик языка делает три шажка, и все в таком духе, и потом влетает в нёбо как дорогая иномарка на максимальной скорости в кирпичную стену, как отбойным молотом по черепушке. Лас-ко-во.
Если бы я составляла свой личный список самых поразительных мест планеты, первое место без колебаний было бы отдано этому крошечному клочку земли в тридцати километрах от Рязани. Место, затерявшееся во времени, неописуемое, невероятное, обыкновенное для большинства, и магическое для всех, соприкоснувшихся с его тайными закоулками.
Звучит как идеализированное и гиперболизированное воспаленное воспоминание. Как кровоточащий нарыв, который вместо боли доставляет только сладкое наслаждение. Так и есть – это воспоминание. Но это и настоящее, несмотря ни на что. Время здесь замерло. И я замираю вместе с ним. Увековечиваю и воспеваю, прокручивая даже мельчайшие и незначительные детали, имевшие место быть. Возможно, дело в том, что я помню подробнее и воспринимаю все эмоциональнее, чем стоило бы. Но такова уж моя натура. Такова моя память. Я проживала здесь тысячи жизней, сотни тысяч мгновений. И теперь я – зияющая пустота, дерево, выдранное ураганным ветром вместе с корнем. И я поднимаюсь подобно невесомой пушинке ввысь, подгоняемая порывами ветра, имя которому – время. Время – несущее, время – замершее.
Первые воспоминания
Бывший пионерский лагерь, окруженный сосновым лесом, территория – как у буддийского храма. Только вместо самого храма – столовая, а вместо монахов – обычные люди, живущие своей жизнью, семейные, работящие, учащиеся, недавно родившиеся или уже подрастающие, сменяющие друг друга, но остающиеся притом неизменными.
Многие поколения бродили по этим тропинкам, вдыхали этот воздух, купались в четырех озерах, расположившихся неподалеку. Влюблявшиеся, ссорившиеся, мирившиеся. Окунавшиеся в эту сказку на полтора месяца летом, а после – забывавшие. До того момента, пока снова не окажутся в сени зеленых великанов. И тогда вновь становившиеся семьей, коммуной, сплоченной и необъяснимой. Разные, абсолютно чужие, возможно непримиримо далекие в городской реальности. Здесь становились и становятся до сих пор одним живым организмом, дышащим в одном гармоничном ритме, регулируемом строгими ли, но мудрыми директорами, равнодушными простачками, или невзрачными чудаками. Координируемым открывающимися в одно и то же время дверями столовой. Большой мамы-коровы, призывающей своих телят.
Неизвестно, почему именно мне уготована была счастливейшая случайность оказаться в нужном месте и в нужное время и ворваться своими двухгодичными, неосмысленными воплями в блаженную лесную тишину.
Честно говоря, сомневаюсь, что здесь было тихо. Наличие моих сверстников, а также студентов и прочей молодежи, да и вообще людей, вряд ли могли сопровождаться гробовым молчанием. Какой-нибудь дурак непременно орал в такт со мной, скорее всего, потом мы стали лучшими друзьями. Да и к прочей шумной толпе мы потом тоже нашли подход. Ко всем по-разному, и к каждому – в разное время. Наверное, кто-то перестал сюда приезжать раньше, чем я начала выговаривать букву «р.». Что ж, полагаю, и они получили свою долю ласковской эйфории. Я же осталась. На пятнадцать лет. И чувствую себя неразрывно связанной с этой жизненной цепью людей, событий и всего к тому прилагаемого.
Первые воспоминания рассказаны родителями, я в них присутствую только в виде почти недееспособного загорелого комка, развалившегося на белоснежных простынях, познающего мир посредством потребления и выведения пищи, и ко всему прочему – неискоренимого желания попробовать все. На ощупь, вкус и остальными доступными в младенчестве видами сего незамысловатого искусства. Жили мы в кирпичной даче, о чем свидетельствуют не только родители, но и фотографии. Сама я этого не помню, лишь обрывчатые эпизоды с камнями, раскладываемыми у скамеечки рядом с домиком красного кирпича. Фотографии говорят и о том, что в друзьях я не была особо разборчива, каталась на качелях, каруселях и горках со всеми подряд, кто более или менее подходил под мою возрастную категорию. Некоторые личности позднее были установлены. Прорезаются одни из первых самостоятельных воспоминаний. Кровопролитные и зубовышибательные драки в каких-то тканевых сооружениях, предназначенных для увеселения человеческих детенышей. Блондинистые волосы клоками взмывали в воздух, а сама соперница с плачем вылетала из домика. Хочется верить, что так все и было, шрамов указывающих на то, что и я бывала бита, нет. Да и драки потом как-то сошли на нет, и жизнь потекла в мирном и размеренном темпе. С детскими любовными драмами, первыми поцелуями, разбитыми коленками и выпадающими молочными зубами. С неискоренимой верой в то, что все это будет длиться бесконечно.
Из первого помнится охота на саранчу. Подружка моя – очки и слишком крупные зубы в брекетах, одни колени да мышиного цвета волосы, собранные в хвост на затылке. В ход шли все, кого мы с ней в наших естествоиспытательских порывах сумели отловить. А ловили нещадно. В равной мере безжалостно потом отрывали то лапки, то крылышки, в надежде приручить прекрасное летуче-прыгучее создание. Из пары сотен образцов приручению не поддался ни один. Тем или иным образом они умудрялись от нас удирать, если прежде не отдавали оставшиеся конечности богу в руки. Кончилось все, как и следовало ожидать, тем, что один из подопытных совершил покушение на юных ученых. Укушенный палец болел, а исследовательский центр почил. Было весело и жестоко. После наших опытных работ саранчи в лагере стало много меньше. Кузнечики тоже предусмотрительно стали обскакивать стороной.
Из кирпичной дачи мы переехали в зеленую, центральную, и самую, на мой взгляд, замечательную. Комнатка куда скромнее, зато – прекрасный наблюдательный пункт. Первым узнаешь о том, что открылась столовая, или кто-то пошел умываться. Весь коридор отдавался в наше распоряжение, поскольку во второй комнате была оборудована библиотека. Приватности из-за такого соседства делалось немного меньше, но особого значения для меня это не имело. Потому что нигде я не проводила так мало времени, как внутри домика. Поспать, переодеться, посушить голову да ухватить что-нибудь вкусненькое. Такими скромными ритуалами ограничивалось мое пребывание в помещении.
Зато на улице жизнь била ключом. Ежедневно выдумывалось бесчисленное количество всевозможных игр и развлечений. Неизменные походы на озеро дважды или трижды в день, дискотеки в соседнем лагере и просто нескончаемая беготня по окрестностям. Директор, при котором прошли мои первые и самые беззаботные годы пребывания здесь, заслужил прозвище Пиночет. Быть может, молодежи при нем и не жилось излишне привольно, для меня по сей день годы его правления остаются образцовыми. В начале
Смены проводились замечательные собрания, текст которых каждый из нас знал назубок, а потому мы развлекались лазаньем по перилам, передразниванием и прочими безобидными шалостями. В ожидании, когда же распахнутся двери столовой, мы не находили себе места. В день заезда для посетителей всегда готовил что-нибудь особенное дядя Витя, фирменным блюдом которого были запеченные с майонезом и сыром сосиски. Не знаю никого, кто оставался в те дни равнодушен к этому величайшему изобретению всех времен и народов в сфере кулинарии. Под конец общелагерного собрания мы выстраивались в очередь, и в заветную секунду неслись хватать подносы, приборы, салаты, хлеб и прочие мелочи, которые способны были унести. Родители, как всегда, заставляли нас понервничать, слишком долго подходя к раздаче, задержавшись у умывальников, или вообще уходя за чем-то, оставленным в домике. Это даже хуже, чем стоять на кассе в супермаркете одному, поскольку вокруг тебя голодная разъяренная толпа таких же шалопаев, как и ты. Ребята постарше, которые могут сами себе взять второе, и взрослые, всемогущие, способные унести три тарелки первого блюда на одном подносе, маневрируя при этом среди толпы ребятишек. У каждого в столовой был закрепленный за ним столик, кровосмешение не приветствовалось. А со сменой мест политика была строже, чем в самолетах.
По вечерам на полянке, полукругом обставленной лавочками, там же, где толкали праздничную речь в честь открытия смены, разжигали костер. Все рассаживались по местам, приносили стулья, хлеб, украдкой припасенный на ужине, студенты иногда доставали гитару. Текли беседы, разносился приглушенный смех, мелькали на лицах отблески костра. Искры взмывали в темнеющее над головами небо. Я даже сейчас могу воспроизвести в памяти этот запах жареного хлеба, смеющиеся лица, жар от пламени и усталость за целый день лагерных забот. Веки тяжелели еще до официального отбоя. Детей уносили спящими. С отбоем лагерь погружался в дрему, укутанный сосновым одеялом.
Время текло по-особому, иначе, неторопливо, день тянулся как несколько лет, месяц – как вечность. Территория лагеря казалась необъятной, лес – неизмеримым, каждая тропка – дорога в неизвестность. Путь от лагеря до озера занимал, по моим представлениям, добрую половину дня. А в воде мы проводили неделю, если не больше. Но как ни странно, возвращались всегда точно ко времени приема пищи.
Другая глава
Нас обычно привозил дедуля. В красной старушке-машине всегда было нестерпимо жарко, вещей набиралось столько, что можно было подумать – мы обнесли какой-нибудь блошиный рынок. В день отъезда я всегда просыпалась рано и все утро от волнения и нетерпения не находила себе места. Мешала сборам и выбегала то на балкон, чтобы убедиться – тепло, то на улицу, едва заслышав приближающуюся машину. Мы долго загружали барахло, и, наконец, трогались.
Когда на выезде из города открыли ТЦ «Наш», сложилась традиция – заезжать в него и закупаться провиантом. Вспоминаю только прохладу кондиционеров, слишком контрастную по сравнению с душным салоном машины, ледяной квас и воздушный разноцветный зефир, который я неизменно выпрашивала себе.
На месте я галопом неслась на склад за веником, постельным бельем и прочими хозяйственными мелочами, в те годы казавшимися мне бесполезными и исчезавшими из моего внимания сразу же по вручении маме. Следующий пункт – отыскать своих, перездороваться со всеми знакомыми и изучить пришельцев, проникших в лагерь под мирной личиной. С некоторыми из них можно было даже подружиться.
За первые пару лет мы сделались неразлучной бандой проказников, наводившей шороху в лагере на протяжении последующих пятнадцати сезонов.
Сперва главным массовиком-затейником становился мой дедуля. Он же плел мне косы, которыми восторгались все, кому не лень, и я гордо вышагивала с ним за ручку, маршируя по своим владениям. Все знали, что у меня дедушка – замечательный, другого такого на свете не сыщешь. Он играл с нами в «гуси-лебеди», крутил на каруселях, смешил и всегда носил с собой конфеты, чтобы каждого угостить. Приезд дедули с бабулей всегда становился большим событием. Накрывали стол и для всех нарезались арбуз и спелые, ломящиеся от сока и жары, дыни. И специально для меня пеклись блины, тонкие и кружевные, точь-в-точь – салфетки. Как-то раз, из чистого любопытства, мной было съедено штук двадцать восемь. Ничего не слиплось, не лопнуло и не треснуло. И думать о них сразу забылось, а счастье было нескончаемым.
Такие пиршества устраивались, в целом, нечасто. Разве что когда нагрянут родные к кому-то на выходные, или в конце июля, в день рождения моего лучшего друга, в. Отношения у нас с ним складывались забавные. Мы по очереди друг другу нравились, и по очереди друг друга стеснялись. В связи с этим ходило много толков, доходивших иногда до нелепости. И на очередном дне рождения все это вылилось во взбито-сливочную-газировочную битву. Все началось с какой-то глупой шутки, не терявшей своей актуальности долгое время, «тили-тили-тесто» на собственный лад. Как сильная и независимая, но оскорбленная леди, я нанесла обидчику удар прямо в кудрявую макушку, обильно полив, докуда дотянулась, «Фантой» из пластикового стаканчика. Смятение чувств тотчас же испарилось, обида вылетела из головы, а вслед за ней вылетела газировка из другого стаканчика. Почти что настоящая битва едой в духе американских комедий. С того дня у меня хранится бесценный документ, написанный рукой младшей сестры виновника потасовки. «На дне рожденье все было очень весело, все поливались газявой и ржали» и т.д. И пр. В том же стиле. Бумага поистине историческая.
Еще одним поводом для сплетен стал загадочный и абсолютно безобидный эпизод с одеялом, за который расплачиваться нам пришлось еще очень долго. Не могу сказать наверняка, почему мы все тогда собрались в восемнадцатой комнате. Но знаю, что народу было человек восемь на шести квадратных метрах. И благодаря какой-то мухе, за какое-то место укусившей нас обоих, мы, с головой накрывшись одеялом, смотрели потрясающие десятипиксельные картинки на роскошном кнопочном телефоне. Кто знает, было ли там слишком светло, слишком шумно, или это была просто хитрая мальчишеская уловка, чтобы уединиться. Встало это все потом в кучу потраченных нервов и словесных дебатов, призванных усмирить злые языки и пресечь клеветнические россказни. Ничего, конечно же, не вышло. Ни со слухами, ни у нас. Только его мама, встретив меня лет через десять, неодобрительно спросила: «это ты моему сыну голову морочила все детство?». А я, само собой, не морочила, я просто жила. И любила всех беззаветно, всем своим крохотным сердечком.
Во время одного променада с подружками, в порыве чувств, я разговорилась как раз об этом мальчишке. Нежданно-негаданно, он нарисовался прямо за нами. Делать нечего – во избежание очередной неловкой ситуации пришлось падать в обморок, как и полагается прилично воспитанной особе. Получилось довольно правдоподобно, поднимали меня вчетвером, а девчонки долго отчитывали ни в чем не повинных ребят за некультурность и за то, что «до такого меня довели». Думается мне, они еще долго ломали голову в попытке отгадать, чем же они нам так не угодили. А я жалею, что не стала поступать в театральный.
С мальчишками у нас вообще велась война. Беспощадная и настоящая, не какая-нибудь там холодная, а самая что ни на есть жаркая. Любое место могло стать горячей точкой. Корреспонденты и мирные переговорщики рисковали в каждую секунду попасть под обстрел. К битвам мы подходили обстоятельно, и бои длились не одно лето. Правил было не много.
Правило шишечной войны номер один: не рассказывай взрослым о шишечной войне.
Правило шишечной войны номер два: на войне все шишки хороши.
Извечный конфликт полов нашел отражение и в нашей локальной бойне. Мы разбились на два лагеря, оборудовали базы, брали пленных, захватывали боеприпасы, вели перестрелки, носились по всему лесу, приползали домой в царапинах, синяках и ссадинах. Вместе ходили на озеро и обедали в столовой, а после вновь становились непримиримыми противниками. Мальчишеская база была в беседке за серым вагончиком, в их же распоряжении была землянка. Мы пользовались моими привилегиями, как дочки библиотекаря, и хранили пакет со снарядами в нашем коридоре. Если бы не один умник из Москвы, любивший почитать на пляже, пока все барахтались в воде, они бы никогда и не узнали о нашем тайнике. Но именно благодаря этому самому умнику у меня хранятся теплые и забавные воспоминания, которые очень мне дороги.
Вот одно из них: после ужина война шишками, ввиду плохой видимости, перетекала в «казаков-разбойников». Делились чаще всего по старому доброму половому признаку, но уже не так принципиально, как в «войнушке». В тот год в лесу активно шастали дикие кабаны, подходили даже к самому лагерю, и кто-нибудь постоянно натыкался на их следы. Так что территория наших игр из соображений безопасности немного сужалась. А именно – мы старались не уходить в лес даже внутри лагеря. Но в этот раз все вышло из-под контроля, прятки и поиски ужесточились, границы стерлись, перебежчики, шпионы и предатели сновали повсюду. Доносы и переходы из одной команды в другую участились. И вскоре вовсе не было ясно, кто на чьей стороне, кто убегает, а кто – ловит. Ждать подставы стоило откуда угодно, но она нагрянула внезапно. Главные союзники нашей дивизии просили убежища, но прятавший оказался подставным. Нам пришлось уходить через лес. Заслышав шаги врага, мы бросились врассыпную. Я бежала сломя голову, продираясь сквозь кусты, в темноте, сдерживая вырывающийся наружу смех. Со мной удирал мальчик, Т., с которым мы так и не поладили, но в тот вечер мы были одной командой. Заточение в соседний кабинках туалета и истерическое хихиканье сблизили нас. Мы провели там, наверное, целую вечность, прежде чем решили выбраться из укрытия. И снова бросились наутек, даже не подозревая, что происходит снаружи. А там творился бедлам. За туалетами начиналась чаща, из которой доносился гулкий топот и шум ломающихся веток, чудилось, будто ломаются кусты и валятся деревья. Кто-то кричал: « Кабаны! Дикие кабаны!». Мы со скоростью света ломанулись в разные стороны. Я добежала до пятой дачи, где у турников, с испуганным видом, топтались мои однополчане. Мы судорожно старались придумать, что же нам делать, чтобы с достоинством выйти из положения и не подать виду, что мы напуганы. В этот самый момент на горизонте показался тот самый московский умник, С. Мы налетели на него. «Анекдоты. Давай анекдоты. Рассказывай быстрее, что угодно». Что угодно рассказывать было непросто. Как писала Лорен Оливер в моей любимой книге: « Какой смысл быть ботаном, если ничего не соображаешь», тогда, у турников, я всем нутром прочувствовала эту фразу. И к тому же на тот момент он страшно заикался. Это его не портило, совсем наоборот, придавало особого обаяния, но в данной ситуации было абсолютно не к месту. Мы приняли самые что ни на есть беспечные позы и с увлеченным видом приготовились слушать искрометную импровизацию. Увы, анекдот был оборван на самом интересном месте. Хотя я не уверена, что мы дослушали хотя бы до середины, поскольку после третьего «м-м-м-м-мяча» способность воспринимать рассказываемое улетучилась. И мы хватались за животы, покатываясь со смеху. Такую картину и застали «кабаны», которых мы к тому времени уже раскусили. А после они и сами во всем признались.
С. Через несколько лет вылечился от заикания, и анекдоты рассказывал намного лучше, но так смешно больше ни разу не было. Зато было много неловкого в связи с неожиданным признанием в симпатии. Мы держались за ручки в игротеке во время вечернего показа кино, он катал меня на спине, давал свою теплую кофту, чтобы я не мерзла. Мы уходили гулять в лес за неловкими объяснениями и смешным поцелуем в щеку, от которого было так не по себе. Смотрели на звезды на парковке, и он пел мне:
1) Просто прожитое прожито зря, не зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль,
Слышишь, капают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
И дом стоял, и дожди капали, и все было не зря.
А потом:
2) Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях встретимся с тобою?
Я действительно была лесной, и немного диковатой, а встретились мы с ним, когда выросли, еще два раза. В первый он снова умничал, а во второй вышло и вовсе глупо.
