Kitabı oku: «Отречение», sayfa 4
– В уфимской тюрьме, – ответила старуха, как показалось Юле, с какой-то усталостью в голосе, – в июне два года будет. Могла бы и прежде справиться, чем являться с претензиями на квартиру.
– А… а что же случилось, Матрёна Петровна? – тихо спросила изумлённая женщина, с которой сразу слетел весь апломб. – Надолго его?
– Тебе какая разница? – спросила Матрёна, к которой вернулась привычная строгость, и, помолчав, добавила, – преступная халатность. По ошибке Фёдора произошёл взрыв на газопроводе, и сгорели два пассажирских поезда – может быть, слыхала в новостях про этот случай. Шестьсот человек погибло. Суда не было ещё, до сих пор расследуют. Надолго ли, нет, не знаем пока, – она вздохнула, – а он про тебя в письмах спрашивал, между прочим. Я ему ничего не писала. Что я ему напишу? Что забыла твоя жена о муже и с чеченским хахалем развлекается?..
Наталья всхлипнула и смахнула с лица слезу.
– У меня ж ребёнок будет, Матрёна Петровна, – произнесла она жалобно.
– От чеченца? – спросила старуха.
Наталья молча кивнула, встряхнув блестящими серёжками.
– Значит, своё дитя не пожалел?
– Я ж думала, что Мурад меня любит, – Наталья вновь зашмыгала носом, – он жениться обещал… А как начали русских гнать вон, так и он… Ты мне не жена, говорит, а гулящая… И иди из моего дома, чтобы глаза мои не видели, а женюсь я только на чеченке…
– Нагулялся, значит, – поджала губы Матрёна, – ты и про старого мужа вспомнила. Может, для чего и сгодится… Ладно уж, переночуешь, и бери билет, езжай к матери. А Фёдору в тюрьму напиши. Если он за всё тебя простит и примет – это уж ему решать, не мне…
– Матрёна Петровна, – Наталья вдруг перешла почти на шёпот, и за шумом улицы Юле её было почти не слышно, она с трудом угадывала слова, – послушайте, я ж не с пустыми руками из Грозного приехала, – она торопливо расстегнула сумочку, и Юля придвинулась поближе к краю козырька, чтобы видеть, что она показывает старухе. Открыв резную шкатулку, Наталья перебирала длинными пальцами кольца, серьги, ожерелья. Под лучами солнца переливались в её руках извлечённые из темноты драгоценные камни. Девушка не разбиралась в украшениях, но ей стало не по себе, как будто это она, комсомолка Юлия Зайцева, влезла без спроса в чужой сундук…
– Что это такое? – строго спросила Матрёна.
– Бриллианты, – ответила Наталья, – они все настоящие. Изумруды тоже настоящие. И золото, серебро, и все камни. Это матери Мурада фамильная шкатулка, я, когда собирала вещи…
Она не договорила, осекшись.
– Прочь отсюда, – произнесла Матрёна, лица которой в этот момент Юлька не видела – она сидела спиной к козырьку. – Прочь и не смей здесь появляться. Я тебя чуть было не пожалела, думала, ты просто… – она произнесла слово, которого Юлька ни разу не слышала из её уст и какое даже мужики стеснялись при женщинах произносить, – а оказалось, я чуть было не пустила в свой дом воровку. Убирайся, знать тебя не хочу, – Матрёна резко поднялась со скамьи и, не попрощавшись, двинулась к подъезду. Юля подумала, что если старуха сейчас будет подниматься по лестнице, то точно её увидит, но та остановилась на первом этаже, и через секунду послышался звук идущего вниз лифта. Дождавшись, когда лифт уедет, она начала потихоньку спускаться из своего укрытия на лестничную площадку.
* * *
Год 1991. Лето
Всё лето Анна Ермишина просидела над учебниками, лишь изредка выглядывая на улицу. В июне шумно отгремел выпускной вечер, хотя с погодой выпускникам в тот год не повезло – с середины месяца зарядили непрерывные дожди.
К августу вчерашние школьники, окончившие одиннадцатый, как теперь непривычно назывался десятый, класс, готовились к вступительным экзаменам.
Юлька, собиравшаяся в технический вуз по стопам отца, штудировала математику и физику. Аня же готовилась поступать на специальность «экономика» – это было модно и сулило большие заработки.
Когда старания её были вознаграждены, экзамены наконец сданы, и Аня увидела свою фамилию в списках поступивших, сил не оставалось уже ни на что.
Вернувшись домой, девушка рухнула на кровать и проспала почти половину следующего дня. Проснувшись с блаженным чувством отсутствия необходимости куда-то бежать, она выбралась из-под одеяла, босиком прошлёпала к телевизору и щёлкнула переключателем.
Но по всем каналам показывали только балет «Лебединое озеро», в телепрограмме не значившийся.
«Что за ерунда», – подумала Аня, выключила телевизор и начала медленно одеваться.
Минут через пятнадцать в дверь квартиры позвонили, и, выглянув, она увидела Иру и Катю, девчонок из соседнего подъезда, с которыми училась в школе.
– Анька! – закричали они наперебой. – Ермишина! Ты что дрыхнешь? Айда с нами к Белому дому, весь наш класс уже там!
– А что случилось-то? – захлопала ресницами Аня.
– Ты что, не в курсе? Ну ты даёшь! В Москве путч, коммуняки хотят вернуть совок, Ельцин всех призвал к Белому дому. Там вся Москва собирается! Там такая тусовка!
– А вы-то откуда знаете? – спросила девушка.
– Да все уже знают! Короче, едем с нами, по дороге расскажем!
Аня на ходу засовывала ноги в туфли.
– За Юлькой Зайцевой зайдём? – предложила она. – В соседнюю квартиру?
– Да ну её, твою Зайцеву, она зануда, – на ходу бросила Ира.
Аня всё же позвонила в соседнюю дверь. Какое-то время никто не открывал, потом дверь отворилась, удерживаемая металлической цепочкой, и оттуда показалась курносая вихрастая голова Тёмки.
– Если ты за Юлей, то она не выйдет, – безапелляционно заявил мальчик.
– Почему? – спросила Аня.
– Не выйдет и всё, – ответил Артём. – Она заперлась у себя в комнате со своими книгами.
– Я ж говорю, зануда, – сказала Ира.
…Толпа в метро гудела и шумела – все обсуждали путч и обращение ГКЧП. Вагоны в сторону центра шли переполненные, как в рабочий день. У какого-то парня на коленях стоял магнитофон на батарейках, откуда на полную мощность, порой заглушая шум поезда, надрывался Олег Газманов про есаула, который бросил коня.
Давка возникла уже на подходе к эскалатору, и людской водоворот оторвал Аню от подружек. Встав на ступеньку, она ещё видела их – метрах в десяти-пятнадцати впереди себя.
– Подождите меня наверху! – крикнула она, пытаясь высвободить руку и помахать ею девчонкам.
– Подождём! – до Ани ещё донесло Иркин голос, и толпа окончательно оттёрла их друг от друга.
Вынесенная потоком из метро на поверхность, Аня вначале пыталась сориентироваться, но потом оставила эти попытки – двигаться всё равно было можно только по течению. К счастью, ей удалось выбраться на обочину, здесь толпа была не столь плотной.
…На гранитном парапете подземного перехода стояли двое молодых людей в кожаных куртках. Одному из них на вид было лет двадцать пять, другому – за тридцать.
– Как тебе вон та кукла? – негромко спросил младший, выхватывая Аню из толпы цепким взглядом. – По-моему, подходящая модель будет, а?
– Ничего краля, – причмокнув, кивнул второй. – Ты её знаешь, что ли?
– Проблем-то, – хмыкнул первый. – Сейчас познакомимся.
Он легко спрыгнул с парапета, раздвигая толпу сильными локтями, смёл в неровный букет цветы с ближайшей клумбы и в несколько прыжков оказался перед Аней.
– Девушка! – выдохнул он, театрально падая на колени. – Позвольте с Вами познакомиться! Как Вас зовут?
От неожиданности Аня подалась назад.
– Девушка, я Вас умоляю! – страстно продолжал внезапный поклонник. – Я сейчас увидел Вас и понял, что Вы – моя любовь на всю жизнь! Вы же верите в любовь с первого взгляда? Скажите, как Вас зовут?
– Аня… – пробормотала она, сражённая такой напористостью. – Встаньте, пожалуйста…
– Нет!.. Не встану!.. Анечка, Вы разбили мне сердце! Прошу Вас, возьмите эти цветы в знак вечной любви! Анечка, если Вы мне откажете, я прямо сейчас вот с этой набережной прыгну в реку, моя жизнь без Вас больше не имеет смысла… Вы разрешите мне быть Вашим верным рыцарем, следовать за Вами, целовать Ваши ноги? – склонившись, он припал губами к туфле девушки.
– Нет-нет, не надо в реку, – испугалась Аня, неуверенно беря в руку цветы, – да Вы встаньте же, встаньте, люди смотрят. Хорошо, пойдёмте вместе, если хотите. А Вас как зовут?
– Максим, – представился он, обнажая в улыбке сверкающие белые зубы. – Но лучше просто Макс и на «ты».
Глава шестая
Квартира, в которой оказалась Анна Ермишина во второй половине дня 19 августа 1991 года, не была похожа ни на что из того, что ей приходилось видеть прежде. Максим жил в доме постройки пятидесятых годов двадцатого века, почти в центре Москвы, но на значительном удалении от метро. Из окна открывалась широкая панорама города. Багровое солнце медленно скрывалось за корпусами индустриальной эпохи. В закатное небо впивались окаменевшие шпили сталинских высоток – в ясную погоду из окна комнаты их было видно три штуки, а в облачную – две.
Но не вид из окна поразил Анну больше всего. Самая просторная комната с высоким потолком была оборудована под студию, заполнена различной осветительной и съёмочной техникой. Один фотоаппарат напоминал ей ателье, где она фотографировалась в прошлом году на паспорт, о назначении других приборов девушка могла лишь смутно догадываться. На тумбочке у стены стоял настоящий японский видеомагнитофон – мечта подростков, и Анна отметила, что «видак» в квартире не единственный. А вот это, наверное, музыкальный центр – такой она видела только в «Поле чудес», когда разыгрывали суперпризы.
– Впечатляет? – спросил Макс.
Он громко откупорил бутылку шампанского, пробка «выстрелила» в движущиеся цветные пятна потолка, и пенящаяся жидкость полилась по рюмкам.
– За знакомство! – торжественно произнёс он тост. – До дна!
Аня уже знала, что его родители, которые сейчас в командировке, работают операторами на «Мосфильме», что их работа связана с частыми выездами за рубеж, что есть возможность привозить оттуда вещи и технику. Конечно, занимаются они и подработками, и даже – он понизил голос, как будто кто-то мог подслушивать в квартире, где они находились вдвоём – участвовали в политике и оказывали услуги диссидентскому движению, как в плане профессиональной съёмки, так и если требовалось что-то привезти из-за границы…
Так он рассказывал, Анна увлечённо слушала, а по потолку плясали сине-красные отблески цветомузыки.
– Ох, да что ж я болтаю! – Макс наигранно хлопнул себя ладонью по лбу, – я же тебе самое интересное не показал! Давай поспорим, что ты никогда такого не видела!
– А на что поспорим? – спросила Аня.
– На поцелуй, конечно! Если я выиграю, ты меня поцелуешь.
– А если я?
– Тогда я тебя! – резонно ответил Макс.
– Ну хорошо, – секунду поколебавшись, согласилась девушка.
Он извлёк из шкафа небольшую чёрную коробочку с ничего не говорившей Ане надписью “Polaroid”.
– Ты про мгновенное фото когда-нибудь слышала?
– Мгновенное – это как? – не поняла Аня. Она, конечно, знала, что после съёмки плёнку надо проявлять, а потом печатать снимки – знакомые мальчишки занимались этим, возясь с реактивами в тёмной ванной…
– Улыбочку! – парень навёл камеру на Аню, приблизил, его ловкие пальцы нажали какие-то кнопки, аппарат некоторое время скрипел и жужжал и наконец выплюнул квадрат матовой плотной бумаги. Аня потянулась к нему, но Макс остановил её руку, – Осторожно! – и бережно взялся за край. – Подожди пару минут.
Практически на Аниных глазах на матовой карточке начал проступать силуэт её лица, шеи, плеч, затем глаза, губы, волосы, воротничок – и минут через пять в руке у Макса была полноценная цветная фотография.
– Держи! – протянул он ей, – теперь можно трогать руками. А с тебя обещанное!
Анна неуверенно подошла к нему, он взял её руки в свои, и, закрыв глаза, она неумело прильнула губами к его губам и тут же отпрянула.
С полминуты они сидели на диване молча.
– Может, фильм посмотрим? – предложил Макс так же непринуждённо, открывая очередную дверцу. – Выбирай!
Анины глаза побежали по полкам, от пола до потолка заставленным видеокассетами.
Она обратила внимание, что нижняя полка была занята одинаковыми кассетами с заголовком «Эммануэль».
Но такого фильма Аня не знала и выбрала «Анжелику – маркизу ангелов» с Мишель Мерсье в главной роли – об этом фильме она слышала от Ирки и других девчонок.
Максим включил видеомагнитофон. Пока на экране шли титры, он задёрнул жалюзи, произвёл ещё какие-то манипуляции с аппаратурой, погасил яркую люстру и зажёг романтическую сиреневатую подсветку, сел на диван рядом с уставившейся в экран Анной, обнял её за плечи и не торопясь, привычным движением расстегнул верхнюю пуговицу блузки.
* * *
Год 1943. Декабрь.
Не замёрзшая ещё в начале зимы река Припять медленно несла свои мутные серо-зелёные воды к Днепру мимо никому ещё не известного городка.
Высокий обрыв почти нависал над берегом, и падал снег на платок Алёны Панченко, и снег не таял, и уже лежал на травах, на крышах уцелевших домов, но льда на реке ещё не было.
Алёна обнимала за плечи беззвучно плачущую девушку младше себя, без верхней одежды, в одной гимнастёрке, с партизанской медалью на груди.
– Рассказывай, пожалуйста, рассказывай, – шептала она сквозь слёзы.
– Я же тебе всё рассказала, Матрёночка, – тихо отвечала она. – может быть, не надо…
– Всё равно рассказывай, – настаивала сквозь слёзы Матрёнка, – рассказывай, пожалуйста… Я его просто… просто люблю, – язык отказывался произносить слово «любила», как сердце отказывалось принимать жестокую правду.
Алёна вздохнула.
– Хорошо, – с трудом начала она, – ты же знаешь, это случилось через неделю после праздника Октябрьской Революции, за четыре дня до того как наши освободили Чернобыль…
Матрёнка оторвалась от Алёниной груди и подняла покрасневшие глаза на временный деревянный памятник со звездой и табличкой.
«На этом месте в ноябре 1943 года казнён немецко-фашистскими захватчиками советский патриот Черняев В.М.»
В этот момент ей безумно хотелось только одного – чтобы надпись заканчивалась иначе:
«…советские патриоты Черняев В.М. и Ермишина М.П.»
Но это было невозможно.
А впереди была долгая-долгая жизнь.
Жизнь, в которой будут ещё десятки лет, но больше никто и никогда не назовёт её Незабудкой.
Серая незамёрзшая Припять лениво плескалась внизу.
* * *
Жёлтое утреннее такси катилось по напряжённому городу, по молчаливым рассветным улицам, по камням, словно знавшим то, чего не знали люди – как ночевавшие на баррикадах, так и разошедшиеся на ночь по домам.
Но Анна, смотревшая на московский рассвет из окна жёлтой «Волги» с «шашечками», не чувствовала ни беды, ни исторического значения этих дней. Она была просто счастлива.
Машина затормозила около знакомой с детства автобусной остановки, и из неё вышли двое. Максим галантно приоткрыл подруге дверцу и подал руку.
– До завтра, любимая, – он поцеловал девушку на прощание и сел обратно в машину.
Аня проводила взглядом скрывшееся за поворотом такси и направилась к дому.
Но прямо возле подъезда она столкнулась с Иркой и Катькой.
– Анька, ты всё пропустила! – чуть не кричала, несмотря на семь утра, взбудораженная Ирка, – там в центре прямо сейчас свергают совок! Строят баррикады! Мы там всю ночь проторчали! Ельцин выступал – такой красавец! А пацаны! – она причмокнула пухлыми губками, хитро прищурив один глаз. – Ты бы только посмотрела! Женихов хоть отбавляй…
– Ир, я, кажется, уже нашла сегодня своё счастье, – простодушно ответила Аня в ответ на излияния одноклассницы.
– Да ну? – удивилась Ира.
– Его зовут Максим, – пояснила Аня, – я с ним вчера познакомилась на Арбате. И… ну, в общем, я у него сегодня ночевала.
– Да ну! – понизив голос, воскликнула подружка. – Ну ты, Ань, даёшь! Правда, что ли? Здорово… А то в школе была такая скромная, скромная…
Аня надеялась проскользнуть к себе в комнату до того, как проснётся старуха, но ей это не удалось. Матрёна Петровна уже хлопотала на кухне, когда девушка, стараясь не шуметь, открыла дверь квартиры своим ключом.
Повернув голову, Матрёна смерила Аню презрительным взглядом – с головы до ног.
– Вся в мамашу пошла, – произнесла она особенно скрипучим голосом и отвернулась.
И больше она ничего не сказала.
* * *
На мусорных баках возле здания райкома КПСС в уральском городке второй день красовались ядовито-яркие буквы: «Для использованных партбилетов».
Преподаватель высшей школы Антон Стригунков, увидев надпись, брезгливо поморщился, словно от неприятного запаха, отошёл в сторону и зажёг очередную сигарету.
Он курил одну за одной – с самого утра. Курил и думал.
От Антона требовало немалого мужества признать свою ошибку – почти два года он искал себе оправдания, подсознательно понимая собственные истинные мотивы, и вот сегодня, двадцать второго августа, он наконец сознался самому себе, что его рапорт об отставке, с облегчением принятый начальством, которому надоело стремление Антона докопаться до правды, его рапорт был трусостью и непростительным малодушием.
Да, так было. Вроде бы недавно, в восемьдесят девятом, а сколько воды утекло.
Будь он на службе… Может быть, ему удалось бы что-то сделать. А может, и нет. Но что сделано, то сделано – он пожелал остаться чистеньким, покинув службу и уйдя на «гражданку».
Он таким и остался, не сумев помочь и не предприняв усилий для помощи ни Родине, ни своему другу Фёдору Ермишину, суд над которым начнётся, наверное, этой зимой или весной.
Но, может быть, ещё не поздно?
Спасать страну – поздно. А друга?
Стригунков бросил под ноги окурок с дотлевающим огоньком, придавил его каблуком ботинка и тут же полез в карман за новой сигаретой.
Надо что-то делать. Что-то надо делать. Хотя возможностей меньше, но этот выбор он сделал сам.
Поздно.
А если…
Мысль, внезапно шевельнувшаяся в голове Антона, поразила его своей простотой.
Как же он мог не заметить обстоятельств, лежащих на поверхности?
Ведь у Фёдора была официальная жена – как бы у них ни сложились отношения – кто мешает Антону её найти?
Как же её звали? Кажется, Наташа. Да, Наташа Ермишина.
* * *
Все дни августовских событий Юлька Зайцева пролежала ничком на кровати, закрывшись у себя в комнате.
В первый день она верила, что против разбушевавшихся демократов будет организовано хоть что-то, и ждала сигнала, как ждали многие.
Но сигнала не было.
Юлька лежала ничком, локтями в подушку, и читала любимые книги про войну.
А когда поняла, что ничего организовано не будет, достала с полки сложенную июльскую ещё газету «Советская Россия», и редкие слезинки покатились на, казалось, до дыр зачитанный текст…
Год 1991. Слово к Народу.
«Дорогие россияне!
Граждане СССР!
Соотечественники!
Случилось огромное, небывалое горе.
Родина, страна наша, государство великое, данное нам в сбережение историей, природой, славными предками, гибнут, ломаются, погружаются во тьму и небытие. И эта погибель происходит при нашем молчании, попустительстве и согласии.
Неужели окаменели наши сердца и души и нет ни в ком из нас мощи, отваги, любви к Отечеству, что двигала нашими дедами и отцами, положившими жизнь за Родину на полях брани и в мрачных застенках, в великих трудах и борениях, сложившими из молитв, тягот и откровений державу, для коих Родина, государство были высшими святынями жизни?
Что с нами сделалось, братья?
Почему лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть, растаскивают богатства, отнимают у народа дома, заводы и земли, режут на части страну, ссорят нас и морочат, отлучают от прошлого, отстраняют от будущего – обрекают на жалкое прозябание в рабстве и подчинении у всесильных соседей?
Как случилось, что мы на своих оглушающих митингах, в своем раздражении и нетерпении, истосковавшись по переменам, желая для страны процветания, допустили к власти нелюбящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там за морем, ищущих совета и благословения?
Братья, поздно мы просыпаемся, поздно замечаем беду, когда дом наш уже горит с четырех углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью. Неужели допустим вторично за этот век гражданский раздор и войну, снова кинем себя в жестокие, не нами запущенные жернова, где перетрутся кости народа, переломится становой хребет России?
Обращаемся к вам со словами предельной ответственности, обращаемся к представителям всех профессий и сословий, всех идеологий и верований, всех партий и движений, для коих различия наши – ничто перед общей бедой и болью, перед общей любовью к Родине, которую видим единой, неделимой, сплотившей братские народы в могучее государство, без которого нет нам бытия под солнцем.
Очнемся, опомнимся, встанем и стар, и млад за страну.
Скажем «Нет!» губителям и захватчикам.
Положим предел нашему отступлению на последнем рубеже сопротивления.
Мы начинаем всенародное движение, призывая в наши ряды тех, кто распознал страшную напасть, случившуюся со страной.
Мы зовем к себе рабочий люд, которому нынешние фарисеи обещали изобилие и заработки, а теперь изгоняют с заводов и шахт, обрекают на голод, бесправие, на унылое стояние в очередях за пособием, ломтем хлеба, за милостыней богачей и хозяев.
Мы зовем к себе трудолюбивых крестьян, измотанных невежественной властью, чьи нынешние судьбы решают вчерашние разрушители деревень и творцы утопических программ, навязывая хлеборобу кабальный обмен, обрекая на запустение пашню, на истребление уцелевших, кормящих страну хозяйств.
Мы взываем к инженерам, чьими руками, умом и талантом была создана уникальная техническая цивилизация, мощная индустрия, обеспечившие благополучие и защиту народа, позволившие Родине взлететь в космос. Техника, которая, устав работать, нуждалась в модернизации и обновлении, за шесть лет безделья и разглагольствований остановилась и рухнула, и теперь мы – страна остановленных предприятий, умолкнувшей энергетики, исчезнувших товаров, растерянных обнищавших инженеров, отлученных от творчества.
Мы взываем к ученым, достойно продвигавшим развитие отечественной науки, изумлявшим мир плодами своих трудов, накопившим в лабораториях и институтах открытия для следующего рывка в двадцать первый век, где мы надеялись на достойное место в человеческой цивилизации. Вместо этого демагоги и злоумышленники разоряют драгоценные накопления, рассыпают коллективы исследователей, закрывают научные направления, вбивают тромбы в развитие космических исследований, ядерных технологий, новейшей химии, обрекая лучшие умы на прозябание, на бегство из родных пределов в преуспевающие страны, где их талант станет питать не свое, а чужое развитие.
Мы устремляем свой голос к Армии, снискавшей уважение человечества за самоотверженный подвиг спасения Европы от гитлеровской чумы, к Армии, унаследовавшей лучшие качества русского, советского воинства и противостоящей агрессивным силам. Нелегкие времена переживают наши славные защитники. Не вина Армии, что она вынуждена поспешно покидать зарубежные гарнизоны, быть объектом беспардонных политических спекуляций, подвергаться постоянным атакам лжи и очернительства безответственных политиканов. Но никому не удастся превратить Вооруженные Силы в аморфную массу, разложить изнутри, предать осквернению. Мы убеждены, что воины Армии и Флота, верные своему святому долгу, не допустят братоубийственной войны, разрушения Отечества, выступят надежным гарантом безопасности и оплотом всех здоровых сил общества.
Мы устремляем свой голос к художникам и писателям, по крохам создававшим культуру на развалинах разгромленной классики, добывавшим для народа образы красоты и добра, ожидавшим в будущем расцвета искусств, а обретших нищету, низведение творчества до жалкого фарса на потеху коммерсантов и богачей, когда народ, отлученный от духа, лишенный идеала, управляемый безнравственными лукавцами, выводится из истории, превращается в дешевую рабочую силу для иноземных фабрикантов…»
* * *
В середине лета 1989 года в центральном универмаге Харькова случилось на первый взгляд рядовое происшествие. Безработный, ранее не судимый двадцатидвухлетний уроженец Скуодасского района Литовской ССР разбил витрину и попытался похитить золотые ювелирные украшения. Произошло это средь бела дня, на глазах у всей очереди в один из отделов, и вора задержали на месте преступления. Сопротивления он не оказал, казалось, наоборот, встретил арест с чувством непонятного облегчения, как будто сам хотел оказаться за решёткой. Такое поведение бывает характерно для представителей криминального мира, которым это бывает нужно исходя из своих соображений, но парень совершил преступление впервые. Если бы случай в универмаге попал в поле зрения опытных следователей, это обстоятельство, вместе с тем, что кража была явно демонстративной, насторожило бы их, но, ввиду незначительности, инцидентом занималось районное отделение милиции, где никому не было дела до тонких психологических аспектов.
Литовца судили по законам УССР и приговорили к трём годам лишения свободы. Приговор он воспринял спокойно, обжаловать не стал и был направлен отбывать срок в Донецкую область, дробить камень.
На свободу Юозас выйдет в 1992 году уже гражданином независимой Украины, чего он, конечно, знать не мог. Он мог только надеяться, что за это время череда событий заслонит в памяти людей крупнейшую в СССР железнодорожную катастрофу, что она постепенно уйдёт в прошлое и что те, кому поручена ликвидация исполнителей, может быть, забудут о существовании на Земле Юозаса Турманиса.
Может быть.
