Дюймовочка в железном бутоне

Глава восьмая: новая мама

В субботу 7 марта 1959 года в Ленинграде стояла сухая морозная погода. Парки, сады, бульвары, открытые пространства, площадки, пустыри – повсюду лежал белый, подновленный недавними февральскими метелями снег, который задрапировал прекрасный город свадебными декорациями и радостно блестел навстречу яркому солнечному свету, плескавшемуся в голубизне высокого неба.

Дома на Фурманова тоже было необычайно празднично. Пахло пирогами и вкусными кушаньями. В первой комнате появились два старинных кресла, между которыми расположился новый торшер с полированной полочкой и роскошным шелковым абажуром голубого цвета. Большой обеденный стол покрывала тоже новая бледно-голубая кашемировая скатерть с белыми лилиями, вытканными контуром по всему полю, и нарядной бахромой с перевитыми нитями тех же цветов. На углу стола, на скатерти, лежала книга большого формата в бело-голубой суперобложке, с которой огромными печальными глазами смотрел мальчик – король Матиуш Первый: тетя Лида купила книжку Яноша Корчака и специально оставила на столе, чтобы, вернувшись из интерната, я стала ее читать.

Я с ногами забралась в уютное старинное кресло, спинка которого полукругом обнимала сиденье, и открыла «Короля Матиуша».

Умирал старый король, его сын оставался один, и ему предстояло стать следующим королем, Матиушем Первым; вскоре за ним будет наблюдать весь мир, будут критиковать и обвинять в ошибках – это он, он виноват! Он все неправильно делает, он плохой, он должен быть сослан! Я сочувствовала бедному мальчику, и понимала его…

Отступление: аутодафе

Незадолго до нынешнего счастливейшего дня моего детства – бело-голубого мартовского дня родительской свадьбы – Ада Арнольдовна подвергла меня публичной экзекуции.

В прошлом ноябре нас приняли в пионеры, после чего наш третий класс получил статус пионерского отряда, во главе которого полагалось иметь председателя. На высокий пост Ада Арнольдовна рекомендовала избрать самого достойного ученика, остальные девятилетние пионеры голосовали: кто – за? кто – против? Поднимите руки! В результате Машу Вязьменскую избрали единогласно!

Что именно должен был организовывать в третьем или четвертом классе председатель совета отряда, я теперь затрудняюсь определить… Все, как обычно, решали взрослые.

Сама я охотно занималась всем – сказывался активный характер – но совершенно не умела руководить другими, стремясь все всегда сделать собственноручно.

В третьей четверти четвертого класса, когда папа поставил в известность руководство интерната, что вскоре заберет меня домой, Ада Арнольдовна

устроила мне аутодафе.

Я много лет не понимала смысла разыгранного ею действа. Если я не подходила на роль председателя совета отряда, не вовлекала одноклассников в пионерскую деятельность, неужели она не могла объяснить с глазу на глаз – нужно делать так-то и так-то. Ты не должна все делать сама. Пусть Малинин нарисует карикатуры, Ира Сажина их прокомментирует, а передовицу о том, как четвертый класс борется за звание «Лучшего пионерского отряда в интернате №7», напишет Марьялов, я ему помогу. Почему она захотела публично унизить меня?

Объяснение всплыло, когда я давно была взрослой: Аду Арнольдовну оскорбила женитьба моего отца.

Она была ровесницей моей будущей мамы, из-за войны, как и та, осталась не замужем. Вежливый, симпатичный Моисей Борисович ей, без сомнения, нравился, и она, наверно, мечтала, что, в конце концов, он заметит ее. Миловидная, рукодельная, прекрасно относится к детям, национальность одна —нет, положительно – лучшей жены ему не сыскать! А воображаемый жених, как выяснилось, не оценил ни румяных щечек, ни черной гладкой косы вкруг головы, ни сладких улыбок, ему расточаемых, даже талантом рукоделия пренебрег!

В очередной воспитательский час Ада Арнольдовна провозгласила:

– Сегодня, ребята, мы с вами рассмотрим вопрос о председателе совета отряда Маше Вязьменской.

– Маша, выйди, пожалуйста, к учительскому столу и встань перед всеми, чтобы мы могли тебя видеть. Теперь, ребята, вы должны хорошенько подумать и высказать о Маше критические замечания. Какой, по-вашему, она председатель совета отряда? – Поставила воспитательница перед коллективом вопрос ребром.

– Какой председатель, какой председатель!? Хороший она председатель! – Опередил всех преданный Борька, не забывавший акростих Веры Инбер.

– Из-за нее мы второе место в соревновании получили, – поддержала его Тоня Маркелова, – и учится она хорошо…

– … и списывать всем дает, – включился верзила Гусыкин, которого приняли в пионеры позже всех остальных.

– Тебе бы, Гусыкин, помолчать, – оборвала возникший смех Ада Арнольдовна и продолжала, – кажется, вы не поняли сегодняшнюю задачу. Все мы знаем, что Маша учится хорошо, много читает, но не об этом речь. Вы должны высказать Маше критические замечания, чтобы она осознала свои ошибки и исправила их. Кто из вас скажет, что такое критика?

Четвероклассники дружно молчали. Я-то, конечно, встречала это слово в книжках и понимала, что означает критика, но молчание накалялось, и всем внезапно оледеневшим нутром я явственно ощутила, что мне не стоит выскакивать сейчас со своими знаниями, что воспитательница сама направит всех против меня и – вот он, близок, неотвратимый гон…

– Хорошо, я объясню вам, – сладко улыбаясь, Ада Арнольдовна обвела взглядом лица подопечных. – Вы должны высказать Маше все плохое, что вы о ней думаете. Это называется критикой. А Маша должна осознать ошибки и исправить их, понимаете? Ну, кто первый начнет? Смелее!

Все продолжали молчать, но теперь, никто не смотрел на меня, даже Лариса уставилась в парту. У меня в голове, с левой стороны лба, ритмично затикали часы, очень хотелось сесть и сжать их руками, чтоб они перестали тикать, но я понимала, что сесть нельзя. Я очень боялась. У меня все внутри заболело от страха. Кажется, что тут бояться? Что они могли сделать мне? Но я замерзала от страха. Я еще слов-то таких не знала – унижение человеческого достоинства, но боялась именно этого – публичного унижения, поругания у всех на виду, на лобном месте. Одноклассники тоже, наверное, понимали это.

– Что ж вы молчите? – Допытывалась Ада Арнольдовна. – Разве вам нечего рассказать о Маше? Люся, кажется, ты собиралась выступить, – обратилась она к Александровой.

Ирка вытолкнула Александрову из-за парты, Люська, давай, скажи ей! Александрова, будто рыжая Ирка замкнула цепь, по которой вращалась ее, Александровой, жизненная энергия, решительно встала во весь гренадерский рост – из девочек она была самая рослая – и обличительным тоном громко поведала классу историю о моем предательстве моей же лучшей подруги Ларисы Шишкиной, поскольку у нас с Марьяловым, видите ли, случилась любовь.

– Разве советский пионер может предать дружбу? Даже если он влюбился в мальчика, – к самой любви Александрова относилась трепетно, и обличать ее не собиралась.

Однажды, незадолго до обсуждения моего персонального дела, Александрова вместе со мной проскользнула в учительскую уборную, где я пряталась от прогулок.

– Ты здесь книжки читаешь? – Спросила она меня. Я кивнула, да, не люблю гулять, ты же знаешь.

– Хочешь потрогать мою п…у? – Вдруг придвинулась она ко мне. Она назвала это именно так, грязным, ругательным словом, которое приличные девочки не говорят.

– Нет! – Ужаснулась я.

– А хочешь, я потрогаю у тебя, – не отставала она. Я опешила, не хочу! – и прикрыла себя принесенной книжкой.

– Это очень приятно. Тебе понравится, вот увидишь, – не отставала она.

– Я сегодня пойду гулять! – Оборвала я Александрову и ретиво рванулась к двери. Александрова не настаивала.

Ни на прогулке, ни потом в дортуаре она не смотрела на меня по-особенному. Если смотрела, то обычно, и я бы могла подумать, что прочитала все это в книжке – и про Люську, и про п…у. Но иногда в голове возникал вопрос – а с Иркой они занимаются этим?

Мальчишеская часть класса, не подозревавшая о бурных страстях, недавно случившихся рядом, разразилась воплями восторга.

– Борька, а вы с Машкой целовались или просто так? – Загоготал Гусыкин.

– Жених и невеста, тили-тили тесто! – Подхватил кто-то еще.

– Заткнись, Гусь, а то наподдам! – Взбешенный Борька уже не соображал, что Гусыкин выше его на две головы.

Лариса плакала, положив голову на парту. Все вокруг хохотали, кричали, пытались драться, девочки демонстративно затыкали пальцами уши – страсти разбушевались не на шутку.

– Марьялов, вернись на место! Гусыкин, ты сейчас выйдешь из класса! Люся, сядь! Всем замолчать! – Пыталась остановить стихию Ада Арнольдовна.

Я по-прежнему стояла у учительского стола, никто не обращал на меня внимания. Страх прошел, мне было нестерпимо жалко Ларису. Для чего Люська опозорила ее перед всеми? Я же повинилась перед Ларисой сразу же, перед Новым годом, когда Александрова наорала на меня в дортуаре, что ты, мол, теперь с Марьяловым, а Шишкина переживает, что ты ее бросила. Почему она опять говорит об этом? И еще перед всеми, не все же знали…

Борьку мне жалко не было. Я настолько восхитилась зашифрованным стихотворением, что мне захотелось так же объясниться в любви. Бедный Борька и подвернулся. Я же не виновата, что он поверил…

– Видишь, Маша, твоя подруга плачет из-за тебя, – укоризненно обратилась ко мне Ада Арнольдовна. – А ты – пионерка! Председатель совета отряда! Разве пионеры предают друзей?

– Но ведь я попросила у Ларисы прощения! – Не выдержала я. – Мы помирились уже давно! До Нового года… И Александрова знала это!

– Ничего я не знала, – завопила Александрова, не вставая. – Если ты такая отличница, почему не помогаешь остальным учиться на пятерки? – Лучшая ученица! – Сказала она с издевкой.

Ада Арнольдовна обрадовалась смене объекта.

– Правильно, Люся, вот настоящее критическое замечание! Действительно, Маша, почему ты не взяла на себя пионерское обязательство – подтянуть до уровня отличника хотя бы одного своего товарища. Почему твоя подруга Лариса учится хуже тебя? Ты что, не можешь подтянуть ее, чтобы она тоже стала отличницей? Или того же Борю Марьялова, например?

– Я не хочу в отличники! – Отчаянно закричал Борька.

– Я тебя, Марьялов, не спрашиваю, – оборвала его воспитательница с недоброй улыбкой, – дружить с Машей хочешь, а, чтобы она тебя подтянула – почему-то, нет. Лентяй ты, Боря, вот и сидишь на троечках.

– Пусть меня подтянет, я согласен быть отличником, – заметил Гусыкин с места. – Я тоже хочу получать билеты, как Вязьменская. В театры, на елки…

– Ой, Гусыкин, Гусыкин, сколько я на тебя сил положила без толку, думаешь, Маша справится? – Не выдержала Ада Арнольдовна.

Мне так и не поручили подтянуть кого-нибудь до уровня отличника, хотя кого бы я могла подтянуть, ведь Ада Арнольдовна ежедневно после занятий занималась с каждым отстающим учеником индивидуально, да и то сказать, помогало мало…

И с должности председателя совета отряда меня не сместили – я оставалась им до последнего дня пребывания в интернате. В отношении меня никаких организационных выводов вообще не последовало, поэтому я, уже будучи взрослой, находила тому давнему показательному процессу лишь одно объяснение: Ада Арнольдовна устроила его, чтобы удовлетворить свое чувство мести.

Продолжение главы: новая мама

Они приехали вдвоем под вечер.

– Мы с тетей Лидой поженились, она будет жить с нами, – обнял меня папа и шепнул, – ты рада?

Еще бы! Это был лучший его подарок за всю мою жизнь! Лучше новогодних подарков, которых я ждала и получала от деда Мороза, потому что папа великолепно умел незаметно подсовывать их. И хотя время елок уже миновало, но этот папин подарок был в миллион раз лучше, чем любые подарки на Новый год, потому что он подарил мне маму. Подарил на всю жизнь, навсегда…

Вечером за большим раздвинутым столом собрались гости. Около папы сидели Мудровы, которых как ближайших родственников нашей семьи пригласили на свадьбу.

Наверное, я продолжала читать о Матиуше, как вдруг горький плач тетки заставил меня взглянуть на происходящее за столом. Опять, как три года назад на Марата, тетка, прикрыв глаза, из которых лились слезы, раскачивалась из стороны в сторону и на одной ноте голосила.

– Бедная-бедная Таня, зачем ты умерла такой молодой, зачем покинула нас и девочек! Танечка, Господи, Танечка…

Ей, видимо, очень хотелось сказать это страшное слова мачеха, но она удержалась, не произнесла его вслух. Дядя Тиша пытался успокоить жену.

– Наташа, прекрати, мы на свадьбе, не на похоронах, дома поплачешь.

А новая бабушка, мать тети Лиды, которая сидела с другой стороны стола, где под торшером читала я, чуть слышно – мне-то было слышно отлично! – сердито прокомментировала:

– Жалко сестру и племянниц – взяла бы их на себя и не сидела б сегодня на свадьбе Лиды.

Я услышала тетку и испугалась – вдруг тетя Лида встанет из-за стола и скажет, что ж, если я не нужна, пойду домой… А меня заберет тетка или опять я останусь в интернате!

Но как-то все успокоилось. Что-то папа сказал, что мы будем помнить и любить Таню – нашу родную маму, что-то тетя Лида сказала, что в доме нужна женщина, мать, Машеньке пора вернуться домой, и она надеется, постарается, приложит все силы и любовь…

В понедельник в младших классах интерната праздновали Международный женский день восьмого марта. Сам праздник пришелся на выходной, и концерт для мам устраивали девятого марта после школьных занятий. Как обычно, вести концерт и участвовать в номерах предстояло мне. Сочетание иерихонского голоса и куража позволяло мне прекрасно справляться с ролью конферансье и читать со сцены стихи.

Концерт предназначался для мам учеников младших классов, большого количества гостей не ожидалось – немногие работающие женщины имели возможность отпроситься со службы или взять день в счет отпуска, поэтому стулья расставили лишь по периметру зала. К тому же после концерта предполагалось продемонстрировать мамам наше умение танцевать бальные танцы – нас обучали разным па-де-де и па-де-грасам – не помню теперь, чем они отличаются – и мы танцевали их в зале, а не на сцене.

На противоположной стороне зала Ада Арнольдовна устроила выставку рукоделий девочек. На каждую вышитую салфетку булавкой был прикреплен бумажный прямоугольник со словами: «Выполнена ученицей четвертого класса…» и следовала фамилия и имя. По краю моей салфетки шла широкая кружевная полоса ришелье, ближе к центру гладью были вышиты синие васильки и желтые колосья спелой ржи. Рукоделием я гордилась – сама выбирала рисунок и старательно вышивала салфетку, заранее зная, что восьмого марта подарю ее тете Лиде.

Я ждала ее внизу у входной двери. Утром, когда я уезжала в интернат, она обещала, что обязательно приедет на праздник.

Она вошла с мороза, холодная и румяная – пахнуло яблоками – и, улыбаясь, спросила, давно меня ждешь? Не знаю, ответила я, наверное, нет, но скоро концерт начнется, мне надо подняться в зал… Нехорошо опаздывать, да? – посмотрела она на меня, и я решилась. Мне и решаться не надо было, я просто давно мечтала об этом, а вчера посоветовалась с папой, и он одобрил. Скажу – и все…

– Тетя Лида, – сказала я, – можно я буду звать вас мамой?

– Господи, Машенька, – у нее навернулись слезы, – как я буду счастлива! Ну, конечно!

Мама прижала меня к себе, я обвила руками ее талию, и мы постояли минуту, обнявшись, обмениваясь теплом и флюидами – как будто скрепляли союз на всю остальную жизнь.

– Пойдем, – сказала она, – тебе, вероятно, пора начинать концерт, ты же конферансье!

Мы поднялись вдвоем в актовый зал интерната.

Никогда не забуду того ликования и торжества! Я рванулась в зал, крепко держа маму за руку и даже немного таща ее за собой – и закричала из живота, во весь иерихонский голос, перекрывая бесконечные годы сиротства и интернатского заключения:

– Смотрите! Смотрите! Видите? Это теперь моя мама!

Все обернулись навстречу и, молча, смотрели на маму, как будто ни разу ее не видели. Весь класс смотрел, мальчишки, девчонки: Ирка, Люся Александрова, Тоня Маркелова, Лариса, Гусыкин, Борька Марьялов… Все!

А Ада Арнольдовна подплыла к нам и сладко заулыбалась:

– Очень приятно, очень приятно! Мы так рады за Машу. Она у нас лучшая ученица! Отличница! А вы садитесь, садитесь, сейчас мы начнем наш праздник!

Весь концерт я была на сцене, объявляла стихи и песни, исполняла что-то сама, танцевала в паре с Борей Марьяловым па-де-де и па-де-грас и все время видела маму – как она улыбалась мне.