Kitabı oku: «Чёрное солнце»

1

Последним, что я чувствовала – была боль. Очень лицемерно так говорить, когда от тебя зависит самое малое. Почти ничего.

Я привычно махнула пышными шелковыми волосами в сторону часов, хотя примерно знала, сколько времени, по крайней мере, опоздать я везде успела. Я не курила, но выглядела так, будто искуривала в день по пачке. Странно, но люди, почему-то, думают, что очень многое можно понять по внешности человека, даже больше – абсолютно все. Будто бы человека можно видеть, как открытую книгу по одной лишь внешности. А в месте, где я жила, было действительно неплохо, и единственное, что меня поражало – были люди, думающие, что видят тебя насквозь. Думающие, что мир способен приклоняться к их ногам и они знают все загадки вселенной. Такие люди были смешны со стороны, но со временем я стала понимать, что и смешного мало.

Из таких был мой куратор Виктор Серов. Он настолько много думал и пил, что волос на его голове почти не осталось, но, если хорошо вглядеться – можно было заметить редкие волосинки светло-седого оттенка. У него было круглое, добродушное лицо, остающееся таким же добродушным, пока он не начнёт разговор. Обычно с ним никто не заговаривал, не задавал вопросы, ничего не спрашивал, да и разговаривать при нем никто желанием не горел, поэтому всегда на лекциях Серова стояла страшная тишина, которой ни в каком морге не сыщешь. Он сам задавал вопросы, сам на них отвечал, сам шутил, сам же смеялся. Он, как и многие другие, удивлялся моим глубоким знаниям в медицине, да и вообще тому, что я пошла в медицинский институт. Меня видели как замкнутого, вечно погружённого в свой внутренний мир писателя, или поэта, но чаще всего художника. Мы часто зарисовывали некоторые системы организма или сами органы, у меня это получалось неплохо и все думали, что я просто мамин горе-художник, пошедший на специальность не по своей воле. Тем не менее, Серов, не взирая на все мои успехи как в практике, так и в теоретической части, игнорировал мой потенциал, посмеивался надо мной. Другие же принимали меня за стилягу, видя мою преданность стилю где-то между 18 и 19 веком. На деле я просто не представляла себя в чем-то другом. Современный стиль подрывал мое доверие к людям. Не скажу, что по нему можно судить людей и сразу причислять их к тупоголовым. Иногда их меняет общество, да не иногда, за все время, проведённое среди людей, я встретила единицы, которые вели себя среди людей так же, как и в одиночестве. Общество хоть и требует идеалов, но разных: у каждого человека свои требования, если таких людей несколько, скажем, тысяч, то идеал навязанный. Усталость сказывается на разумных существах, постепенно они не замечают пыль вокруг себя и живут в тёмной комнате, полной пыли, их собственной, накопленной десятилетиями, все, что было в этой комнате, останется в ней навсегда, пока сам ее владелец не смешается с пылью воспоминаний и пустых надежд. «Пустых надежд» … меня этому не учили.

День выдался жарким, хотя кончался сентябрь, тепла уже не ожидалось. Около фонтана скопилась куча народу, студенты о чём-то бурно спорили, из толпы долетали обрывки фраз, несвязанные друг с другом. Одной рукой я рисовала набросок единственной картины, которую я помню из родительского дома, мама всегда хотела, чтобы я написала ее копию до 20 лет, она свято верила, что после 20 детские способности стираются, им на смену приходят глупые человеческие занятия, пороки, грехи… эта картина мне не нравилась. Просто из вредности. На ней была изображена высокая женщина с ровным лицом, светлой кожей, темными волосами, длинными изогнутыми рогами и крыльями с широко распахнутыми круглыми глазами. «Монолиция» была написана моим прадедом, тогда психические заболевания ещё не имели такого широкого распространения, да их даже определять никто не стал бы, но они у него явно были. Голова женщины была неестественно повёрнута в бок, эта повернутость едва не убивала всю анатомию картины, на лице творился бесформенный кошмар: глаза, асимметричные, смотрели прямо в душу, написанные мазками, неаккуратными, будто бы на скорую руку. Все глаза на этой картине были замаскированы под неумелое рисование.

Не знаю, считается ли это искусством, но у того времени были свои правила и свои стандарты. Монолицию можно было сравнить разве что с Монолизой, они были как сестры, только Монолиза благородней и чище. Второй рукой я переключала свой плейлист. Им когда-то поделился со мной один из моих близких друзей, но вскоре он умер, и музыка стала принадлежать только мне. Я боялась, что он умрет, и он умер. Когда это случилось, я особо не расстраивалась, и это было хуже всего. Это было ожидаемо, и предотвратимо, вот, в чем штука. Просто он, я, его окружение этого не захотели. И он исчез. Иногда мне интересно, как много пыли он от меня утаил, после открытия своего плейлиста, двери своей комнаты, его любимых мест в городе, таких вопросов не должно было возникнуть, но у таких людей всегда есть вещи, о которых они говорят в самую последнюю секунду. А может, об этом мне ещё предстоит узнать. Комнаты людей зачастую говорят о людях больше, чем они хотели бы, чтобы о них знали люди. Старая пыльная лавовая лампа, почти не отдающая свечения, он ее даже не включал, вырезанные с обложек пластинок надписи и лица, которыми была обклеена дверца шкафа, лежащие беспорядочно на прикроватной тумбе изогнутые пластинки лекарств, в большинстве своём, болеутоляющие и таблетки от горла, оно всегда было у него простужено, неаккуратная стопка книг прямо на полу между забитым книжным шкафом и спинкой кровати, там лежали избранные, хотя те, что были снизу, не открывались по несколько лет. В недрах ящика комода с барахолки, запертого на ключ, кусок засохшей лавы, выкраденные у ушедшего из семьи отца письма от прадедушки в Подмосковье, написанные искусным почерком инженера, маленькая завернутся в крафтовую бумагу книжечка, рукопись, скорее всего, дневник маленькой девочки, плеер, чья музыка больше не зазвучит и не наполнит комнату слезной ностальгией, вырезки из газет, интересные факты, нло… он о многом мне не рассказывал, просто не мог, поэтому впустил к себе, и дал ключ, чтобы я увидела все сама. Он знал, что я пойму. Я долгими ночами вспоминала каждую деталь из многочисленных увиденных осколков ещё тёплой души. После его смерти я забрала себе небольшую часть из его вещей, его родственники, младшая сестра, не знала о большей части всего, что он хранил, ну я и забрала самое важное, скорее, для него, чем для меня. Эти вещи никогда не были моими, они навсегда останутся принадлежать ему, просто он не хотел бы, чтобы они попадали в чужие руки.

Не занятым наушником ухом я прислушивалась к нарастающим крикам толпы. В конце концов я положила набросок в портфель и двинулась к фонтану. Студенты утихли – в дверях университета появился Серов. Он щурился от пекущего не по-детски солнца, неся в руках чёрное широкое пальто, а другой платком вытирая пот со лба. Все выжидающе замерли, и смотрели, как он идёт в сторону своей машины, не обращая внимания на собравшихся на площади ребят, выжидающих его одного. Серов уехал. Я спросила, что произошло, мне объяснили, что большинство людей из группы попали в список на вылет, которым, кстати, обычно занимался и Серов, конечно, несложно догадаться, что это его рук дело.

Ошибка природы, сбой системы. Как такой примитивно развитый, постоянно с отсутствующим видом, совершенно глупый человек мог попасть в лучший университет Москвы, и позволить так вести себя? Уму непостижимо!

Староста приподнял бровь, смотря долгим взглядом в экран телефона.

– Грачевой нет в списке, – сообщил он.

Эта фраза отдалась словно гром. Почти все взгляды, хоть и ненадолго, поднялись на меня, некоторые зависли на подольше. Мне стало не по себе.

– Взятки что ли им пихаешь? – раздалось откуда-то.

– Да нет, тут в другом дело, – староста убрал телефон в карман, и по выражению его лицом можно было понять, что он чем-то раздосадован, вряд ли отчислением. – Пойдёмте, пусть сама разбирается.

Как дети, честное слово. Чего с них взять.

2

Из соседней комнаты раздавалось спокойное пение, чередующееся кашлем и выравниванием голоса. Меня это совсем не напрягало, даже радовало. У нас не было телевизора, был проектор. Алиса, студентка консерватории, уже частично работала преподавателем, она была настоящей Алисой, я спросила, почему ее так зовут – и она показала мне советский мультик про Алису в стране чудес, тогда мне стало ясно. Мы вместе снимали квартиру недалеко от консерватории, хоть особо и не общались, мы хотя бы ладили, были крайне похожи в интересах и просто близкие по духу. Я обязана Алисе жизнью, потому что она познакомила меня с тем человеком, чья лампа единственное, что заставляет меня задумываться над смыслом человеческой жизни.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – смачивая больное горло холодным молоком, спросила девушка.

– Что? – я на секунду отвлеклась от рисунка.

– Я даже забыла, что хотела сказать, – она взяла из моих рук блокнот и внимательно всмотрелась, хмурым взглядом. – Точно не больная фантазия, – она вернула и села рядом. Очень удобно, когда диван стоит около холодильника, в двух шагах обеденный стол, а между ними помешается украденное из городской библиотеки кресло и хилый журнальный столик, на котором никогда не было порядка. – На самом деле, это удобно, когда ты чувствуешь себя одним в квартире. Обидно, наверное, слышать о том, что ты не докучаешь сожителям?

– Ты пытаешься так проявить сочувствие?

– Я тебе соболезнования скорее бы проявила, зная, что ты сирота.

Они думали, что я из детского дома. Ну и хорошо, это мне на руку.

Алиса посмеялась над своей же шуткой.

– А вот что тебе во мне нравится?

– Эм, – я сделала паузу, – голос?

– Нет, не так, – она села вполоборота ко мне, устраиваясь нога на ногу, – вот мне в тебе нравится то, что ты редко расчесываешь гриву (гриву, не иначе, она не воспринимала мои волосы, как волосы), всегда оставляешь колбасу на столе и учишь китайский. Качества, понимаешь?

Я подумала.

– То, что ты поешь?

Она болезненно улыбнулась.

– Так тоже можно.

Для Алисы не было странным вести разговоры без продолжения, она была особой не постоянной, могла в любой момент закончить разговор, перед этим дослушав, но после переведя тему, все к этому привыкли.

У Алисы не было так много друзей, пара доверенных лиц, с которыми она встречалась пару раз в неделю, за все время жизни с ней я поняла, что она спокойно сможет прожить месяц на необитаемом острове, выжить в апокалипсис и потом поднять мир с колен и устроить восстание. Удивительно, что она ещё этого не сделала. «Бережёт силы» – говорил наш общий друг.

Стрелка на часах доходила до 9 вечера. Вся комната освящалась тусклым светом кухонной лампы гарнитура, Алиса о чём-то молча думала, попивая крепкий растворимый кофе, уставившись в точку. В отличие от меня она была не так придирчива к тому, что пьет, ей было вообще не важно, что пить, мне же был категорически важен вкус, атмосфера, в которой я пью, люди вокруг меня… в общем, в этом было наше главное расхождение.

– Ты часто вспоминаешь о том, чего больше нет в твоей жизни?

Наверное, она пила не чистый кофе. Редко Алису можно было увидеть искренней, обычно в вечернее время, когда она была уставшей от города, да и от мира в целом. В такое время она обычно была такой взрослой, если при свете дня можно было видеть веселящегося, танцующего, энтузиаста-подростка, открытого всему миру, по вечерам она становилась взрослой, унылой, и такой усталой, что тоска брала.

– Нет, стараюсь не думать.

– Ты ни разу не заговорила о нем со для его смерти.

Без особой договоренности можно было понять, о ком мы говорим. Чаще всего мы не назвали имён, имена не имели значения, когда вас всего лишь трое, и вы практически не вылезаете из комнат друг друга. Я действительно не разговаривала с Алисой после его смерти, ни о нем, ни о самом исчезновение. Не то что бы я не хотела давить на ее больные места, но это было немаловажно, потому что до всего произошедшего я никогда не видела ее слабой и одинокой. Я видела и чувствовала, что от неё как будто бы отрезали кусок жизненно необходимого компонента в ее организме. Она знала его дольше, они дружили с детства, хотя я с ним была даже ближе.

– Я не считаю тебя лицемерной, ты не подумай, просто мне вдруг стало интересно, ты справляешься? Ты вообще справишься?

Я усмехнулась.

– А у меня есть выбор?

– Выбор есть всегда, – фыркнула Алиса, и села рядом со мной, – странно, я не замечала у тебя таких синяков под глазами раньше. Ты болеешь?

– Вроде нет, – я потрогала места под глазами, будто бы могла нащупать темноту.

– Займись своим здоровьем, если надо – психическим, с этим нельзя затягивать, поверь мне.

Я потянула секунду.

– Ты знаешь его дольше, почти с самого детства, что он мог скрывать?

Алиса сжала губы, отводя взгляд в сторону.

– Я знала, что ты будешь спрашивать, это не плохо, просто я должна была знать, что тебе ответить, – Алиса покрутила в руках изогнутую и выпуклую в некоторых местах кружку, отпила, и продолжила, смотря в точку, – он очень не хотел, чтобы ты знала о его проблемах, он верил тебе, но все равно боялся что-то сделать не так. Я говорила ему, что эти слабости доведут его, что это неправильно, но это, наверное, был единственный его изъян. Он боялся тебя потерять. Это самый сильный человек, которого я встречала, просто его добила болезнь. Общество в этом не виновато, ни ты, ни они, ни даже я.

– Почему ты так про себя?

– Мы одинаковые – во всем винить себя, будто это самое страшное. Просто из принципа, знаешь, вот когда ты прекрасно понимаешь, что твоей вины в этом нет, но все равно обвиняешь себя. Это пройдёт. Я думаю. Хотя навряд ли. У него так и не прошло.

Она держалась ещё спокойно, я боялась, что она может впасть в истерику, и там уже так просто проблему не решишь.

– А знаешь, ты единственная, кто не знает настоящую причину его смерти, – она посмотрела на меня так, будто бы это была моя вина. Если бы я хотела это знать, я бы давно все знала. У меня были догадки, просто не подтвержденные. – Я просто тебя жалею.

Она действительно пила.

– Зачем?

– Потому что у тебя слабые нервы, ты можешь сломаться.

– Как ты это поняла?

– Ты неактивная, в универ ходишь, как будто тебя заставили, от жизни вообще непонятно чего ждешь, – я не стала с ней перепираться, повадки людей под алкоголем мне были известны. – А правда, Ань, какая у тебя цель в жизни?

Я особо об этом не разглагольствовала, и не удивлялась, что после этого люди думали, что у меня нет цели в жизни.

К советскому зеркалу с желтой тонкой полоской по бокам была приклеена фотография, где на фоне большой, полной площади людей, стоит кучка широко улыбающихся людей в выцветшей одежде и солнечных очках. Фото было сделано на полароид. Полароид человека, которого нет на фотографии. О каждом человеке можно было сказать все, не ссылаясь даже на его внешний вид, у кого когда умрут родители, кто разобьется на самолете, кто доживет до старости, но умрет среди руин. Ни у кого из компании нет предначертанного счастливого будущего, каждый из них получит удвоенную долю человеческих страданий, ничего для этого не сделав.

– А у тебя какая цель?

– Ответь на вопрос.

– Что тебе это даст?

– Просто хочу тебя побесить.

О чем вообще можно говорить с подвыпившими людьми, они не совсем пьяные, но уже с не очень светлой головой, не знаешь, как это воспринимать, их слова.

Я знала, как умрет Алиса, и мне было ее жалко, даже сейчас, когда она пыталась вести себя по-свински, я знала, что ей было так тяжело, как не смог бы представить никто другой, последний важный для нее человек, последний, кому она сама была важна, умер, ничего не сказав. Он просто безмолвно ушел, а его вещи в его квартире так и шептали, разноголосо, плакали, кричали, и это можно было заметить еще давно. Он в них задохнулся.

Много раз слышала от людей, что нужно уметь отпускать прошлое, но для этого нужно много раз натыкаться на его острые ядовитые колья, чтобы в конце концов найти наиболее легкий выход, если так можно сказать. У меня не было прошлого, о будущем без прошлого думать слишком оптимистично, а настоящее… я в него не верю.

Я встала и пошла в свою комнату. Только мысли и стратегия, до мелочей продуманный план, каждый шаг должен быть обдуман, никакой воли эмоциям, иначе все выйдет из-под контроля, но с этим у меня проблем не было.

Я вырвала Монолицию из блокнота и приколола на пористую доску с долгами по учебе и в библиотеке. В полутьме она казалась особенно мертвой, не знаю, было ли то смертью, или наоборот, несением жизни, наверное, чем-то средним, как бы не страданиями.

Черные стрелки девушки, читавшей и заучивавшей конспекты напротив меня в библиотеке, были длиннее ее желтых выкрашенных волос, сбритых до короткого ежика. У нее были выщипаны брови, жирно накрашены черной тушью короткие ресницы, и покрытая татуировками в виде китайского дракона шея. Музыка из ее наушников доходила даже до меня. Каждый раз, когда я поднимала на нее глаза, она отводила взгляд к тетради или в сторону. Потом она достала из сумки энергетик и отпила ярко-зеленой жидкости. Тяжело поморгала, явно мутнея взглядом, и тут, ровно в тот момент, когда часы на башне пробили три часа, из уголка ее рта сползла струйка крови, и девушка расслабилась. Я посмотрела вокруг. Дотянулась до шеи, пульса уже не было. Смерть меня преследовала.

У Алисы громко играет музыка, так громко, что ее можно было услышать, просто идя рядом. Я видела ее в метро по пути домой, но не подошла. В людных местах можно было немного отвлечься от того, что происходило у тебя дома, я и сама это знала, поэтому не подходила. Ее лицо выглядело таким серым, безжизненным и осунувшимся в тусклом свете Московского метро. Из-под грязно-сине-зелёной старой шапки, которая была настолько изжившей себя, что она носила ее как хиппи, светлые волосы беспорядочно падали на плечи и пальто, сбиваясь в грязные одинокие пряди. Она заметила меня около ларька, пока покупала сигареты.

– О, Падшая, – она встречала меня именно так и никак иначе, когда я становилась неожиданностью. Я сейчас только заметила, как шапка красиво сочетается с ее цветом глаз, думаю, если не эта шапка, то никакая, она носила ее только потому что она была именно той самой шапкой, и никакой другой.

– Я думала, ты бросила.

– Не поверишь, я об этом даже не задумывалась, – она пафосно достала из пачки и протянула мне, я отказалась, – знаешь, я всегда видела тебя курящей, забываю иногда, что ты за здоровый образ жизни… – и закурила.

– Видела я сегодня такую нервозную, – я рассказала ей про труп в библиотеке.

– Сплошная пропаганда, короче.

– Да, вот просто…

– Кусок запада? – она прищурилась на солнце, хотя, мне кажется, солнце тут было не при чем.

– Да.

В этом плане чаша ненависти Алисы не имела границ. Она могла говорить об этом часами, размышлять и думать, это стало настолько пропитано ненавистью и безысходностью, что в конце концов ее перестали слушать, а она говорить. Мне все ещё интересно, куда она выплескивает своё негодование, будет невесело, если она об этом пишет. И ещё существенный вопрос – куда.

– Не то что бы я была против этого всего, – недолго думая, сказала она, – я слишком молода и глупа, чтобы думать на этот счёт и делать собственные выводы, пусть об этом думают мужчины, люди, которые в этом разбираются.

– Почему ты так категорична?

– Ты не понимаешь, женщине не надо думать, ее работа заключается в лёгком слове и красоте, мир спасёт красота, Энн!

Алиса не любила работать, она еле как закончила консерваторию и жила на том, что продавала свои картины и работала на двух работах, грубо говоря. Для меня было большим открытием, что она против феминизма и всего этого. Возможно, у неё были планы на того знакомого.

– Я знаю, что ты скажешь, что женщины имеют права, хотят саморазвития, быть независимыми, учиться, но при этом не стоит забывать о том, что человеческому роду грозит вымирание. Знаешь, почему?

– Догадываюсь

– Я, все же, проясняю, – она подошла к первой попавшейся дорогой кофейне, и вгляделась через стекло, – вот видишь вон ту рыжую с ноутбуком? У неё нет детей, она завтракает голым кофе, вегетарианка, и подсадила на это всех своих друзей, в том числе и парня, она от него не зависит, совсем, делает все так, как она хочет, как ей заблагорассудится. Она свободна, хочет пожить для себя, знала бы ты, какие страшные это слова. Сейчас она не родит, потому что у неё на уме одни деньги, потом в сорок лет ей захочется ребёнка, она вольет кучу денег, чтобы вселить в себя клетку, которая в последствие родится вряд ли здоровой, зато работа коррекционникам. Я не говорю, что задача женщины – мыть полы и рожать детей. Моя мать работала 8 часов в день, и я ни разу не появилась в школе в грязных или не поглаженных вещах.

– У тебя просто стальная мама, не всем так везёт.

– Может быть… – она отошла, снова делая затяжку. – Тошнит меня от женщин. Сплошные проблемы. Ещё и этот феминатив, черт его дери, – выплюнула она и зашагала быстрее.

Мне не очень хотелось развивать разговор, хоть я и была с ней согласна, но зная Алису, она за словом в карман не полезет.

По самой Алисе можно было много что сказать, но истинное – очень редко. Она дружила в основном с женщинами, девушками, такими же как она, и то чисто для того, чтобы не сойти с ума, была резкой на редкость, и вот, что удивительно, меня редко вдохновляли люди, тем более такие, как она, но Алиса умела делать это так, что это становилось искусством, в этом была главная ее заслуга. Она была человеком искусства, музыка была вторичной, она очень много читала, насколько я знаю, даже писала, но сейчас перестала, и ещё она очень красиво писала картины, это было ее главным занятием, она могла прорисовать весь свой выходной, забив на друзей, потребности, и время. Ее не волновал внешний мир, и как художник, она была достойна уважения, а как кого-то другого я ее не видела. Ее картины не были сумасшедшими, по крайней мере, она очень старалась этого избежать, но в силу возраста, состояния и желаний времени, получилось что-то уникальное. У неё уже было несколько выставок, там мы и познакомились.