Kitabı oku: «Торговец отражений»

Часть первая. Синкретизм света и тьмы.

«Нет смятения более опустошительного, чем смятение неглубокой души».

«Великий Гэтсби»

Френсис Скотт Фицджеральд

I глава

«И легко же увядшей душе скрыться за маской декаданса. Так просто ей увидеть свое отражение рядом, в этом бесконечном коридоре кривых зеркал». Эта мысль родилась в стенах музея Ластвилля в ясный осенний день, но неизвестно, кому именно она принадлежала. Мысль затерялась среди рассеянных взглядов и бездумных рассуждений. Мысли стало тесно. Мысль исчезла.

В выставочном зале было на удивление шумно. Группа студентов факультета культурологии, заинтересованных в беседе друг с другом больше, чем в произведениях искусства, окружили диванчики в центре зала и старательно делали вид, что замерзшие на холстах истории так поразили их, что заставили усадить потяжелевшие от размышлений тела на мягкие сидения.

– Прошу, объясните мне хоть кто-то, почему нас сюда притащили! Нам что, в жизни тоски не хватает, еще и на занятиях на нее посылают смотреть? Лучше бы в библиотеку отправили, – простонал Осборн, пряча лицо в ладонях. Расслабленная спина согнута, руки на острых коленях, волосы закрывают лицо. Ему такая поза всегда казалась особенно драматичной.

– И что бы ты делал в библиотеке? Копался в пыли? Не помню, чтобы я тебя хоть раз видела с книгой, – усмехнулась Руби, сидевшая рядом с ним, но не строившая из себя пародию на ожившую статую. Прямая спина, уверенный взгляд, нога на ногу. Она иногда оглядывалась и посматривала на профессора.

– Во-первых, электронные книги удобнее, а во-вторых, в библиотеке я бы не копался в пыли. Я бы спал! Там на столе прилечь можно. А какие там диваны…

– А мне кажется, что лучше бы нас в выходной вообще отправили отдыхать. Будто у нас дел других нет. – Улыбнулась Грейс и пригладила взъерошенные волосы Осборна. Он чуть заметно улыбнулся.

– Оззи, а тебе разве не надо развивать насмотренность? Искусство же, музыка, живопись, все дела, – спросила Руби, надеясь, что невинная фраза могла обратиться в очередной, так нравившийся ей спор.

– Я знаю то, что должен знать, а что не знаю – могу узнать не из-под палки, а сам! – сразу же ответил Осборн. На Руби он даже не взглянул.

Грейс многое бы отдала, чтобы послушать очередной спор – уже знала, кто выйдет победителем. Но в тот день Осборн устал после репетиции. Грейс не хотела, чтобы Руби беспокоила его больше необходимого.

– Ты хорошо изображаешь мыслителя, – сказала Грейс.

– Я не изображаю. Я он и есть, – ответил Осборн и улыбнулся.

– Скажи что-нибудь умное. – сказала Руби. – Вот, в чем смысл жизни?

Осборн ответил, не задумываясь:

– Отвечу тебе словами из песни Twisted Sister. Мчаться, чтобы жить, и жить, чтобы мчаться. Чтобы огонь внутри горел, понимаешь?

– Понимаю.

– Вот тебе и смысл.

Грейс пригладила волосы Осборна. Казалось, на мгновение. Но подушечки пальцев наслаждались мягкостью локонов так долго, что они нагрелись. Грейс отпустила. Лучше ей какое-то время подержать руки в карманах.

– А где все остальные? Уже ушли? – спросила опечалившаяся Руби. Спор ведь закончился, не успев начаться.

Грейс посмотрела в сторону Френсиса. Профессор в сером твидовом пиджаке никуда не делся, а все также стоял в дверях и восхищенным взглядом окидывал полотна, на которых в разных ипостасях изображалась смерть.

– Там другой зал еще есть. Здесь смерть на картинах, а там – в скульптуре. Но лучше не двигаться, может, профессор Френсис впадет в транс, а мы быстро сбежим.

– Быстро не получится, – сказала Руби.

– Получится, если захотеть. Иначе в центре зала появится новая смертельная инсталляция. – Голос Осборна был сонный, но зевать и показывать усталость парень не привык.

Грейс улыбнулась, но ничего не сказала. Очень хотелось выйти, подышать воздухом, но выйти из зала нельзя до тех пор, пока его не покинет профессор – таковы правила. А вдохновение профессора длилось куда дольше, чем у студентов. Он мог весь день рассматривать что угодно, хоть куст, хоть картину, и одинаково вдохновленно философствовать.

День стоял осенний, солнечный и жаркий. В зале было душно, и те студенты, которые решили не оставлять в гардеробах верхнюю одежду, ныли не только от скуки, но и от того, что по своей же воле стали ходячими теплицами. Нежарко было только Луису Клэму, который по снегу предпочитал бегать в кедах, а летом не снимал с головы шапочки, но он был скорее исключением из правил.

Всеобщую безмятежность и скуку нарушили шевеление и шепот.

– О, глядите, кто явился! – прошептала Руби.

Грейс посмотрела в сторону выхода, где помимо безмятежного профессора появились новые люди. Трое в сером, от ступней до шеи, в мышиного цвета пальто. Казалось, они не замечали остальных студентов в зале. Освещенные ярким музейным светом, который даже румяных людей делал чуть бледными, студенты казались неупокоенными призраками замученных страдальцев, которые явились на выставку, посвященную смерти, только для того, чтобы среди десятка умерщвлений и костей найти свои.

– В том они были в черном, будто в любой момент на похороны вместо занятий пойти собирались, в этом – в сером, – сказала Руби. – В следующем, наверное, можно ждать Хантера совсем без одежды.

– Боже мой, даже представлять это не хочу! – воскликнул Осборн и потер глаза. – Ну все, теперь вид голого Джеймса Хантера будет сниться мне в кошмарах.

Грейс о чем-то долго думала, разглядывала остановившихся у большого полотна Брейгеля Старшего студентов. Известные многим в университете, даже тем, кто их не видел ни разу и не знал по именам, но покрытые вуалью мрака и неизвестности, они привлекли к себе намного больше внимания, чем картина или скульптура.

– Слушайте… А вы их видели хотя бы на одной лекции в этом месяце? – спросила Руби, не отрываясь от всматривания в серое пятно, застывшее у картины. Оно же все еще не обратило на студентов вокруг никакого внимания.

Приятели задумались. Если бы профессор Френсис взглянул на них, не смог бы нарадоваться их мыслительному буйству. Лицо Осборна, вопреки его обычной веселости и расслабленности, стало таким одухотворенным, будто бы он осознал бессмысленность мира.

– Я их не видел.

– Разве ты был? – сказала Руби. – Но я их тоже не видела. А я ни одной не пропустила.

– Ты пропустила одну по литературе, когда вы уезжали с Шенноном. – Улыбнулась Грейс. – Но я их и там не видела.

– Странно… – промычал Осборн.

– Да что тут странного? Радоваться надо. Помнишь прошлый год? А позапрошлый? Профессор Френсис так расстроился, когда не выиграл у Лэмба в споре.

– Тебе разве не хочется увидеть плачущего Френсиса? – спросила Грейс.

– Мне неприятно видеть их, а до профессора мне нет никакого дела, – ответила Руби.

– Ну что с них взять, претенциозные интеллектуалы, – сказал Осборн, улыбнувшись.

– Скорее надутые позеры, а не претенциозные интеллектуалы. Не очень-то заметно, чтобы мозги помогали им в жизни.

– Руби, ты разве их знаешь, чтобы так говорить? – спросил Осборн.

– Да ладно тебе. А кто их вообще знает? – усмехнулась Руби и спрятала бьющееся сердце за скрещенными на груди руками.

– Ну вот. Интеллектуалы или позеры – какая разница. Нас же не трогают.

– Не трогают.

– И ты их не трогай.

Грейс в дискуссии не участвовала. Она не могла отвести взгляда от призраков. Так засмотрелась, что пропали звуки, люди вокруг, а остались только они, скрытые под плотными серыми тканями, своей тяжестью прижимавшие к земле. Большие пальто превращали разных по телосложению людей в копии друг друга, одинаковые в ширину и различавшиеся только в высоту, и то – почти незаметно. Пожалуй, обман зрения, сделанный с особым искусством. Грейс чуть заметно улыбнулась.

– А их не четверо разве было? – спросила она.

– Кажется четверо, – ответил Осборн, чуть подумав. – А сейчас что, трое?

– Да не оборачивайся ты! Пялится он. Да, сейчас трое. А на первом курсе их вообще было пятеро, – сказала Руби.

– Мельчают что-то, – хмыкнул Осборн, а потом припомнив, продолжил. – Наверное, четвертого постигла участь пятого. Как там мы читали? «Колесо судьбы вертится быстрее, чем… Чем что-то там, и те, кто еще вчера был вверху, сегодня повержены в прах»¹. Или как-то не так. А, неважно. Вы поняли. Вот они выделывались, считали себя лучше других, а компания их с каждым годом все редеет, и смотреть на нее все жальче.

Руби долго смотрела на Осборна, и в глазах ее как искорки в калейдоскопе метались мысли.

– Оззи, как так вообще возможно? Один раз прочитать что-то и запомнить? – воскликнула она с плохо затаенным восхищением и завистью.

Осборн ничего не сказал. Даже не взглянул на Руби. Он только пожал плечами и аккуратно взял за руку Грейс.

– Молчишь? Не успокоишь свою подружку? Не спасешь парня от словесных войн?

Грейс молчала. Она все смотрела на тех, в серых робах, облепивших картину. Они подошли к полотну так близко, что картины Питера Брейгеля Старшего, скелетов и огня не рассмотреть за разноцветными головами. Сложно сказать, обсуждали ли они что-то или стояли молча. Лиц не рассмотреть. Но серому пятну определенно что-то нужно от картины, иначе бы каждая его составляющая не вдыхала ароматы масла. Казалось, один шаг – и все трое провалятся в картину. Запляшут скелеты, закричат люди, низвергнется земля, – а они так и будут стоять, наблюдая за тем, чтобы все шло так, как должно.

– Ничего… Кажется, профессор смотрит на часы! – чуть погодя ответила Грейс.

– Неужели?! – В унисон прошептали приятели и, кажется, все, кто услышал тихое замечание Грейс.

Мистер Френсис был предсказуем донельзя. После того как поправил шарф, как помотал головой, всего единожды взглянул на часы, он хрипло и, собрав все силы, громко объявил об окончании урока. И только мертвый бы не услышал, как вздох облегчения пронесся от зала картин к залу скульптур.

Студенты радостно повскакивали с диванов, и даже те, у кого еще остался запал рассматривать предметы искусства, развернулись на пятках и рванули к выходу. Только серая кучка все стояла.

Грейс прошла мимо, но не смогла отказать себе в любопытстве и взглянула на них еще раз. Их разделяло всего ничего, метр, не более. Протяни руку и коснись жесткой ткани тяжелого пальто. Холодное оно или теплое? Дорогой ли материал? А есть ли на пальто пуговицы?

Грейс смотрела на них. И в этот самый момент один из кучки, тот, что стоял в центре, обернулся и посмотрел на нее в ответ. В этом обжигающем тьмой взгляде Грейс прочла многое и поспешила прочь, к свету.

На улице подул прохладный ветер, но солнце, все еще жаловавшее древний городок, светило ярко и мягко, обволакивая дома из темного кирпича всех мастей лучами. Стоял приятный выходной день, жители никуда не спешили, прогуливались от магазина к магазину, а хлынувшие в безмятежность городка студенты, которые наконец вырвались на волю, облюбовали все открытые веранды ресторанчиков и баров. Вернутся поздно, скорее всего, получат выговор, но молодость слишком коротка, чтобы думать о замечаниях старост. Тем более хотя бы один из них тоже был не прочь повеселиться.

– Ну что, вы предаваться любовным страстям? – поинтересовалась староста, когда музей остался позади, и профессор, все еще задумчивый, наконец вышел на улицу и никак не мог их услышать.

– А это не твое дело! – Улыбнулся Осборн. – Но, думаю, до полуночи можешь не ждать.

– Ладно, если спросят, скажу, что вы заболели и лежите по кроваткам в своих комнатах. Как Шеннон… Если бы знала, что проторчу в музее до вечера, тоже осталась бы с ним!

– Ты к нему? – спросила Грейс.

– Конечно, не могу же я бросить скучающего парня с новым «плейстейшен» и пиццей «Четыре сыра». Ну ладно, до завтра!

– До завтра. Хорошего вам вечера! – пожелала Грейс, а Осборн молча и лениво помахал.

Руби обернулась, улыбнулась и направилась к автобусной остановке, но стоило ей отойти от приятелей, как очередной однокурсник подошел к старосте, чтобы замолвить словечко за свой отдых, прогул и несданное задание.

– Такими темпами мы вернемся в одно время. Хотя, я даже рад. Пусть прогуляется, ей полезно проветриться, – усмехнувшись, сказал Осборн и приобнял Грейс за талию. – Куда ты хотела сегодня сходить?

Она не успела и первого слова произнести, как внимание отвлекли. Серое пятно, будто специально выбравшее такой маршрут, чтобы стройным рядом, расправив поля пальто, вздымавшихся от быстрого шага, обогнуло их, прошмыгнуло к скверу, где над городом возвышался храм, и исчезло в тени деревьев.

– Не люблю я их. Не очень приятно, когда они рядом, – сказал Осборн.

– Почему?

– Предчувствие какое-то нехорошее. Какие-то они подозрительные.

– Ну, Осборн. А как же «Бритва Оккама²»?

– Грейс, я же не люблю философию. Что там с ней?

– Ну как же. Смотри, сейчас у тебя два варианта. – Грейс улыбнулась. – Первый: эти студенты – масоны, последователи оккультизма, преступники, за которыми обязательно нужно следить. Второй: эти студенты – обычные молодые люди с плохим чувством стиля, которые просто гуляют. Что более вероятно?

Осборн обдумал слова девушки и тихо рассмеялся.

– Правильно ты говоришь. Что-то я заразился вездесущим любопытством Руби. Это она бы скорее переживала из-за такой чепухи, а не мы.

– Не переживай. Пусть сходят с ума со своим имиджем, главное, чтобы нас не трогали. – Улыбнулась Грейс и потянула парня в сторону букинистического магазина. Она помнила, что хозяин обещал оставить ей одну примечательную книгу.

То был очередной приятный октябрьский день в Ластвилле. Еще не вступившие в правление холода, тихая живая музыка, застенчиво встречающая то на главной площади, то в укромном уголке у питьевого фонтана, то у входа в театр, и смех, и разговоры обо всем, и аромат выпечки, ощутимый у каждой пекарни, и спокойствие, и уверенность в том, что завтрашний день будет такой же.

Но ни одно спокойствие не может длиться долго. Потонувшая в тепле и радости осень для нее – вечность. Горячая юношеская кровь только быстрее отогревает уснувшее помешательство. Бунт настанет, рано или поздно.

И новости, разлетевшиеся на следующее утро по всей округе, были ярким тому подтверждением.

II глава

Газеты еще не успели отдать в печать, а все уже знали, что некий мистер Уайтхед пропал, «пропал совершенно неожиданно, среди белого дня, из самого безопасного, тихого и спокойного городка Англии». Об исчезновении сообщила миссис Уайтхед, женщина, удостоившаяся первой полосы, которая после вечерней прогулки вернулась домой и не обнаружила мужа в привычном ему месте: на диване перед телевизором с бутылкой дешевого эля. И только этого хватило, чтобы понять – мистер Уайтхед точно пропал. За двадцать пять лет совместной жизни он не изменял своей привычке. С чего бы ему начинать на двадцать шестой?

Полиция выполнила обязательства: к десяти утра приехала к дому миссис Уайтхед, успокоила надрывавшуюся от бесслезных рыданий женщину, осмотрела несколько комнат, захватила с собой то, что было похоже на улики, и покинула пригород Ластвилля, пообещав расследовать это дело как можно скорее. Начало расследования зафиксировали все издания Ластвилля.

Новости появились в десять пятнадцать, невообразимо поздно, если считаться с привычным информационным бегом, двигавшим прогресс человечества уже которое десятилетие. Студенты университета Ластвилля как раз спешили, на ходу допивая кофе из кафетерия, когда во всех беседах появилась небольшая статья о пропавшем, сопровождавшаяся фотографиями незнакомцев-Уайтхедов и их дома. Счастливых, улыбающихся и ставших дорогими для каждого жителя Уайтхедов.

Всех сплотили беседы об исчезнувшем человеке. Студент, даже тот, который совершенно не читал в новости, считал долгом поделиться мнением с каждым, кого встречал по дороге на занятия. На мощеных тропинках образовывались людские заторы.

У Ластвилля наконец появилось развлечение получше ярмарки на площади и живой музыки. Разговоры зажурчали как ручьи по весне. Ластвилль снова знаменит и очень надеялся на то, что преступление все-таки окажется громким. На следующее лето можно было бы пригласить музыкантов и сдать больше комнат.

– И что теперь? Все будут галдеть, будто их самих украли, а не какого-то незнакомца, – сказала Руби и с недовольным лицом убрала в карман брюк смартфон.

– Это особенность человека – видеть себя на месте каждого обиженного и обманутого и оплакивать себя воображаемого, – ответил Осборн.

Руби отпила немного кофе, поправила кудрявые волосы, которые никогда не лохматились на ветру, и сказала:

– Как фальшиво все это. Сделали сенсацию, заставили работать полицию, шумиху развели. А он, может, с друзьями в пабе решил выпить пива.

– Тогда окажется, что он – мистер Оказия, а не Уайтхед. Представь только, ты уходишь с друзьями за пивом, никого не трогаешь, пьешь себе спокойно. Возвращаешься домой и тут бац – ты звезда всего города! А если в пабе темно и телефон валяется где-то на две кармана, то, может, еще и округ, – сказал Осборн.

– Узнаем потом. Когда полиция соизволит заняться этим, тогда и узнаем, – заключила Грейс и посмотрела на лужайку, которая всегда казалась ей особенно живописной.

Есть все-таки какая-то испуганная изящность в простоте коротко подстриженной и уже блестевшей желтыми проплешинами травы в окружении старинных корпусов конца восемнадцатого века, ощетинившихся потемневшей от времени черепицей, облепившихся балкончиками и фигурными оконными выступами словно гнездами и увенчавшимися башенками смотрителей, где уже много лет молодые люди следят скорее за своими же ночными приключениями, а не за другими студентами.

– Да, точно. Потом узнаем. А сейчас лучше бы не опаздывать! – повторила Грейс, вдоволь налюбовавшись, взяла Осборна за руку и повела к третьему корпусу, стоявшему на холме словно замок, окруженный невидимым рвом, на занятие профессора Ливье.

На лекциях по английскому языку, будь то изучение особенностей грамматики древнеанглийского или обращение к современным изменениям в лексике, всегда аншлаг. Профессор Ливье была любимицей студентов не только благодаря харизме, но и мягкому характеру. Она никогда не ругалась, не ленилась повторить и объяснить и ни разу не забыла пожелать ученикам доброго дня или утра. В тот день профессор Ливье вновь была приятнейшей из женщин: с расслабленной улыбкой она вошла в освещенный яркими лучами лекторий, поставила на край стола из темного дерева стаканчик кофе, купленного в центре, и поприветствовала студентов. Каждый отметил красоту ее голоса. Студенты сбились в большую кучу из глаз и голов, всех обращенных к статной женщине и ее светленькой голове с каре, которое переливалось в лучах солнца, и красивому новому костюму цвета кофе с молоком, который уже успели обсудить в общих чатах. И только четыре места на последнем ряду оставались пустыми. Грейс много раз оборачивалась, ожидая увидеть недовольные физиономии, но так ни разу и не встретилась с ними взглядом. Никого из серого пятна на занятии не объявилось.

Лекции, прочтенные приятным голосом, намного приятнее записывать, поэтому почти никто не отлынивал, а старательно печатал или стенографировал в тетради. Записывал и Осборн. Он всегда завершал абзац на минуту раньше остальных, потому что сокращал слова до пары букв. Умение запомнить аббревиатуры, по его словам, защищало от Альцгеймера. Это же отваживало всех желающих попользоваться чужими конспектами. Вкупе с неразборчивым почерком, рисунками на полях и кляксами лекции Осборна Грина были для остальных испачканными листами. Впрочем, он редко читал свои лекции. Руби же не могла позволить себе вольностей приятеля. Ей приходилось записывать каждое слово, и пусть она печатала, но даже это не спасало пальцы от болей по вечерам. Все-таки лекции профессора Ливье были полными не только по содержанию, но и объему.

Грейс писала, успевая зафиксировать каждое слово, сказанное профессором, но мысли летали где-то далеко. И даже когда к ней обращался Осборн, которому в перерывах, пока все дописывали, было скучно, она отвечала скорее механически и через пару секунд не могла уже вспомнить ни вопроса, ни своего ответа.

Лекция, казалось, закончилась быстрее, чем ожидалось, студенты собрали вещи и направились к выходу. Очень им не хотелось идти на перерыв, чтобы потом, после нескольких часов отдыха, плестись на лекцию профессора Френсиса. Но деваться некуда.

Грейс оглядывалась. Что-то в общей картине лектория ей очень не нравилось. То ли свет не так падал, то ли оставленный кем-то на столе стаканчик покоя не давал, но что-то было не так. Но что именно – неясно.

Осборн о чем-то увлеченно рассказывал, а Грейс не слышала. Она думала.

– Грейс Хармон, постойте! – окликнули Грейс, когда она с Осборном уже подходила к дверям.

Она, мысленно выразив свое удовлетворение, остановилась, попросила Осборна встретить ее уже дома, дождалась, пока все студенты покинут лекторий, и подошла к профессору ближе. Вблизи Жаклин Ливье была еще приятнее, чем издалека. В свои сорок семь она выглядела на тридцать.

– Хотела спросить, как продвигается твоя исследовательская деятельность, – поинтересовалась профессор Ливье, села на краешек стола, закинув ногу на ногу, отпила немного кофе и залистала ежедневник.

Грейс следила за ее движениями как завороженная.

– Продвигается хорошо. Я уже написала написала первые страницы, расчертила основные направления исследования.

– Неужели? Так быстро? Что ж, я в тебе не сомневалась, но не думала, что ты так приятно удивишь. – Профессор очаровательно улыбнулась. – Тебе не нужна помощь?

– Нет, профессор Ливье, не нужна. Я справлюсь сама… – проговорила было Грейс, но вдруг оторвалась от разглядывания профессора и сказала. – Знаете, если только вы мне поможете найти одну книгу. Я искала в библиотеке, но мне сказали, что ее нет.

– Правда? В древней библиотеке университета нет какой-то книги? – Улыбнулась профессор Ливье.

– Может, она есть, но в архиве или отсеке для преподавателей. Меня туда не пустят.

– В архиве? – задумалась профессор. – Не думаю, что там есть хоть что-то.

– Может, они отправили часть книг в библиотеку города?

– Вряд ли. Ластвилль слишком жадный до своих сокровищ.

– Как дракон, сидящий на золоте.

– Да, Грейс, так и есть. – Профессор Ливье сдержанно, но приятно посмеялась, а затем, чуть подумав, сказала: – Знаешь, а подожди меня здесь, мне все равно нужно заглянуть в библиотеку. Я посмотрю, где лежит твоя книга. Напиши название в наш чат.

Грейс кивнула и отошла, пропуская преподавателя вперед. Профессор Ливье вновь улыбнулась любимой ученице. Хотелось чаще чувствовать обещанный аромат успеха на конференции, да еще при том, что для апофеоза не стоило прилагать никаких усилий.

Стоило шагам профессора Ливье стихнуть, а Грейс отправить название какой-то старой книги в чат, она подошла к учительскому столу, открыла оставленный ежедневник на странице со списком курса и начала высматривать знакомые фамилии. Отыскать их было просто – ни Лэмб, ни Хантер, ни Грей, ни Сноу не посетили ни одной лекции Ливье. Раньше был еще и Джексон Брайт.

Когда профессор Ливье вернулась, Грейс уже сидела на крае парты первого ряда и читала захваченную утром из библиотеки книгу.

– Ты оказалась права, Грейс. Книга была убрана в архив еще пять лет назад. Ей так никто и не заинтересовался, – сказала профессор и погладила пыльную обложку книги аккуратной ладошкой. – Не понимаю только, зачем она тебе. У тебя же другая тема.

– Я пишу по аналогии, – сказала Грейс и убрала свою книгу в сумку.

– Даже так?

Грейс кивнула.

– Тебе стоит написать исследовательскую работу о том, как писать исследовательскую работу!

– Вряд ли это случится. – Улыбнулась Грейс. – Мои секреты умрут вместе со мной.

– И даже мне не расскажешь? – Улыбнулись ей в ответ.

– Не думаю, что могу давать вам советы. Вы все знаете лучше меня.

Профессор Ливье сделалась совершенно счастливой.

– В таком случае, я просто могу надеяться, что работа будет восхитительной и нас ждет успех на конференции?

– Безусловно. – Грейс устала улыбаться.

Грейс поблагодарила профессора за помощь, взяла ненужную книгу, бросила ее в сумку и вышла из лектория. Ливье, судя по растерянному лицу, явно что-то не договорила. Коридор, обитый пластинами из темного дерева, встретил Грейс тишиной. Занятия закончились, а это значило, что пора возвращаться к Осборну.

Дорога до общежитий пролегала по липовой аллее, где в жаркую погоду любили прогуливаться студенты, скрываясь от пекла в тени раскидистых деревьев. Осенью деревья искрились в солнечных лучах всеми оттенками золотого и алого. В такое время Грейс радовалась, что ей так легко слиться с красками окружающего мира. Зайти в аллею, чтобы волосы слились с оранжевым варевом листьев, надеть пальто из темно-коричневого драпа и ее уже не так просто заметить, если не приглядываться. Грейс шла по аллее, любовалась поэтическими красотами Ластвилля, придерживала шляпу, когда ту сдувал теплый октябрьский ветер, и слушала аудиокнигу в наушниках. Но даже текст, начитанный приятным голосом, не мог заглушить ее мыслей.

У общежития, утопавшем в золотистом сиянии окруживших его лип, кипела жизнь. Компания местных художников разложилась на полянке перед четвертым корпусом. Студенты достали альбомы для зарисовок. Каждый пытался запечатлеть отчаянную красоту увядающей природы как можно лучше. Чуть дальше, за столиками для пикника, устроились программисты из соседнего, стоявшего к их корпусу боком, общежития. Кто-то гулял, кто-то спешил домой. Приятная оживленность наполняла полянку. Грейс вытащила наушники, прислушалась. Среди пения птиц, разговоров студентов и шумов заселенного общежития она смогла уловить тихую мелодию акустической гитары. Грейс улыбнулась. Ее ждали.

Комната Осборна находилась на втором этаже, прямо над скатом крыши пристройки. Находившаяся в укромном уголке коридора, она всегда казалась Грейс настоящим убежищем от вездесущих студентов, которые постоянно проходили мимо ее комнаты, которой не посчастливилось оказаться рядом с лестницей. Она подошла к двери, на которой висела большая, написанная светящимися в темноте чернилами, надпись «Не зовите меня Оззи» с расплывчатыми, словно потекшая кровь буквами, и постучала. За музыкой, ставшей у двери громче, расслышала радостное «заходи».

Когда она зашла в комнату, не смогла по привычке распознать в темноте Осборна. Единственное окно задернуто, ни одного источника света. И только по восхитительной мелодии, раздававшейся с кровати, Грейс поняла, что Осборн играет на «Дэде», недавно сменившем струны.

Пока она шла до кровати на ощупь, Осборн успел посмеяться, дойти до окна, открыть шторы, откинуть створку, чтобы впустить в душную комнату немного свежего воздуха, и вернуться на прежнее место. Его стройное и высокое тело летало по комнате как подхваченный ветром лист. Грейс села на кровать рядом с ним, окинула взглядом одеяло, на котором, рядом с пепельницей, тетрадями и гитарой, лежала включенная электронная книга. Осборн готовился к вдохновению, явно не к какой-то лекции или семинару, и точно – не к философии. К лекции профессора Френсиса не готовился даже сам профессор Френсис.

– Я уже испугался, что Ливье тебя съела. – Улыбнулся Осборн и предложил девушке печенье, коробка которого валялась на полу. Она не могла отказаться.

– Скорее я ее съем, а не она меня.

Грейс съела печенье, сняла пальто и кардиган. В комнате Осборна всегда душно донельзя, но и красиво. Как и любой уважающий себя музыкант, Осборн прилагал все усилия, чтобы показать разносторонний музыкальный вкус. Весь потолок он оклеил постерами с изображениями рок-групп, в угол, рядом с засохшим фикусом, поставил купленный в магазине антиквариата дорогой виниловый проигрыватель, рядом, в ящик, стащенный из подворотни бакалеи, аккуратно положил пластинки, а под проигрыватель посадил маленького Оззи Осборна на троне, которого Грейс подарила ему на первую годовщину. По углам стояли инструменты, убранные в чехлы. На подоконнике засыхали цветы, которые пора было бы уже выбросить, а под кроватью, за черным мешком с бельем, стояли запрещенные на кампусе бутылки с алкоголем. У Осборна все продумано.

– Что от тебя хотела Ливье? Опять захотелось загрузить заданиями? – спросил Осборн и закурил.

– Нет, она все еще волнуется за мою работу.

– За твою работу? – усмехнулся он.

– Или за нашу конференцию.

– Вашу конференцию? Да, ей нужно волноваться за это в первую очередь. Она хотя бы знает эту тему? На сцене она же просто потеряется.

– Да ладно тебе, ты преувеличиваешь. – Грейс улыбнулась, аккуратно вытянула сигарету из рук Осборна и затянулась.

– Она просто хорошо притворяется. Не думаю, что она такая умная, какой нам показывается.

В знак согласия они съели по печенью с шоколадной крошкой. А потом, преисполненная нежности, Грейс, погладила Осборна по волосам. Была у нее эта привычка, которую старательно скрывала от посторонних. Слишком это интимный жест, слишком незащищенный. Но ничего поделать с собой Грейс не могла: слишком ей нравились волосы Осборна, мягкие и легкие. Раньше они были длинные, а в этом учебном году Грин отстриг их по плечи. Хотел даже покрасить, но вовремя передумал. Все-таки в университете музыкантов с волосами цвета спелой пшеницы не так много. В этом Осборн был особенный.

– Знаешь, ты мог бы стать классным профессором Грином. Представь, приходишь на лекцию в своих любимых джинсах, в красной кожаной куртке с черепом на спине и футболке с любимой группой. Может, тебе бы даже разрешили курить на занятиях.

Осборн улыбнулся. В окружении разбросанных вещей, гитары и тетрадей с текстами будущих песен он показался Грейс олицетворением искусства.

– Если я стану профессором, тебе нужно будет беспокоиться по двум причинам. Первая, – Осборн поднял указательный палец, – все студенты будут сходить по мне с ума. Они завалят меня приглашениями на свидания на четырнадцатое февраля, подкараулят в подворотне, когда я буду курить, схватят и увезут к алтарю поклонения. Они расчленят меня на сувениры, Грейс, а тебе не оставят даже самого ценного.

– А вторая причина какая? – Улыбнулась Грейс.

– Следить, чтобы я не сошел с ума. Мне кажется, некоторые профессора немного не в своем уме, на некоторых жалко смотреть. Особенно на Френсиса.

Грейс потушила сигарету о дно пепельницы, поставила ее на пол и улеглась рядом с Осборном. Над кроватью был прилеплен огромный, чуть ли не в полный рост, плакат Мэрилина Мэнсона.

Долго они лежали в тишине. Осборн меланхолично курил, сбрасывая пепел в консервную банку и, наверное, обдумывал слова новой песни. Он записал уже три для первого альбома, а в планах было не меньше пятнадцати. Их приятель Шеннон был другом для многих полезных в Ластвилле людей, и без проблем арендовал для Осборна студию звукозаписи, где тот бывал по несколько раз в неделю, иногда засиживаясь даже на всю ночь. Шеннон, конечно, надеялся, что Грин официально и навсегда пригласит его в группу, но Осборн чаще играл один. Названный в честь музыканта, он всегда мечтал стать больше Оззи. И после десятилетия, когда его пальцы не заживали, после сотен зазубренных композиций в коанмте прежнего дома, после множества написанных и записанных песен, подумал, что у него получится. А Грейс, что бы ни говорили другие, не давала ему сомневаться.