Kitabı oku: «Торговец отражений», sayfa 3
Грейс посидела еще немного. В звенящей тишине чудилось ей чье-то присутствие. Ни одной мысли потом ей не вспомнилось.
Грейс вышла из храма, когда на городок уже легли сумерки. Солнце пропадало рано, раньше, чем везде. Это знали в Ластвилле все, но никто не мог понять почему. На улицах зажигались фонари, и округа тонула в желтом свете. Грейс улыбалась. На душе было удивительно спокойно.
Девушка прогулялась по главной улочке, зашла в несколько магазинов, чтобы скоротать время, купила пачку любимого печенья Осборна и направилась к остановке на холме. Безмятежный Ластвилль, еще днем звучавший десятками голосов, медленно погружался в дремоту. Грейс дошла до дома из серого камня, где находилась звукозаписывающая студия, постучала. В свете желтого фонарного света она простояла недолго. Всего через минуту дверь открыл готовый к поездке домой Осборн.
– А я почему-то так и подумал, что это ты, а не Руби, – сказал он, улыбнулся и притянул Грейс к себе.
В его объятиях весь мир показался ей прекраснее.
– А Руби успела забежать к вам?
– Не просто забежать, а учинить настоящий скандал! – рассмеялся Осборн, запер дом на ключ и повел Грейс к остановке. – Представляешь, оказывается, что я должен помогать Шеннону с музыкальной карьерой. Видите ли, он помог мне арендовать студию.
– Будто бы он один за нее платит.
– Вот именно! А еще, будто бы от этой помощи Шеннон стал креативным. Понимаешь, когда он говорит, что может импровизировать, то просто берет – и играет песню какой-то группы. Надеется, наверное, что я ее не узнаю. За какого идиота он меня держит?
Они шли немного в тишине, наслаждаясь обществом друг друга, а потом Осборн сказал, усмехнувшись:
– Знаешь, а я даже не буду против, если она будет приходить. Пусть скандалит. Ей для счастья, наверное, большего и не надо. Хобби у нее такое, единственная радость в жизни.
– Наверное, – согласилась Грейс и улыбнулась. – Но пусть все-таки тебе никто не мешает работать.
Осборн улыбнулся и сжал руку Грейс сильнее. Она тоже не смогла сдержать улыбки.
Осборн остановился под фонарем у цветочного магазина. Уставший, но счастливый, чуть растрепанный, но одетый с иголочки, пусть и не изменявший своему расхлябанному шику, он вновь восхитил Грейс.
– Почему таких, как мы с тобой, в мире так мало? – прошептал он и улыбнулся.
Грейс долго подбирала слова.
– Потому что нас и не должно быть много, Осборн. Нас двое и этого достаточно, – сказала она, улыбнулась и потянула его к остановке. Грин не сопротивлялся.
Уже в пустом автобусе в дороге до университета, Осборн, вольно раскинувшийся на последнем сидении и закинувший ногу на спинку сидения перед собой, вдруг перестал есть печенье и рассмеялся.
– Кстати о бестолковости Руби. Представляешь, она до сих пор зовет меня Оззи!
– Наверное, не успела прочитать плакат на твоей двери.
– Как она прочитает? Будто она когда-то была в моей комнате или хотя бы рядом с ней.
Грейс улыбнулась.
– Но я ведь говорил ей, чтобы она звала меня по имени. Много раз говорил, а ей все равно!
– Хочешь, чтобы я сказала ей прекратить?
Осборн улыбнулся ей, положил руку на плечо, притянул к себе и прошептал на ухо:
– Знаешь, почему в мире нет таких, как мы? Потому что без нас Ластвилль сойдет с ума.
– Хочешь сказать, что мы лучшие? – прошептала Грейс в ответ.
Осборн выразил свое согласие поцелуем. А потом, в приятной прохладе их комнаты, под пристальным надзором десятка легенд прошлого и настоящего, еще десятки обжигающих раз.
IV глава
Осборн благополучно просыпал первые занятия. Завернувшийся в черное одеяло и улыбавшийся во сне, он грелся в лучах солнца. Осборну, наверное, снилось что-то о всемирной славе, криках обезумевшей от любви и ненависти толпы, кучах белья, писем, плюшевых медведей, ножей и бутылок, брошенных на сцену, и смерти в двадцать семь.
Грейс проснулась с первыми лучами, сидела на подоконнике в футболке Осборна и пила кофе, банку которого нашла под кроватью вместе с маленьким чайником. Кофе горький и чуть сладкий, не очень вкусный, но Грейс пила, не обращая внимания на вкус, ведь когда посмотришь на Осборна, все, даже самое мерзкое, сразу становится чуть лучше. Долго она наблюдала за потоками студентов, спешивших на занятия в лучах мягкого октябрьского солнца, и наслаждалась ощущением свободы. Грейс подозревала, что ни один студент университета Ластвилля не мог похвастаться таким спокойствием. Всех занимали либо тусовки по пятницам, либо учебой, либо бессмысленным бездельем. В воскресенье все студенты перемещались в город, а университет отдыхал. Грейс же была свободна от всех.
В жилом здании кампуса тихо. Пустовали коридоры, похожие на улей, с разрисованными, оклеенными и обтертыми дверьми. Все разбежались по делам, на поляне перед корпусом не было ни одного студента, и только оставленные в тени дерева мольберты, на которых брызгами отражались тени листьев, могли напомнить о жизни, еще несколько часов назад шуршавшей листьями вокруг. Ветра не было. Ничей голос не мог нарушить спокойствия последней комнаты в коридоре второго этажа. Казалось, весь мир наконец вымер, чтобы дать им возможность вдоволь насытиться голосами друг друга.
Грейс сделала глоток. Поморщилась. Посмотрела на Осборна. Улыбнулась.
Редко хотелось вспоминать былое, но когда в памяти всплывали образы того, как Грейс провела прошлый год, не могла не улыбаться. Ей виделись дни, занятые любованием красивым лицом, и ночи, иногда вздымавшие огонь к небесам как во время древнего ритуала, а иногда тлеющие угольками, которые оставляли на спине невидимые ожоги. В каждом счастливом воспоминании виделись Грейс серые глаза, большие и миндалевидные. Их теплый и детский взгляд, так редко становившийся хоть немного хитрым или притворным, зимними днями заменял солнце.
Осборн прекрасен в юной красоте, уже нарядившейся в самые красивые, еще не опаленные пылью, перья. Его юность не знала критики и ограничений. Его юность не омрачена запретами и обязательствами. Его юность была прозрачной свободой, и он думал о себе так, как хотел думать.
Вдохновленная мыслями, Грейс отставила в сторону недопитый кофе и, будто на уровне необходимости, почувствовала, что нельзя не любоваться Осборном. Ей нравились пшеничные волосы, хаотично разбросанные по подушке, вдохновленная ночным весельем улыбка, которая не сходила с лица, длинные руки, раскинутые в стороны, худая шея с синими прожилками вен, тонкое и жилистое, слегка худощавое тело. На фоне черного постельного белья он почти светился.
Когда Осборн ворочался, Грейс подходила и поправляла одеяло. Знала, насколько он боится холода, и всегда следила, чтобы каждый кусочек тела был укрыт. Когда начинал тихо говорить во сне, рассказывая то, что никогда бы не сказал при свете дня, запоминала каждое его слово. У Осборна не было секретов перед Грейс. Но ночной Осборн был ее секретом.
Грейс успела выпить две чашки кофе, позавтракать шоколадным печеньем, почитать и даже перебрать виниловые пластинки, прежде чем на кровати послышалась тихая возня. Осборн проснулся нехотя, он всегда так просыпался. Если бы время дня можно было приписать человеку, то Осборн несомненно был бы ночью. В темноте он чувствовал себя дома.
– Мы ведь проспали, да? – спросил он, щурясь от яркого солнечного света. Осборн уже улыбался.
– Проспал ты, а я просто осталась за компанию. – Улыбнулась Грейс и аккуратно бросила Осборну штаны, которые утром нашла на комоде у двери. – Мы можем не ходить на историю сегодня.
Осборн попытался встать, но завалился на подушки. Усмехнулся сам себе, потер глаза и, собравшись силами, наконец поднялся.
– А почему? Что мы такого сделали?
– Ты правда не помнишь?
– Совсем, – признался Осборн и стряхнул пыль со штанов.
– А как же тот фокус с переведенным латинским текстом?
– Тот фокус с переведенным латинским текстом? А, тот?
– Не же зря мы потели три ночи над словарями, все уже сдали.
– Разве мы потели над текстом? – хмыкнул Осборн.
Грейс чуть помолчала, а потом залилась смехом и даже присела на подоконник. Глупенький и наивный Осборн. Иногда верит всему, что ему скажут.
Осборн натянул джинсы, пригладил волосы ладонью и подошел к окну. Сел рядом на подоконник, обнял Грейс, поцеловал ее в макушку и спросил хриплым после сна голосом:
– А который вообще час? Что-то никого и на улице нет, и не слышно ничего. Все уже умерли? Апокалипсис случился, а я так крепко спал, что пропустил его?
Грейс посмотрела в серые глаза, которые утром казались голубыми, и улыбнулась. И все-таки Осборн не всегда мог наслаждаться тишиной.
– Я бы разбудила тебя в Апокалипсис, не пропустили бы.
Осборн потянулся за чашкой Грейс. Кофе она так и не допила.
– Сейчас часов одиннадцать. Может, полдень. Я не смотрю на часы, – сказала Грейс.
– Полдень? Хах, еще чуть-чуть, и я бы проспал репетицию!
Осборн устраивал репетиции сам себе и составлял расписания, сверяясь со своими выдуманными делами. Это его дисциплинировало.
– Съездишь со мной? Я не смогу вынести еще хоть немного болтовни Шеннона.
– Это же твой друг.
Осборн прищурился, будто бы желая высмотреть в ней хоть каплю серьезности, а потом рассмеялся, не заметив ничего, кроме затаенной шутливости в глазах напротив.
– И все-таки у тебя отличное чувство юмора!
Грейс улыбнулась.
– Ладно, схожу на репетицию. Если только не выставишь за дверь.
– Тебя? Ни за что. А вот Шеннону придется прогуляться до ближайшей булочной. Я ужасно голоден.
Когда они приехали к студии звукозаписи, наступило уже время обеда. Они спешили, но все равно успели опоздать. Долго собирался Осборн, который вдруг растерял все рабочие джинсы и очень не хотел идти в обычных. Они не вдохновляли, в них он просто не мог рождать шедевры.
Грейс успела прочитать несколько новостных статей из Ластвилля, пока ждала. Осборн ходил из угла в угол, выискивал нужную футболку, а потом, когда наконец находил, снимал ее и бросал в сторону. Грейс смотрела на него и улыбалась. Даже была рада такому отчаянному поклонению стилю. За десять минут успела узнать все, что требовалось.
Студия в тот час уже стояла в тени. Никто не подходил к дому близко, хотя все лавочки на соседней улочке уже были заняты. Ластвилль, вдали уже звучавший какофонией разговоров и музыки, вдруг почувствовал, что наступало особое время, и притих. Осборну Грину казалось, что весь мир боялся его потревожить.
Но как только они поднялись по порожкам и оказались у двери, Осборн остановился. Прежде улыбавшийся самодовольно, он в миг растерялся.
Запах. Из студии неприятно пахло. Чем-то жженым.
– Что-то мне сегодня не очень хочется репетировать, – пробубнил Осборн и сделал шаг назад.
Грейс посмотрела на его руки, сжимавшие лямки чехла для гитары. Они даже побелели.
– Почему?
Осборн закусил губу, будто бы задумался, хотя в глазах его не было ни единой мысли.
– Да как-то… не вдохновляется мне.
– Все получится. Не зря же сегодня мы пришли вдвоем. – Грейс улыбнулась.
Осборн бы успокоился для себя, но не мог. Испуганным быть проще, сильным – сложнее.
– Заходить ведь? – прошептал Осборн, обращаясь не к Грейс и не к себе. И, получив немой ответ, распахнул древнюю, с приделанной к ней фигурной колотушкой, дверь.
Внутри старого здания все было новым: и диваны, купленные специально для того, чтобы радовать глаз Осборна, и искусственные цветы, самых дорогих сердцу Осборна видов, и холодильник с энергетиками, без которых не мог существовать, и плакаты, чьи глаза давали ему ощущение наставничества. Все, за исключением кепки Шеннона, которая, видавшая виды, уже второй год доживала последние дни на голове хозяина.
– Эй, а я уже думал, что тебя похитили, как того мужика! А я тут уже гитары настроил нам! – воскликнул Шеннон, когда увидел Осборна.
Грейс просмотрела его быстро. Шеннон был легок, даже очевиден. Старая кепка, куртка, похожая на винтажную, протертые джинсы, почти как у Осборна, но сидевшие плохо. Улыбка, которую попытался показать безмятежной и счастливой.
Веселый настрой Шеннона быстро исчез, стоило ему увидеть лицо приятеля. Осборн изменился с первым шагом по холодном дощатому полу. Лицо его сделалось безупречной непроницаемой маской.
– Я не мог не приехать на свою репетицию, – сухо ответил Осборн.
Уровень взаимопонимания между ними был настолько высок, что Шеннон, позволив себе лишь на мгновение потухнуть, неумело воспрял духом и спокойно, ничуть не подав вида, спросил:
– Мы опять вместе не работаем?
– А мы работали вместе? В последний раз ты принес новую «демку» в прошлом году, – сказал Осборн и зажмурился. – Ты принес что-то сейчас? Стихи, может, музыку новую? Или в тот раз?
Шеннон хрустнул костяшками пальцев, посмотрел на Грейс, но получил от нее только ничего не выражавшую улыбочку.
– Ладно. Тогда я не мешаю? А, мешаю? Не буду мешать. Да, хорошо, я не мешаю. Пойду. Пойду я. Иду.
Осборн остановил его уже у двери.
– Сходишь в булочную? – спросил он, не сдвинувшись с места. Тихо, но так, что услышали все.
Шеннон, все еще надеявшийся на волшебное свойство услужливости, быстро ушел, забрав с собой и запах суеты, которую Осборн так не любил в работе. Спешка пока ему чужда. У него еще почти пять лет в запасе.
В одиночестве Осборн наконец освободился. Стянул куртку, дрожащими руками повесил ее на спинку дивана. Глаза с беспокойством оглядывали зал ожидания и со страхом смотрели на лестницу, ведущую наверх. Он сжал в руке лямку чехла, висевшего за спиной, рвано вздохнул.
– Пора. Нечего заставлять ее ждать, – прошептал Осборн и посмотрел на Грейс.
Она улыбнулась. Так, как того требовала ситуация. Как всегда – безошибочно.
Они медленно, словно с трудом поднимая ноги, поднялись по лестнице. Осборн шел так, словно каждый шаг мог стать последним. Грейс шла следом.
В студии было прохладно, пахло табаком и страхом.
«Искусства надо бояться, Грейс. Настоящее творчество – это страх. Страх перед тем, что ты не выложишься на полную, страх, что когда-то ты рассыпешься и больше не сможешь ничего сделать. Творчество – это страх, а искусство – вечная могила с помпезным памятником на земле», – говорил Осборн когда-то. Грейс фраза казалась неплохой. Быть может, ее даже можно поместить в роман, чтобы еще кто-то мог восхититься.
Студия дышала морозом. Жара, по мнению Осборна, убивала настрой. Сначала в студии выключился свет. Шторы, скрывавшие в большой и полупустой комнате почти все солнечные лучи, так и не распахнули. Студия погрузилась в полумрак. Единственный источник света, солнечный луч, пробивавшийся через не запахнутую до конца занавеску, освещал центр комнаты. Сцена.
Осборн подошел к столу с аппаратурой, нехотя щелкнул пару кнопок и начал запись тишины. Затем снял со спины гитару и аккуратно положил ее на пол, в центр освещенной комнаты. В своей записной книге он называл это «светом истины». Расстегивание чехла считалось интимным занятием. В тишине звук расстегивающейся молнии показался оглушительным. У Грейс по спине пробежали мурашки. Она понимала – не будь Осборн настолько красив, все стало бы иначе. Восхищение бы не пробудилось, не будь он так хорош. Но, к счастью, всем рок-звездам везло. Все они были красивы.
Гитара Осборна была эксклюзивной, и никому, кроме Грейс, так не удалось узнать, кто именно ее изготовил. Осборн выбирал и материал, и струны, и каждый шаг в создании гитары контролировал. В музыке, говорил он, только в ней есть свобода, но чтобы ее выпустить, нужен хороший инструмент, личный. Гитара стала такой только после того, как Осборн ее разрисовал.
Грейс вспоминала ночи, в которые Осборн творил. Стоило ей посмотреть на десятки лиц и фигур, которые изобразил он на черном корпусе, и закрыть глаза, как отчетливо видела, как Осборн склонялся над гитарой с кистью и палитрой, как сжимал в зубах еще одну кисть и как рука самозабвенно вырисовывала символичные лица музыкантов, черепа, морды демонов и сюжеты на корпусе черной гитары. В те ночи Грейс видела, как рождался инструмент, которому предстояло творить историю одного человека.
Когда гитара высвободилась, дышать стало легче. Осборн положил на пол тетрадь с написанными текстами рядом с гитарой, а сам отошел во тьму. Сбросил футболку. Пошарил руками по полу. Послышался тихий звон. Стук. Пшикнула банка с энергетиком. Осборн сделал глоток. Сделал глубокий вдох. Выдох. Закрыл глаза.
Пальцы его разжались быстро. Банка со звоном упала на пол, завалилась, энергетик растекся липкой лужей по полу. Аппаратура записывала. Каждый громкий вздох на переслушивании покажется Осборну музыкой, а звон ударившейся о пол банки – симфонией.
Чуть постояв на месте, то сжимая, то разжимая пальцы, он, тихонько напевая новую песню, стал ходить по комнате по кругу, топая в такт словам, и жестикулировал, пытаясь поймать мысль, уловить в невидимых простому человеческому глазу нотные линии, ухватиться за витавшие в невесомости Космоса музыкальные истины. Грейс стояла в углу, вжавшись в холодную стену, и наблюдала. В песне почти не было слов, только музыка звуков.
Казалось, что глаза Осборна в темноте зажигаются. Как хищник он крался, обходил гитару с разложенным рядом текстом, словно осматривал желанную добычу. Когда Осборн подходил ближе к свету, и луч касался его светившейся во тьме белым кожи, Грейс и вовсе переставала дышать. Он был красив, казалось, что от его тела, а не от солнца, исходил свет. Ритуал Осборна мог длиться несколько минут, а мог продолжаться часами. Иногда он оставался в студии на ночь и играл, кусал губы, выплевывал слова и творил, творил до тех пор, пока не падал на пол без сил.
Вдруг Осборн, зацепившись за мысль, замолчал, остановился, закрыл глаза и обхватил голову руками. Мысли редко грызли его. Он не привык, но Грейс понимала, как ему тяжело. Когда-то тоже не могла привыкнуть к боли.
Когда к нему наконец пришло озарение, Осборн сел на пол и заиграл. Его длинные пальцы перебирали струны, зажимали аккорды один за другим, прыгая с лада на лад, а Осборн, казалось, исчез. В центре круга света он уже не казался человеком. Он был Музыкой, игравшей лебединую песню, и Грейс, пока слушала ее, словно и не дышала. Осборн почти не пел. Редко произносил написанный им в озарении текст, но когда тонкие его губы, покрытые еще незажившими от укусов корочками, раскрывались, хриплый голос, казалось, Грейс хотелось, чтобы он не смолкал. Снова, не делая переходов, парень играл одну и ту же песню раз за разом, погружаясь уже не просто в транс мыслителя и творца. Играли глаза Осборна, блестевшие сумасшествием, играли его губы, растянутые в улыбке наслаждения, играли волосы, казавшиеся в свете облаком, играл каждый мускул на худощавом теле, сужаясь, вытягиваясь в струну за струной, предоставляя музыке все новые территории для игры.
Он был красив. Просто до уродства прекрасен в собственной фантазии.
Грейс не знала, сколько он играл, но когда музыка закончилась, закончился и Осборн. В истощении он почти упал, успев только выставить вытянувшуюся в струну за музыкальную сессию руку, и повалиться на спину, ударившись о холодный пол. Гитара, изрисованная десятками символов, отражала свет и сияла. Лицо Осборна было бледное и покрытое каплями пота.
Грейс включила свет, завершила запись на аппаратуре. Оказалось, что транс Осборна длился почти час, а пролетел как мгновение. Безмолвно Осборн попросил Грейс передать ему новую банку энергетика. Сделав пару глотков, дрожащим голосом он сказал:
– Кажется, сегодня я сделал все, что мог.
– Ты сможешь еще лучше, – успокоила его Грейс и улыбнулась. Так, чтобы он не понял.
Осборн не должен был сомневаться. Осборн должен верить, что в жизни есть смысл.
Парень поднялся на локтях, бестолково посмотрел на текст, показавшийся ему уже набором слов, поднялся с пола, чуть не упав, и обнял Грейс. Ей показалось, что тело Осборна стало холодным и легким.
– Пойдем отсюда. Больше не могу.
Грейс помогла собраться, привела в порядок вещи, накинула на дрожавшее даже под остальной одеждой тело Осборна куртку и пригладила растрепавшиеся волосы. Казалось, музыка, которую не слышал никто, кроме Грейс и нескольких незнакоцев, высосала из него всю жизнь.
– Ты был прекрасен сегодня, – сказала Грейс.
– Недостаточно. Нужно больше души, еще больше, – прохрипел Осборн.
– Тебе нужно приберечь ее. Тебе еще долго жить.
Осборн склонил голову в согласии.
Когда они спустились на первый этаж, увидели, что ждал их уже не один Шеннон, а еще и Руби, очень упорно помогавшая ему подтянуть французский язык.
– Вы как-то долго, – сказала она, оторвавшись от занятия, вытерла губы, а потом оглядела Осборна и воскликнула: – Оззи, боже, с тобой все в порядке?
Осборн был бледнее мертвеца.
– Я устал, – прохрипел он и выбежал на улицу, не взглянув даже на Шеннона, который протягивал ему пакет с круассанами. Грейс перекинулась парой слов с Руби и вышла следом.
Ластвилль успел выплакать недельную норму слез за час. Улицы утопали в лужах, а брусчатка стала скользкой. Но Осборн не обратил внимания ни на что. Мир после музыки переставал существовать.
– Подожди, не иди один! – Остановила Осборна Грейс. А он и не уходил. Уже ждал у фонаря.
Осборн не в состоянии быть в обществе после транса, но Грейс составить ему компанию на кампусе не могла. Осборн должен был побыть один. Ему это необходимо больше воздуха, больше страха и отчаяния ненужности. А Грейс ждала Руби.
Осборн попрощался с ней на остановке. Всю дорогу молчал, рассматривал покрасневшие от игры пальцы и о чем-то думал, но эти мысли были недоступны Грейс. Осборн неуверенно попросил оставить его одного, хотя понимал, что она уже предугадала.
Грейс шла рядом и не спрашивала ни о чем, иногда только посматривая на его лицо. В глазах Осборна читалось самоотречение такой степени, что любое неосторожное движение могло повлечь за собой последний шаг. Была в его мученичестве красота, обыкновенному глазу незаметная.
– Знаешь, когда я в школьные годы играл один и для себя, было легче, – прошептал Осборн. – Может, я вообще не очень хорош? Я даже и не знаю, что скажет какой-то судья на шоу талантов. Может, попробовать?
– Разве там можно петь свои песни?
– Я могу спеть чужие. Спеть «My Generation4», разбить гитару об пол. Или «The Passenger5».
– Ты отлично поешь эту песню.
– Хорошая песня. Нужно только добавить драйва. Может, что-то из индастриал метала добавить? Или психоделический рок? Мне кажется, хорошо текст ляжет. Думаешь, им понравится?
– Не трать время. Им ведь не нужна новая и интересная музыка, им нужно шоу, – сказала Грейс, вновь не позволившая ему сомневаться в исключительности умений.
– А я дам им шоу! Пусть посмотрят, я на кусочки их изорву.
– Позже, Осборн. Ты очень устал, тебе нужно отдохнуть.
Осборн потер лицо руками. Пальцы дрожали, будто снова чувствовали боль от прикосновения к металическим струнам. Грейс понимала, как ему тяжело воспринимать реальность. Но на шоу талантов удары больнее. Осборн ведь не привык следовать правилам, родители его не научили. Он не согласится играть на правилах программы – Осборн предложит свои. А там таких не любят.
– Грейс, почему мир музыки такой прекрасный, что возвращаться так сложно?
Грейс знала ответ на этот вопрос. Но ждала, что Осборн ответит на него сам.
– Цену, которую я плачу, игры в которые я играю… Стоят ли они того, чтобы продолжать6? Иногда я и сам не знаю, – прошептал он снова, остановился и потер лицо побледневшими ладонями. А потом посмотрел на небо, словно там его ждали ответы.
Грейс молчала.
– Я возвращаюсь только из-за того, что ты все еще здесь, милая, – после долгого молчания наконец ответил Осборн. Грейс поцеловала его так, чтобы он не мог сомневаться в своем откровении.
Она знала, что все будет хорошо. Он приедет домой, ляжет на кровать, закурит. Табак немного усмирит печаль, а чай, специально оставленный на видном месте, успокоит. Осборн выпьет полчашки и заснет, а когда проснется, Грейс уже будет рядом. И вновь у него появится смысл жить в этом мире дальше, невзирая на его бессмысленность.
Он никогда не станет вторым Оззи Осборном, потому что каждый из нас рожден всего однажды. Второй Оззи миру не нужен, но Грейс уверяла его, что новый Осборн тоже найдет себе место несмотря на все, даже его музыку.
Немного она постояла на остановке, проводила взглядом скрывшийся за пригорком автобус и направилась вниз по улице на встречу с Руби.
