Дышит степь

Ток

Бывает так: какой-то пойман ток –

И чувствуешь, себя не замечая,

Как дышит степь, как тёпел лепесток

Задетого случайно Иван-чая.

Томительно зальётся коростель.

Спроси его: «Зачем живёшь на свете?

Жевать и выживать? Рожать детей?»

– Жить! Жить! – как будто споря, он ответит.

И летним солнцем выжженная высь

(На деревенских загорелых лицах

Так светятся глаза: смотри, молись,

А не умеешь – научись молиться) –

Сквозная высь! – так яростно светла,

Так вся насквозь иссечена стрижами,

Что ты не понимаешь, как могла

Так долго жить чужими миражами.

Растёт ли стебель, плачет ли дитя,

Старик ли тихий выйдет за калитку –

Случайно пойман ток, и ты в сетях,

Как будто кто сквозь сердце тянет нитку.

…И вот, когда терпеть уже нельзя,

Сорвётся сердце вслед за этим шквалом –

Всем небом, опрокинутым в глаза,

И поездом – по сумасшедшим шпалам.

Ивовый прут

Лодка тычется в землю: «Хозяин, ты тут?»,

И песок из овражка течением вымыт.

Только тронь эту лодку – и все оживут:

Запоют, засмеются и вёсла поднимут.

По воде разойдётся таинственный круг.

У реки и повадка, и память иная –

Быстрых ног, узловатых натруженных рук:

«Я теку не для вас и о них вспоминаю».

Ивы склонятся ниже. Заблещет роса.

Земляничины луг припасёт до покоса.

Над рекой поплывут в тишине голоса.

И костлявый мальчонка с облупленным носом

Сломит тонкую ветку, чтоб выстругать лук,

Снимет клейкую кожицу, око прищурит, –

Да и бросит лозину, почуявши вдруг,

Как заветная щука в корнях балагурит.

…Только тронь эту ветку – и все оживут,

Будто нас, а не их провожают на тризне.

Оголённый до зелени ивовый прут.

Запах жизни.

Цапля

Я иду за словами, не ведая брода,

Как тяжёлая цапля, нырнувшая в воду,

От людей заслоняюсь тоской и рекой.

И река удивляется прыти такой.

А потом – уморительно щёлкаю клювом,

Неуклюже пытаюсь сказать, что люблю вас,

Запрягаю четвёрки стремительных строк,

Но мой птичий язык старомоден и строг.

Цапле хочется сцапать в подводном полёте

То, чего не найти в окаянном болоте:

Лунный лучик, серебряный ключик, намёк,

Только мишка без лапы и зайчик промок.

Наловила же слов – судаков и налимов,

Накормила птенцов, пока вечер малинов,

Но пока по костям разбирали улов,

Не осталось ни звука от пойманных слов.

Оторвался и летит

Лети, лети, не понимай

Конца печальной пьески…

Я помню твой зелёный май,

Твой запах достоевский,

За нитку облако ведя,

Вся ветка дождь держала,

А ты был капелькой дождя,

Она в тебе дрожала.

Как то, что слуги стерегут,

Как самоцветный камень,

Ты изумруден был, как пруд,

В который капля канет.

Но в жилы тонкие твои

Втекло тепло тугое,

Как будто молвило: «Твори,

Зеленокудрый Гойя!

Продлись, как «весь я не умру»,

А мы, как капли, канем».

…И ты раскрылся на ветру

Сплошным рукоплесканьем.

Ты пел три ночи и три дня,

Ты жил, ты был великим,

Ты, сумрак матовый дразня,

Бросал на стёкла блики.

Ты опускался, ты взлетал,

Кляня уклонов малость,

И так на ветке трепетал,

Что вся она вздымалась!

Я глаз не смела отвести

От твоего полёта…

Но вот ты вырвался.

Лети -

Там начинаются пути:

Быстрины и высоты.

Ты не боишься высоты

И хочешь быть красивым,

Но это «ты» – уже не ты:

Намёк, подсказка, символ.

О чём летишь ты в дождь и дрожь,

О чём блестишь опалом?..

А ночь придёт – о чём вздохнёшь?

Кому, мой маленький, махнёшь

Ладошкой шестипалой?

Жечь

Неугасимо,

невыносимо

жжёт.

Кто говорит, что правда красива, –

лжёт.

Там, за нарядным

занавесом словес –

Дышащий мёдом, тронутый ядом

лес.

О, красота, как зла ты

и как горька!

Жидкое злато

на кончике языка,

Бунт иноверца,

древней змеи укус,

Цепко держащий сердце

терновый куст.

Хочешь ходить? Почувствуй,

что каждый шаг –

Это искусный

танец меж шпилей, шпаг.

Даже цветы

источают росу и желчь…

– Жить – это больно?

– Будет немножко жечь.

***

Как в первой половине жизни нужно

Тянуться ввысь за книгою запретной –

Запрятанной, а потому заветной,

Или ещё – за самой верхней веткой –

Или ещё – с любовью безответной

К любимому,

Так нужно во второй

Над кем-нибудь или чем-нибудь склониться:

Станком токарным, чистою страницей,

Над колыбелью (знать бы, что им снится) -

Весь первый год – попытка снова слиться

И просьба заповедная: «Укрой!»

Растут, растут деревья, чтобы после,

Как светлый дар, принять июньский постриг.

Раскинув ветви, жить сознаньем пользы,

Чтоб мир нашли – кому летать и ползать:

Кто в шуме крон, кто – в сморщенной коре.

А что потом? Нежнее стать и ниже,

Смотреть, как солнце дни на нитку нижет:

Вот первый жёлтый лист, а вот и рыжий…

Отдать их все? Смириться?..

Погоди же.

Поговорим об этом в ноябре.

***

Когда ничего не останется, кроме

Странички в альбоме,

таблички на доме,

Поймёшь, человечий удел одинаков:

«А в этом углу сапоги Пастернака».

Не слёзы, не взлёт бузины над карнизом,

Не боль, на которую воздух нанизан,

Не слово – как зарево, зревшее долго,

Не образ, не голос,

не возглас над Волгой,

А строчки, которые чьей-нибудь дочке

Дадут прочитать на десятом годочке,

Как редкий пример стихотворного текста,

В котором и пресно ей будет, и тесно.

Проверив, а точно ли не обознались,

Стихи понесут на подробный анализ -

Искать в нём метафоры, рифмы, рефрены,

Мусолить мораль на предмет гигиены,

Подсчитывать слоги, итожить итоги,

Узлом заплетаться в мыслительной йоге,

И чувствовать мудрости ранней усталость,

Чтоб после совсем ничего не осталось.

***

Не ведал Данте, что сказать

О райских кущах, но, быть может,

Их шевеленье чем-то схоже

С концом игры. Ты жил – и прожил.

Теперь развязывай глаза!

И отирая пот с лица

(Как жарки были эти жмурки!),

Хоть тени ищешь, хоть фигурки

Из той, оставленной, конурки,

И плачешь, и зовёшь Отца.

Но звуки зова твоего

Безгласны. Мысль терзает немо -

Так, что невольно вспомнишь немощь

Младенца, видящего небо,

И кроме неба – ничего.

– А руки?

– Нет.

– А губы?

– Нет…

Так можно ли поведать людям

О светлом рае, где не будет

Земных волнений и примет?

Растопчут, высмеют, осудят…

И потому молчал поэт.

***

Я люблю такие души –

Как урочища лесные,

Коим кроны непокорны,

Коим комнаты тесны.

Там по-прежнему на стрежень

Выплывают расписные

Ни минуты не смешные

Остроносые челны.

Там для каждого найдётся

Угол тёплый и зелёный

С хвойной шепчущей опушкой

И подушкой моховой,

Словно бродишь среди сосен

С просветлённой, удивлённой,

Запрокинутой к верхушкам

Лёгкой-лёгкой головой.

Там поют и плещут листья

В соловьином исступленье,

Пихта мокрыми глазами

Прижимается к звезде,

И, хрустя листом брусничным,

Тонконогие олени

Пробираются неслышно

К замерзающей воде –

Той, которая качает

В тёмной глуби чьи-то лица,

Той, что ластится, струится

В голубых объятьях льда.

Там, омытые печалью,

Твой двойник, моя двойница,

Отражённые случайно,

Остаются навсегда.

Дождь в лесу

Может, лес напитается ливнем, –

Так, не ливнем, а дождичком редким, -

Станет солнечным, станет счастливым:

Мягкий мох, озарённые ветки.

Может, струны возьмут за живое

Рост макушек, привычный как навык,

Это царство нахохленной хвои,

Пересохших болотных канавок.

Лес-угрюмец, ты – чопорный немец,

Пьющий чинно небесную воду.

Я люблю твою чёрную немочь

За четыре часа до восхода.

Но, моя дорогая громада,

Сделай что-нибудь, глупое слишком:

Разрыдайся, намокни как надо,

Хоть однажды швырни в меня шишкой!

Дождик хочет как лучше, как проще –

Весь он – память о гаснущем лете…

Может, есть кто живой в этой роще,

В этом доме, на этой планете?