Kitabı oku: «Черный венок», sayfa 4
Глава 3
Главного редактора газеты «Слухи и сплетни» Жанну Колос окружающие считали беспринципной тварью. И отчасти были правы, ибо та, разрываемая на куски гормональными бурями раннего климакса, быстро превратилась из хохотушки и редакционной души компании в угрюмую бабу-ягу, циничную, острую на язык и злую, как голодный цепной пес.
Влюбленная в голливудский гламур тридцатых годов, она носила брючные костюмы с жилетами, белоснежные мужские сорочки, лакированные мокасины без каблука, черные береты и жемчуга, курила сквозь длинный мундштук из черного камня, во время разговора щурилась, как разомлевшая на солнце кошка, и пыталась придать своему баску роковую хрипотцу. При всем том у нее было отечное лицо любительницы дрянного коньяка, закусываемого беляшами из столовой трамвайного депо, которая находилась прямо напротив редакции. Еще Жанну Колос отличали тяжелая походка варикозницы, нездоровая пористая кожа и водянистые серо-зеленые глаза. Сотрудники газеты ее побаивались и сторонились, старались даже лишний раз не проходить мимо ее заваленного распечатками, факсами, конкурентными изданиями, пустыми коробками из-под китайской еды и прочим мусором кабинета.
Газета была единственным детищем Жанны Колос, и она, похоже, никак не могла решиться перерезать пуповину. В священном танце многорукого Шивы главный редактор металась по помещению, вмешиваясь в работу сотрудников редакции, корреспондентов и даже верстальщиков. Когда-то вся редакция «Сплетен и слухов» базировалась в кухоньке ее захламленной однушки в Капотне и представляла собой заляпанную кулинарным жиром тетрадь, в которую она заносила интересные идеи и контактные телефоны нужных людей. Газета существовала в электронном варианте, и Жанна ежедневно носилась по Москве с огромным фотоаппаратом наперевес. У нее был талант собирать самые невероятные сплетни, и постепенно офисные разгильдяи и любители пересылать друг другу по icq забавные байки полюбили ее сайт, а потом и подсели на него, как на наркотик. Позже нашлись и спонсоры, и офис на Остоженке, и молодые борзые фотографы, очарованные романтикой жизни папарацци, и амбициозные корреспонденты, не гнушающиеся ходить по головам. Жанна предпочитала иметь дело только с самыми беспринципными людьми. Как она сама выражалась – с отмороженными. С такими, кто, подобно ей, вдохновенно украшал случайно подслушанную новость невероятными в своем драматизме деталями, и история приобретала иной подтекст. Мадам Колос искренне гордилась тем, что «Слухи и сплетни» лидировали по количеству поданных на издание исков от знаменитостей.
«Мы делаем настоящую желтую прессу! – любила она говорить подчиненным на еженедельных летучках. – Это вам не рафинированная интеллигентщина. Опасность, романтика, лезвие бритвы – вот наш конек. Вы должны быть наглыми и смелыми, ничем не должны гнушаться. И если вы врете, то ложь должна быть такая, которая заставит весь мир затаить дыхание!»
Сейчас Жанна Колос отчитывала молодого корреспондента, бледного субтильного очкарика с внешностью отличника, обладателя годовых абонементов в Ленинскую библиотеку, Консерваторию и лекторий Пушкинского музея. Его материал «В Верхнем Логе исчезают люди» занял две полосы понедельничного номера, но главному редактору казалось, что статья недостаточно остра и правдоподобна.
Жанна сидела, свободно откинувшись на спинку массивного кожаного кресла, смолила неизменную сигарету, цедила трогательно замаскированный под утренний чай коньяк и время от времени с грохотом опускала унизанную массивными перстнями руку на поверхность стола, что заставляло ее жертву глубже втягивать шею в воротник прокуренного свитера.
– Говно это, а не материал! – припечатала мадам Колос. – И мне странно, что ты тут еще оправдываешься, а не лобызаешь мне ноги, умоляя, чтобы тебя не уволили.
Корреспондент с тоскливой опаской покосился на большие ступни главного редактора.
– Не умеешь хорошо врать – не берись! Я всегда говорила, что не против красивого вранья, но твоя байка – просто детский сад, страшилка для впечатлительных пионеров!
– Зато это правда, – обиженно возразил корреспондент.
– Не смеши мою жопу! – Жанна всегда бравировала своей фирменной разнузданной грубостью. – Ладно, уважаю за то, что не мямлишь и не оправдываешься. Смотрелось бы еще более жалко… Но на будущее учти – мне нужна фактура. Если уж сочиняешь вампирскую байку, то пусть в ней будут кровь, кишки и вопли ужаса.
– У меня вовсе не вампирская байка, – надулся автор. – И я написал, что тела были разодраны в клочья. Что в лесу находили кровавые ошметки, и было невозможно понять, чьи это останки – человека или животного. А что стало с той бедной женщиной… Ее мужа приговорили к двадцати пяти годам строгого режима, а он плакал и клялся, что весь тот вечер спал в сарае пьяный. Вы посмотрите на его фотографию – он же алкоголик, у него наверняка трухлявая печень и едва хватает сил поднять к губам стакан с сивухой! Разве такой хлюпик смог бы своими тонкими ручонками за полтора часа раздробить все кости жены и чуть ли не измельчить их в труху? – Корреспондент раскраснелся, нелепые очочки в дешевой пластмассовой оправе съехали набок, на лбу выступили мелкие бисеринки нервного пота.
Жанна снисходительно улыбнулась. Ее почему-то всегда тянуло к идейным сумасшедшим, она многое могла простить за огонь в глазах и умение с пеной у рта доказывать свою правоту.
– Ладно, ладно, – успокаивающе подняла ладонь главный редактор. – Как тебя, говоришь, зовут?
– Савелий, – смутился очкарик. – Можно просто Сева. Я у вас недавно работаю.
– Савелий… – задумчиво протянула мадам Колос.
А что-то есть в нем, в Савелии этом. Пусть его немного карикатурная внешность и не имеет ничего общего с понятием sex appeal, но в нем чувствуется стержень. Приди парень в редакцию лет десять назад, Жанна бы еще сделала на него машинальную стойку, взломала бы его коды и выпустила его огонь наружу. Ну, или хотя бы предприняла попытку узнать, может ли он любить настолько истово, как рассказывает сейчас о расчлененке и живых мертвецах.
– Означает – «испрошенный у Бога». Я поздний ребенок, меня мама в сорок пять родила…
– А сколько тебе лет?
– Двадцать восемь.
– Выглядишь моложе. Что ж, Савелий, надеюсь, тебе все понятно?
– Все, кроме одного… – К удивлению грозной начальницы, корреспондент не воспользовался ее минутным благодушием, чтобы покинуть кабинет, а невозмутимо продолжил препирательства: – Мне непонятно, почему вы можете похвалить за передовицу о похищении жителей Мадагаскара марсианами, но не заинтересовались тем странным, что у вас под носом, в Ярославской области, происходит? Пусть я не достал фотографии, но местные жители говорят…
Жанна посмотрела на парня так, что тот скукожился и помрачнел лицом. Главный редактор улыбнулась – бедный мальчик, такой романтичный и впечатлительный. Носится со своими вурдалаками, а глаза блестят, как у психопата в маниакальной стадии.
– Черт, вы мне не верите, – вздохнул автор статьи. – А если… если я привезу снимки?
– Мертвецов? – с жалостью спросила мадам Колос.
– Не знаю, проявляются ли они на пленке, – на полном серьезе ответил Савелий, задумчиво нахмурившись. – Но я чувствую: там что-то есть… Что-то, чего я пока не понимаю. Можно мне оформить командировку? Хотя бы на неделю?
– Ты с ума сошел! – гаркнула Жанна. – Я и так слишком долго слушала твой бред. Убить неделю на вялую историю о трупах, которые ходят по лесам и нападают на людей. У нас и так аврал!
– Это все дешевка, – упрямо сжал губы Савелий. – Если вы не выпишете мне командировочных, я отправлюсь туда за свой счет.
– Ты еще меня и шантажируешь, жопа с ушами?! – Мадам Колос поднялась из-за стола. Ее гренадерский рост и атлетическая ширина плечевого пояса всегда были дополнительным аргументом в тонком искусстве запугивания оппонента. – Можешь отправляться в свой Верхний Лог! Только предупреди в бухгалтерии, что больше не числишься в редакции! Понял?
– Но я…
– Вали отсюда, кому сказала!
Савелий хотел сказать что-то еще, но потом передумал. И, коротко кивнув, вышел из кабинета – худенький, сутулый, в старомодном свитере в катышках. Жанна покачала головой и залпом допила коньяк. Она не могла разобраться, что чувствует, но совершенно точно то был сложносочиненный коктейль эмоций и полутонов – от материнского умиления пылкой глупостью очкарика до болезненного опьянения собственной властью. Что-то из области BDSM – одновременное и одинаково сильное желание опекать и делать больно.
Черт знает что.
Интересно, парень и правда возьмет расчет и отправится в тот Верхний Лог?
Интересно, как Савелий отреагирует, если через пару недель позвонить ему?
И вот что еще интересно: не иссякла ли ее коньячная заначка, которую Жанна организовала в сейфе, спрятанном за репродукцией климтовского «Поцелуя»?
* * *
Даша застонала.
Открыла глаза.
Попробовала сесть, но не смогла – реальность размашистыми мазками авангардиста плыла, не открывая своей сути. Где она, почему ей так плохо, почему не получается говорить? И почему не помнит ничего?
Ее голова была похожа на улей или многоголосо вибрирующую колокольню.
– Мама… – тихо позвала девочка, но голоса своего не услышала, только невнятный хрип.
Сжала ладонями виски и заскулила, как раненый щенок.
Из ниоткуда появилась чья-то рука – Даша разглядела широкие пальцы с грязью под ногтями, сухую обветренную кожу, рваный крестьянский загар – с прохладной металлической кружкой. Не задумываясь, девочка схватила кружку, поднесла к потрескавшимся губам и залпом осушила. Вода. Ледяная, с божественным сладковатым привкусом. Такой вода бывает только в чистейших заповедных родниках.
Боль немного отступила, в глазах прояснилось, и Даша увидела, что находится в тесной опрятной комнате с бревенчатыми стенами и старыми циновками на дощатом полу. Сквозняк играл легкими тюлевыми шторками, на подоконнике, в простом глиняном горшке, цвела герань, с улицы доносились чей-то смех и петушиный крик. В целом обстановка не располагала к тревожной панике. Только вот понять, почему она находится не в привычной постели, а в незнакомом доме, Даша так и не смогла.
– Доброе утро! – ласково поздоровались с ней.
На краешке ее кровати сидела женщина. Было ей между сорока и шестьюдесятью, но двенадцатилетней Даше все взрослые казались безнадежными стариками. На лице незнакомки не было косметики, из-под густых пшеничных бровей улыбались ясные серые глаза, светлые волосы прихвачены простой голубой косынкой.
– Где мама? – вместо приветствия решила спросить девочка.
– Ты ничего не помнишь, детка? И меня не помнишь?
Даша помотала головой. Женщина ласково потрепала ее по щеке. Она была такой доброжелательной, улыбчивой и спокойной – но почему-то от нее хотелось отстраниться, отодвинуться подальше. А ее взгляд показался Даше слишком внимательным и каким-то холодным. Да, да, полярный холод струился из серых глаз женщины, как будто тело ее было не из костей и мышц, а сплошной ледяной глыбой.
Даша спустила ноги с кровати и осторожно встала. В голове немного прояснилось. Она обнаружила, что одета в свое ночное платье, с вышитыми на груди полевыми цветами. Вышивку когда-то сделала мама.
– И как бежала по лесу, тоже не помнишь? – ласково спросила женщина.
Девочка нахмурилась и закусила губу.
– Но ты хотя бы знаешь, от кого ты бежала? – Незнакомка придвинулась ближе, от нее пахнуло молоком и почему-то ладаном, что одновременно пугало и завораживало.
– Я помню… их. – Даша почувствовала, как нервный холодок танцует на спине, и скрестила на груди руки. – Они были такие страшные… И они были в моей комнате. Я пробовала не смотреть, пробовала представить, что их не существует… Но чувствовала, что они приближаются… Ко мне, к моей кровати. Кажется, я выпрыгнула в окно…
Короткой фотовспышкой пришло воспоминание – она бежит к лесу, по мокрой холодной траве, бежит, не разбирая дороги, не оборачиваясь. Ветки больно царапают ноги, дыхание сбилось, но остановиться и передохнуть нельзя – за спиной слышны чужие шаги.
Их шаги.
– Они были мертвые? – понимающе улыбнулась странная женщина.
Даша отшатнулась – от страшных слов, от спокойной улыбки и будничного тона. В ее, Дашином, мире взрослые жили на другом полюсе, где царствовали рассудительность и материализм, где считалось, что у таких ранимых и впечатлительных детей, как она, чересчур богатое воображение и слишком яркие сны. В том мире мертвые спокойно спали в своих гробах, и холодный свет луны не мог выманить их наружу. И вот теперь тот мир рухнул.
– Вы… вы тоже в них верите?
– В наших краях они встречаются, – ухмыльнулась женщина. – И убегать от них в лес было очень глупо.
– П-почему? – прошептала Даша.
И получила невозмутимое объяснение:
– В лесу их еще больше. Кишмя кишат, особенно в полнолуние. Тебе просто повезло, что ты добралась сюда невредимой. В деревню они приходят редко, а вот лес – их территория.
– Но… как же так?.. Это ведь… невозможно?
– Ты сама их видела, – пожала плечами женщина.
– Но почему тогда никто о них не знает?
– Потому что очень мало кому удается уйти от них живым. – Страшный смысл слов незнакомки усугубляла ее спокойная улыбка. – Ладно, Дашенька, тебе надо успокоиться. Все же обошлось, ты спаслась. Сейчас я найду тебе какую-нибудь одежду. Можешь выпить чаю, у меня есть теплые ватрушки.
– Я не могу. Меня мама ждет… Сколько сейчас времени?
– Часов у нас не имеется, но полудня еще нет.
– Мне надо идти, – решила Даша. – Вы покажете дорогу? Мне нужно в Верхний Лог.
– И ты даже не позавтракаешь?
– Не могу… А я босиком прибежала?
Женщина кивнула.
– Одежду я тебе дать могу, но обуви мы не носим.
– А вы – кто? – наконец полюбопытствовала Даша.
– Мы… – Женщина задумчиво нахмурилась, но потом вернула улыбку на лицо и беспечно махнула рукой. – Потом поймешь. Давай подберем тебе какое-нибудь платье.
Хозяйка подвела Дашу к огромному сундуку с тяжелым ржавым замком. С неприятным глухим скрипом откинула крышку – сундук был забит простыми домоткаными платьями, грубыми шерстяными носками и шалями, лоскутными покрывалами и неопрятными обрезками ткани. Порывшись, женщина извлекла серое платье с широкими карманами на подоле. Повертела его в руках.
– Будет немного велико, но сойдет. Сколько тебе лет, Даша?
– Двенадцать. С половиной.
– Вот, примерь.
– Я верну, – пообещала Даша, надевая платье.
В плечах платье было ей широко, подол почти доставал до пола, но все же так было лучше, чем ходить в ночной рубашке.
– Ни к чему, – вздохнула женщина. – Возвращать уже ни к чему… Ты уверена, что не хочешь ватрушку?
Немного поколебавшись – да, девочке были неприятны и странный дом, и странная женщина, но в желудке больно пульсировал сосущий голод, а доносившийся из-за двери запах теплого теста сводил с ума, – Даша все-таки отказалась. Мать и так устроит ей выволочку.
– Ну и ладно, потом поешь, – улыбнулась хозяйка. – Пойдем, я провожу тебя до ворот.
Уже потом, недели спустя, Даша много раз возвращалась памятью к этому разговору. Тогда она не придала значения спокойной снисходительности женщины и ее навязчивому гостеприимству, но позже поняла: та и не собиралась ее отпускать. Была уверена, что Даша не вернется домой. Играла с ней, как кошка с мышонком. Пыталась создать иллюзию добровольности.
Они вышли на крыльцо. День выдался солнечным, Даша сощурилась и несколько раз чихнула. Женщина рассмеялась и погладила ее по голове. Девочке отчего-то были неприятны ее прикосновения, и она инстинктивно отстранилась, чем вызвала новую порцию хрустального беспечного смеха.
К небольшой деревеньке – не наберется и десятка домов – со всех сторон подступал еловый лес. Странное поселение – избы расположены не вдоль главной улицы, как обычно бывает в деревнях, а по кругу, вокруг поляны с вытоптанной травой. Все дома одинаковые, бревенчатые, с некрашеными резными наличниками, и они обнесены новеньким забором, достаточно высоким, чтобы снаружи были видны только покрытые рубероидом крыши.
Даша поджала босые пальцы ног. Изнеженная московская девочка, дочь художницы, чувствовала себя неуютно босой. А сопровождающая тоже не носила обуви – ее широкие ступни с мясистыми грубыми пальцами и твердыми тусклыми ногтями давно загрубели, были покрыты наростами желтоватых мозолей, многолетняя грязь, казалось, впиталась в каждую трещинку и пору. Даша брезгливо отвернулась. Ее мать всегда ухаживала за ногами, раз в две недели к ним приходила неулыбчивая педикюрша – мамины пятки обрабатывались опасной бритвой, а ногти красились в глянцевый алый или розовый цвет. Мама любила открытые босоножки и подобно жительницам Европы носила их до первого снега. Даже зимой иногда могла позволить себе отправиться в гости в шубе и босоножках – такое сочетание отчего-то казалось художнице высшим шиком. Вспомнив о маме, Даша улыбнулась. Ну и пусть, что ее будут ругать, главное – поскорее убраться из странной неуютной деревни.
– Лада, кто это с тобой?
К крыльцу подошла пожилая женщина с глубоко прорезавшими кожу лучиками морщин и с зелеными смеющимися глазами. На ней было почти такое же платье, как на Даше, – серое, грубое, с большим карманом. И она, как спутница девочки, тоже давно не пользовалась обувью, что было понятно по состоянию ее ступней. А волосы были прихвачены платком, точно так же, как и волосы Лады. На плечах прохожей лежало деревянное коромысло, на обоих концах которого висели пустые ведра.
Даша с любопытством на нее уставилась – коромысло девочка видела только один раз в жизни, когда в прошлом году с классом ходила в музей крестьянского быта.
– А это Даша!
Даше показалось или в голосе Лады прозвучала гордость?!
– Она теперь у тебя живет? – Старая женщина наклонила голову набок, что сделало ее похожей на птицу. – Хорошая девочка.
– Она хочет вернуться домой, – объяснила Лада. – В Верхний Лог.
Прохожая понимающе улыбнулась, но что-то в выражении ее лица показалось Даше подозрительным.
– Так мы пойдем? – осмелев, дернула она Ладу за рукав. – Мама волноваться будет.
Женщина с коромыслом криво усмехнулась и пошла по своим делам, напевая под нос какую-то песенку.
– Ну да, ну да. Видишь, за тем домом ворота? – махнула рукой куда-то в сторону. – Щеколду отодвинешь и уходи.
– А дорогу вы мне подскажете? Верхний Лог вообще отсюда далеко?
– Не очень, – улыбнулась Лада. – По тропинке прямо, потом там будет река, ее надо перейти по бревну и повернуть направо, а потом… Впрочем, уже неважно. Ты только вот что запомни. – Лада наклонилась к Дашиному лицу. Ее зрачки расширились, и теперь глаза казались почти черными, а приглушенный голос звучал немного зловеще: – Днем они не так опасны. С ними вообще можно жить. Они медлительны и не очень-то поворотливы. Главное – не смотри долго им в глаза.
– Им? – эхом прошептала Даша. – А разве… разве днем они существуют? – И девочка осеклась, поняв, как глупо прозвучало ее предположение.
– Ты сказок начиталась, что ли? – рассмеялась Лада.
А Даша вдруг поняла, отчего ее раздражает и пугает звонкий смех странной женщины – та издает его в самый неподходящий момент, поэтому слова, приправленные неожиданным хохотом, производят жуткое впечатление.
– Только в сказках мертвецы с рассветом уходят обратно в свои могилы, – пустилась в объяснения Лада. – А здесь они шатаются по лесу и днем, и ночью. Они не могут успокоиться, ходят все время… Просто днем они… сонные. Кстати, в этом тоже есть опасность – ты можешь их попросту не заметить. Ночью-то их сразу видно, а сейчас он замрет, прислонившись к березе, и ты пройдешь мимо – ему только руку протянуть останется.
– А… может быть, вы меня немного проводите?
На сей раз Лада рассмеялась громко и нагло, по-русалочьи, откинув голову назад и прикрыв глаза. Голубая косынка съехала на затылок, и стало видно, что волосы у нее роскошные – густые, длинные, пшеничные, как у принцессы из кинофильма.
– Нет уж, милая. Я отсюда ни ногой. Я не так в себе уверена, как ты.
– Но вы же сами сказали, что днем они не так опасны…
Звонкий смех резко оборвался. Лада поджала губы, обозначившиеся у носа морщины и льдинки в глазах сделали ее старше лет на двадцать.
– Да, но это не значит, что днем они менее страшные. Мертвяк посмотрит на тебя, и внутри все будто бы захолодеет, – прошептала она. В тот момент глаза ее стали безумными. – Стоишь, как парализованная, шагу ступить не смеешь. А он медленно к тебе идет, осторожно так… сухожилия-то прогнили, не может он быстрее… потом вытягивает руки и…
– Хватит! – закричала Даша. – Я пойду. До свидания.
– И еще запомни. – Лада схватила ее за плечо, больно вцепившись сильными натруженными пальцами. – Самые опасные – дети.
– Дети? – растерянно переспросила Даша.
– Детей среди них мало, но встречаются. Есть даже младенцы, я один раз видела… Ему месяцев семь-восемь, ходить не может, но головку уже держит… Его мать носит, тоже мертвая. Подойдет, прицелится – и кинет им в тебя. А он уже не отпустит, зубов у него немного, но все острые. И ручки сильные, не разомкнешь. Пока будешь пытаться его от себя оторвать, мать подоспеет. А за ней – другие. Они всегда чувствуют, когда кто-то из них поймал человека, и сходятся на свежую кровь… От мертвяка можно убежать, но если уж он тебя схватил, бороться бесполезно.
– Как же вы здесь живете? – Даша пыталась унять трепыхающееся сердце, но не могла. Ее подташнивало.
– А к нам они не ходят, – улыбнулась Лада. – В Верхний Лог еще могут дойти, хотя и редко. Но к нам – никогда. Ладно, если собралась уходить – беги.
Коротко кивнув, Даша спустилась с крыльца. Мелкие камушки и сухие травинки неприятно царапали босые ступни.
Лада крикнула ей вслед:
– Ворота я запирать пока не буду, и если что, беги прямо сюда. Беги и не оборачивайся!
* * *
Верхний Лог оказался типичной среднерусской деревенькой – глинистая дорога, раскидистые дубы и пропылившиеся ивы по обочинам, одуряющий запах клевера, навоза, парного молока, жмущиеся друг к другу старые бревенчатые дома. К некоторым из них хозяева пристроили дощатые терраски и небольшие аккуратные баньки – смотрелось это несколько удручающе, словно белоснежные свежие пломбы на гнилых зубах.
В огороженных шаткими изгородями палисадниках росли пышные кусты сирени и облепихи, старые яблони с кривыми стволами, похожими на артритные пальцы стариков. На посеревших от времени, кое-где изъеденных плесенью лавочках скучали местные старухи, одетые не по-летнему многослойно. Деревня была немаленькой, домов пятьдесят, а то и больше.
– Какая нищета! – поджала перламутровые губы Виктория. – Зачем ты меня сюда привез? Лучше бы съездили в Нахабино.
– Надо расширять границы мира, милая, – насмешливо подмигнул Марк. – Неужели у твоей бабки не было вот такого милого домика? Хотя у вас, в Кустанае, наверное, совсем другая природа…
Вика насупилась и промолчала. Марк внутренне усмехнулся: он знал, что его подруга не выносит напоминаний о ее происхождении, мягко говоря, не слишком благородном. Она была диковинной оранжерейной орхидеей, чудом уродившейся среди грубых сорняков.
Оба родителя Виктории работали на консервном заводе и к сорока годам спились, быстро потеряв человеческий облик. Старшая сестра была умственно неполноценной, младший брат в тринадцать лет впервые отправился в колонию для малолетних преступников за ограбление коммерческого ларька. Вике едва исполнилось четырнадцать, когда в отчаянной попытке спастись из черного омута бытовухи девочка отдала свою невинность проводнику поезда дальнего следования, и тот привез ее в Москву. Марк всегда удивлялся, как она вообще на это решилась – одна, с несколькими сторублевыми бумажками в кармане и набором немодных ситцевых платьев, без образования, без перспектив, рассчитывая лишь на свою яркую внешность.
Виктория верила в себя и свою птицу счастья. Годы выживания в семье, где отец, встав не с той ноги, мог беспричинно сломать одному из отпрысков пару ребер, а мать равнодушно на это смотрела, прихлебывая тепловатую водку, выдрессировали ее характер. Она была готова голодать, недосыпать, отдаваться мужчинам за деньги – делать что угодно, лишь бы не возвращаться домой. Большинство девушек, высадившись на перроне вокзала с перемотанным скотчем ветхим чемоданом и смутной надеждой в глазах, скорее всего, оказались бы на панели. При более удачном стечении обстоятельств – в одной из законспирированных под массажный салон квартир, где платили бы пятьсот рублей с клиента, два раза в месяц водили к гинекологу, а иногда отпускали погулять или в кино. При менее удачном – стоять бы ей на солнцепеке или в мертвенном свете тусклой московской луны на обочине Ленинградки. Шаг влево – риск нарваться на шприц со смертельной дозой героина, обязательные мальчишники в крышующем точку отделении милиции, ранние морщинки, неумело замазанные тональным кремом «Балет», в перспективе – гепатит С. А потом девушку бы нашли с перерезанным горлом где-нибудь в Бирюлеве и похоронили в общей могиле за государственный счет.
Но Виктории повезло – ее, голодную, испуганно озирающуюся по сторонам, шарахающуюся от машин и нарядно одетых, уверенных в себе людей, заметил некто NN, проезжавший мимо в своем «лексусе». Яркая, свежая красота, нервная растерянность и отчаяние юной приезжей сделали свое дело: NN подрулил к тротуару и пригласил красавицу на кофе. Цепкий взгляд Вики оценил дорогой автомобиль, модную одежду, гладко выбритое лицо, поблескивающие за стеклами очков умные серые глаза. Она улыбнулась, забросила чемодан на заднее сиденье и без подготовки вывалила на бедного NN всю свою подноготную. И о пьющем отце рассказала, продемонстрировав свежий синяк на гладком, крепком бедре, и о сестре, которая в свои девятнадцать так и не научилась читать по слогам, и о брате, дружки которого так на Вику заглядываются, что она не рискует ложиться спать без перочинного ножика под подушкой. И вот уже получилось, что NN вроде как несет за нее ответственность.
Примерив на себя роль благодетеля, NN остался доволен. Недавно оставив жену, он еще не успел обрасти новыми сексуальными связями, и волнующее тело новой подруги оказалось кстати. Мужчина привез Вику в свой особняк на Рублевке – не загадывая на будущее, решил немножко побыть просто счастливым гедонистом. Но сложилось так, что они прожили вместе двенадцать лет, пока NN не скончался от не обнаруженного вовремя гнойного аппендицита, вызвавшего перитонит. Все его имущество досталось бывшей жене, с которой он так и не удосужился официально оформить развод.
Виктория прибыла на Рублевку испуганной девочкой в хлопчатобумажных колготках, а уходила – искушенной красавицей, знающей толк в брильянтах, устрицах, роскошных отелях Лазурного Берега, умеющей с беглого взгляда отличить платье из первой линии Cavalli от умело скроенной подделки, которую пытаются выдать за новинку в московских бутиках. Никто не смог бы заподозрить в томной леди, любительнице выдержанного вина, легких сигарет и альтернативного скандинавского трип-хопа, ту испуганную девочку с синяками на костлявой спине, которая пряталась от бушующего отца в стенном шкафу…
«Зря я так с ней, – подумал Марк. – Да, я разлюбил, но она же в этом не виновата! Необязательно бить ее по больному месту».
– Мы же сюда ненадолго? – взяла себя в руки Вика. – Погуляем и обратно?
– Вроде того, – уклончиво ответил он. А про себя подумал: «Один из этих шатких домишек был завещан Вере». И помрачнел при воспоминании о пропавшей подруге, ее веснушках, содранных коленках и острых, как у подростка, ключицах.
Виктория была другой, объективно куда более красивой, чем Вера. У нее высокие скулы, широко расставленные зеленые глаза с легкой поволокой, смуглая кожа. Тело состояло из плавных линий, соблазнительных изгибов, инфантильных ямочек. Ей присуща та особенная грация, которую принято называть кошачьей. Ее красота была растиражированной, востребованной, типичной. Два года назад Виктория позировала для известного мужского журнала, и ее фото поместили на разворот.
Нимфеточную, смутную прелесть Веры мог разглядеть только гурман, эстет. Ее красота не била наотмашь, не валила с ног, не удивляла, не гипнотизировала. Нет, она словно затягивала в болотистые топи хрустальным хором русалок, медленно и нежно обволакивала прочной паутиной так, что не деться от нее никуда.
Эх, Вера, Вера…
Первое время она мерещилась Марку везде. Мелькнувшая в толпе хрупкая девчоночья спина, солнечный зайчик в паутине чьих-то рыжих волос, задорные улыбки французских актрис, смех за окном, вуаль ее любимых сладких духов, повисшая в воздухе от прошедшей женщины, – все напоминало о ней. Кстати о духах. Они были для Веры слишком «взрослыми» – так всегда считал Марк. И когда подружка исчезла, он, на Эвересте своей глухой депрессии, однажды купив флакончик, надушил ими подушку, чтобы создать жалкую иллюзию Вариного присутствия.
Постепенно Марк научился с этим жить. Вытравливая Веру из дальних уголков памяти, он с головой нырнул в омут московской ночной жизни. Каждый новый прокуренный бар приносил ему очередную одноразовую попутчицу, которая пачкала воротнички его рубашек помадой, оставляла в стоке его ванной курчавые лобковые волоски, а на тумбочке в прихожей – бумажки, салфетки и даже ежедневные прокладки с криво нацарапанными телефонными номерами, по которым он почти никогда не звонил.
Даже странно, что умудрился не подхватить какую-нибудь заразу.
Марк пытался остановиться. Однажды в подвальном баре одного из окраинных районов он познакомился со студенткой полиграфического колледжа Наташей, которая в полумраке показалась ему похожей на Веру. Те же бледные узкие плечики, та же беспомощная улыбка. У нее даже щелка между передними зубами была! Девушка не отличалась особой разборчивостью и, после того как он угостил ее сухим мартини, легко согласилась поехать к нему.
Она была смышленой и смешливой, ее тело пахло ванильными ирисками. А утром встала раньше и приготовила восхитительный омлет. Марк предложил ей остаться.
А через три недели сам собрал ее вещи – Пигмалиона из него не получилось, Наташа плохо перекраивалась по меркам, вырубленным в его памяти Верой. Он заставил ее покрасить волосы в рыжий цвет, купил ей художественно порванные джинсы и дюжину цветастых лоскутных юбок, которые девушка с неохотой, но все-таки носила. Даже проклятые духи Poeme подарил. Но все равно это было не то, не то, не то.
Напоследок Наташа обозвала его зацикленным извращенцем.
После этого Марк решил: с него достаточно. Он должен начать жить с чистого листа. Больше никаких бездарных пародий, глумливо хохочущих фантомов и печальных призраков.
