Kitabı oku: «Под сенью боярышника»
Глава первая
В первые недели весны 1974 года Цзинцю, бывшую тогда ещё старшеклассницей, и троих других учеников отобрали для участия в проекте по подготовке нового школьного учебника. Они должны были поехать в дома бедных и тёмных крестьян в Западной Деревне и брать у них интервью, превращая их рассказы в книгу по истории для преподавания в Средней школе №8. Перед Культурной революцией учебники были полны феодализма, капитализма и ревизионизма и, как славно провозгласил Председатель Mao, отмечали правление одарённых учёных и роскошных дам, императоров, генералов и министров на протяжении целых эпох. Теперь же образование нуждалось в реформах.
Отобранные несколько человек были учениками, чьи оценки в написании эссе были выше средних. Всех вместе их назвали Ассоциацией реформы образования Средней школы №8.
Теперь эта четвёрка тащилась по тропе через гору за товарищем Чжаном, старостой деревни, которая станет их новым домом на следующие несколько месяцев, и за тремя своими учителями. Гора была небольшой, но со всей своей поклажей, привязанной к спинам, и авоськами в руках, они быстро вспотели, и вскоре уже товарищ Чжан сам изрядно согнулся под их багажом. Две из трёх девочек, даже избавленные от своих рюкзаков, всё ещё задыхались и пыхтели, карабкаясь в гору.
Цзинцю была сильной, и хотя тоже устала под грузом, настояла на том, что понесёт свой рюкзак сама. Способность терпеть тяжёлую работу была стандартом, по которому она измеряла других людей, и она искупала любые политические недостатки своей надёжной и хорошей работой, не боясь затруднений и постоянно убеждаясь, что никогда и ни в чём не отстаёт от других.
Замечая, что каждый выдох гостей всё больше и больше походил на последний, товарищ Чжан не скупился на ободрения:
– Уже недалеко, ещё чуток дальше, а там доберёмся до боярышника и сможем передохнуть.
Легендарное дерево боярышника напомнило Цзинцю сливу в старинном рассказе, где генерал Цao Цao давал пустые обещания об освежающем фруктовом соке, чтобы подстегнуть своих измотанных солдат. Она также думала о советской песне, которую разучила несколько лет назад благодаря учительнице-стажёру русского языка Аньли, которая приехала на практику в Среднюю школу №8 из провинциального педагогического училища. Двадцатишестилетнюю Aньли прикрепили к классу Цзинцю. Аньли была высокой и стройной, с жемчужной белой кожей, приятными чертами лица и прямым, заметным носом. Но самыми лучшими у неё были глаза. Большие, коронованные замечательными веками. Это были не просто два века, в каждом из них укрывались две или, возможно, три складки. Фактически если бы эти глаза были посажены глубже, то её можно было принять за иностранку. Ученицы со своими незатейливыми веками жутко ей завидовали.
Отец Aньли был каким-то артиллерийским начальником второго дивизиона, но, после позора Линь Бяо (псевдоним известного политического деятеля Юй Жун, маршала, сыгравшего в годы гражданской войны 1946 – 1949 гг. ключевую роль в победе Коммунистической партии над Гоминьданом и объявленного предателем в годы Культурной революции в Китае. – Прим. перев.), заместителя главнокомандующего Mao, он тоже попал под огонь критики и был понижен в должности. Пострадала и Aньли. Впоследствии её отец снова вошёл в почёт и таким образом смог вызвать Aньли из деревни и пристроить её в провинциальное педагогическое училище. Тайной было то, почему она решила изучать русский язык, так как к тому времени он был предметом, который давно перестал являться популярным. Сразу после Освобождения, в начале пятидесятых годов, очевидно, было повальное увлечение русским, но затем китайско-советские отношения испортились, и Советский Союз был заклеймён как ревизионист из-за своих попыток исправить марксистско-ленинскую теорию. Таким образом, те же самые учителя снова сменили русский на английский.
Aньли испытывала симпатию к Цзинцю, и, когда у неё было время, она учила её русским песням, таким как «Ой, боярышник милый…» (Имеется в виду русская песня «Уральская рябинушка» («Ой, рябина кудрявая»), которая была переведена на китайский язык и стала очень популярной в Китае в те годы. Так как рябина не распространена в Китае, а боярышник занимает особое место в поэзии и культуре Поднебесной, название песни было адаптировано именно таким образом. – Прим. перев.). Разумеется, делалось это втайне. Не только всё, связанное с Советским Союзом, становилось опасным, но и всё, загаженное идеей любви, считалось пагубным влиянием и гнилыми остатками класса капиталистов.
«Ой, боярышник милый…» считался непристойным, растленным, дурного стиля, потому что слова говорили о двух молодых людях, которые любили одну девушку. Она любила их обоих и не могла решить, кого следует выбрать. И вот, чтобы принять решение, она спрашивала совет у боярышника. В последних строках девушка пела:
Ой, боярышник милый мой, –
Оба хороши.
Ах, боярышник, друг мой,
Сердцу подскажи!..
У Aньли был прекрасный, хорошо поставленный голос – «в итальянском стиле», как она сама говорила. К этой песне такой голос подходил как нельзя лучше. На выходные она, бывало, приходила в дом Цзинцю, и та подыгрывала ей на аккордеоне.
Поэтому, когда товарищ Чжан упомянул боярышник, Цзиньцю, поддавшаяся воспоминаниям, на мгновение удивилась, соотнеся его с песней. Но потом быстро сообразила, что их проводник всё-таки имел в виду настоящее, а не воображаемое дерево, и что он наметил своё дерево целью для семерых, сражающихся с горой.
Теперь рюкзак Цзинцю тяжело давил на её потную спину, а лямки авоськи глубоко врезались ей в ладони. Чтобы облегчить это давление, она перемещала рюкзак по спине взад-вперёд, слева-направо и справа-налево. И в тот самый момент, когда она стала чувствовать, что дальше идти уже не может, товарищ Чжан объявил:
– Пришли. Давайте немного отдохнём.
Группа издала общий вздох – так вздыхают люди, которым только что прочитали постановления об своей амнистии, – и все повалились на землю.
После того, как силы вернулись к ним, кто-то спросил:
– А где этот боярышник?
– Вон там, – сказал товарищ Чжан, указывая на дерево невдалеке.
Цзинцю увидела ничем не примечательное дерево, высотой шесть или семь метров. Воздух ещё был холодным, поэтому не только белых цветов не было на ветках, но даже и зелёных листьев не было видно. Цзинцю смотрела разочарованно. Образ, который навевала ей песня, был гораздо поэтичнее и очаровательнее. Когда она слушала «Ой, боярышник милый…», ей представлялась сцена, где два красивых молодых парня стоят под деревом и ждут свою несравненную девушку. Молодая девушка в одном из тех платьев, что так любят русские женщины, спускается к ним по тропинке в радужных сумерках. Кого же ей выбрать?
Цзинцю спросила товарища Чжана:
– У этого дерева белые цветы?
Этот вопрос, казалось, что-то пробудил в старике Чжане.
– Ах, это дерево! Изначально цветы были белыми, но во время войны с Японией под ним казнили бесчисленное множество храбрых мужчин, и их кровь пропитала почву до самых корней. С тех пор цветы на этом дереве начали изменять свой цвет, пока все не стали красными.
Группа сидела тихо, пока товарищ Ли, один из их учителей из города, не сказал ученикам:
– Вы ещё не записываете?
Понимая, что их работа уже началась, все четверо стали копаться в поисках своих блокнотов. Четыре или пять царапающих ручек были, видимо, обыденным делом для товарища Чжана, поэтому он продолжил говорить. Как только история дерева, которое свидетельствовало о славных подвигах жителей Западной Деревни, была изложена до конца, пришло время снова отправляться в путь.
Спустя какое-то время Цзинцю оглянулась на боярышник, теперь уже еле заметный, и ей показалось, что она увидела человека, стоявшего под ним. Это был не солдат из рассказа товарища Чжана, крепко связанный японскими дьяволами, а молодой красивый человек… Она отругала себя за свои мелкие капиталистические мыслишки. Ей нужно сосредоточиться на том, чтобы учиться у бедных крестьян и упорно трудиться над составлением учебника. Рассказ о боярышнике будет определённо включён в него, но под каким названием? Как насчёт «Забрызганный кровью боярышник?» Возможно, слишком уж кроваво. «Красный цветущий боярышник», может быть, получше. Или просто – «Красный боярышник».
Рюкзак и авоська Цзинцю ощущались ещё тяжелее после отдыха, никак не легче. Она понимала, что это ощущения на контрасте: так немножко сладости перед полной ложкой горечи намного усиливает горький вкус. Но никто из учеников не смел жаловаться. Бояться борьбы и усталости – удел капиталистов, а получить клеймо капиталиста было единственным, что пугало Цзинцю.
Её классовое происхождение было скверным, поэтому она не должна путешествовать, эксплуатируя крестьян, заставляя их таскать её сумки – это бы означало поднять себя ещё выше масс. У Партии политика – Нельзя выбрать своё классовое происхождение, но можно выбрать свой собственный путь. Она знала, что люди, подобные ей, должны быть гораздо осмотрительнее, чем те, у кого хорошее классовое происхождение.
Но борьба и усталость никуда не уходили только потому, что о них не говорят. Цзинцю жалела, что каждый больной нерв не вянет и не умирает. Так бы она не чувствовала вес на своей спине или боли в ладонях. Она попыталась сделать то, что проделывала всякий раз, чтобы облегчить боль: дать волю своим мыслям.
И через какое-то время она почти чувствовала, что её тело было где-то в другом месте, как будто душа её уплыла далеко-далеко и жила своей, совершенно иной жизнью.
Она не знала, почему продолжала думать о боярышнике. Образы связанных солдат из рассказа товарища Чжана чередовались у неё с красивыми молодыми русскими в белых рубашках из песни. В своём воображении она и сама становилась героем, убитым японцами у легендарного дерева, и тут же оказывалась молодой русской девушкой, терзаемой нерешительностью. Цзинцю не могла честно сказать, была ли она больше коммунистом или ревизионистом.
В конце концов, они достигли конца горной дороги, и товарищ Чжан остановившись указал вниз на склон горы.
– Вон там Западная Деревня.
Ученики бросились к краю утёса, чтобы полюбоваться Западной Деревней, распростёршейся перед ними. Они увидели маленькую реку с водой цвета нефрита, которая змеилась внизу у подножия горы и окружала деревню. Купавшаяся в весеннем солнечном свете и окружённая яркими горами и кристальной водой, Западная Деревня была красива, привлекательнее, чем другие деревни, где Цзинцю ранее работала. Панорамный вид открыл поля, простиравшиеся по всему склону горы, как стеганое одеяло, собранное из лоскутков зелёного и коричневого цвета и усеянное крошечными домиками. Несколько зданий сконцентрировались в середине, рядом с дамбой; они, как сказал товарищ Чжан, принадлежали военной базе.
В соответствии с системой в уезде Ичан у каждой деревни было большое армейское подразделение, и главой деревни был фактически партийный секретарь такого подразделения. Поэтому жители деревни называли его Глава деревни Чжан.
Группа спустилась с горы, прибыв сначала в дом товарища Чжана, расположенный у обрыва реки. Его жена была дома и поприветствовала их, попросив называть её Тётенькой. Она сказала, что остальная часть семейства в полях или в школе.
Как только они отдохнули, товарищ Чжан начал устраивать, где кто будет проживать. Два учителя, товарищ Ли и товарищ Чэнь, а также ученик Крепыш Ли, должны были жить вместе в одной семье. Другой учитель, товарищ Ло, оставался здесь ненадолго, только дать инструкции насчёт того, как записывать, и через день-два должен был возвращаться домой, в школу. Таким образом, ему довольно было приткнуться где-нибудь. Одно семейство согласилось отдать одну из своих комнат девочкам, но у них хватало места только для двоих.
– Тот, кто остался, может жить у меня, – сказал товарищ Чжан, решив подать пример. – Боюсь, лишних комнат у меня нет, так что девочке придётся спать в одной постели с моей младшей дочерью.
Три девочки встревожено переглянулись. Цзинцю глубоко вздохнула и проявила сознательность:
– Почему бы вам двоим не пожить вместе? Я останусь у товарища Чжана.
Больше ничего на этот день запланировано не было, поэтому у всех оказалось время устроиться и отдохнуть. Официально работа начиналась на следующий день. Помимо опроса селян и составления текстов, ученики знали, что будут работать в поле с самыми бедными фермерами, познавая на себе крестьянскую жизнь.
Товарищ Чжан развёл других по их новым домам, оставив Цзинцю с Тётенькой Чжан. Тётенька отвела её в комнату своей дочери, чтобы та могла распаковать вещи. Комната походила на другие сельские спальни, в которых Цзинцю приходилось бывать: тёмная, с маленьким окошком на одной стене. У окна не было стекла, только целлофан, вставленный в раму.
Тётенька включила свет, тускло осветивший комнату приблизительно в пятнадцать квадратных метров, опрятную и чистую. Кровать была больше одинарной, но меньше двойной. Вдвоём будет тесновато, но достаточно. Недавно выстиранные и накрахмаленные простыни, более похожие на картон, чем на ткань, были туго расправлены по всей кровати; сверху лежало лоскутное одеяло, свёрнутое в треугольник, с белым пододеяльником в двух углах. Цзинцю задумалась, как это так его свернули, и, хоть убей, не могла понять. Чувствуя себя немного не в своей тарелке, она подумала, что будет пользоваться своим собственным одеялом с тем, чтобы по утрам не приходилось изо всех сил пытаться свернуть лоскутное одеяло. Ученики, которых отправляли в село проживать у бедняков и середняков, знали, что они должны следовать пункту из протокола, используемого 8-й Маршевой армией во время Гражданской войны: пользоваться только тем, чем пользуются крестьяне, и вернуть всё в целости и сохранности.
На столе у окна лежал большой квадрат стекла, используемого для показа фотографий, что, как знала Цзинцю, считалось декадентством. Фотографии лежали на тёмно-зелёной ткани. Из любопытства, Цзинцю прошла через комнату, чтобы взглянуть на снимки. Тётенька указывала на каждую фотографию по очереди, объясняя, кто был на фото. Сень, старший сын, высокий молодой человек совершенно не походил на своих родителей. Возможно, он в какой-то мере не от мира сего, подумала она. Сень работал на почте в Городе-на-Янцзя, и домой являлся только раз в неделю. Его жену звали Юминь, и она преподавала в деревенской начальной школе. У неё были тонкие, изящные черты лица, высокая и стройная фигура – хорошее сочетание с Сенем.
Фэнь была старшей дочерью. Она казалась миловидной, и Тётенька рассказала Цзинцю, что после окончания средней школы Фэнь осталась работать в деревне. Вторую дочь звали Фан. Она сильно отличалась от своей сестры: рот у неё выступал вперёд, а глаза меньше. Фан всё ещё училась в средней школе Города-на-Янцзя и дома появлялась раз или два в неделю.
Пока они разговаривали, пришёл второй сын товарища Чжана, Линь. Ему нужно было натаскать воды и начать готовить еду для городских гостей.
Цзинцю заметила, что он не похож на Сеня, своего старшего брата, но больше напоминал товарища Чжана. Ей это было удивительно. Как могли так различаться два брата и две сестры? Как будто, создавая первого сына и первую дочь, родители израсходовали все свои наилучшие качества, поэтому к тому времени, когда они взялись за следующих двух, слепили их как попало.
Цзинцю, чувствуя себя неловко, сказала:
– Я помогу тебе набрать воды.
– А сможешь? – тихо спросил Линь.
– Конечно, смогу. Я часто езжу за город поработать на земле.
Тётенька Чжан сказала:
– Хочешь помочь ему? Я тогда нарежу зелени, а ты её вымой в реке.
Она взяла бамбуковую корзинку и покинула комнату. Линь, оставшись наедине с Цзинцю, повернулся и поспешил в хозяйственную часть дома за вёдрами. Тётенька вернулась с двумя связками овощей и вручила их Цзинцю.
Возвратившись с вёдрами, не поднимая глаз, чтобы не встретиться взглядом с ней, Линь сказал:
– Пошли.
Цзинцю взяла корзину и последовала за ним по едва заметной дороге к реке. На полпути они натолкнулись на нескольких деревенских мальчишек, которые стали поддразнивать Линя: «Твой папаша раздобыл тебе невесточку, а?» – «У-у-у, да она из города!» – «Ну и дела!»
Линь поставил вёдра на землю и погнался за пацанами. Цзинцю крикнула: «Да не слушай ты их!» Линь вернулся, взял вёдра и поспешил вниз по дороге.
Цзинцю смутилась – что имели в виду эти пацаны? Почему они так шутили?
У реки Линь решил, что вода слишком холодна для Цзинцю, заморозит ей руки, как сказал он. Цзинцю не могла убедить его в противном, а оттого и осталась ждать и наблюдать за ним с берега. Покончив с мытьём зелени, Линь набрал два полных ведра.
Цзинцю настаивала на том, что сама понесёт их. «Ты не дал мне вымыть овощи, так уж дай, по крайней мере, нести воду». Но Линь и этого ей не позволил, схватил вёдра сам и бросился вверх к дому. И, едва вернувшись домой, быстро куда-то ушёл.
Цзинцю попыталась помочь Тётеньке готовить, но ей опять не дали этой возможности. К тому времени маленький племянник Линя, Хуань Хуань, который всё это время спал по соседству, проснулся, и Тётенька наказала ему:
– Сходи с тётей Цзинцю позвать дядю Третьего Старче на обед.
Цзинцю не знала, что в семье имеется ещё один сын. Она спросила Хуань Хуаня:
– Ты знаешь, где дядя Третий Старче?
– Да, он в лагере геобологов.
– Геобологов?
– Он имеет в виду лагерь геологической партии, – с улыбкой объяснила Тётенька. – Мальчик не очень чисто говорит.
Хуань Хуань потянул Цзинцю за руку:
– Пойдем, пойдём, у Третьего Старче конфеты…
Цзинцю последовала за Хуань Хуанем, и вскоре выяснилось, что Хуань Хуань не слишком-то расположен идти пешком. Разведя руки, он сказал:
– Ноги болят. Идти не могу.
Цзинцю рассмеялась и взяла его на руки. Выглядел он маленьким, а был тяжёл. Она уже прошагала большую часть дня, таща на себе сумки, но если Хуань Хуань не сможет идти, то у неё не остаётся никакого выбора, кроме как пронести его какое-то расстояние, опустить на землю, передохнуть, затем снова принять его на руки и продолжить путь, спрашивая постоянно:
– Мы уже пришли? Ты не забыл дорогу?
Они прошагали немалый отрезок пути, и Цзинцю собиралась сделать второй привал, когда вдалеке услышала вдруг звуки аккордеона. Её инструмент! Она остановилась и прислушалась.
Это действительно был аккордеон, исполнявший «Песню кавалериста», мелодию, которую и Цзинцю играла прежде, хотя только правой рукой. Невидимый музыкант играл очень хорошо обеими руками. Когда мелодия дошла до духоподъёмной части, она зазвучала, как десять тысяч скачущих галопом лошадей, как завывание ветров и кружение облаков. Музыка исходила из строения, более похожего на навес для инструментов. В отличие от остальных зданий в деревне, которые стояли отдельно друг от друга, это строение представляло собой длинную цепь соединённых бараков.
Должно быть, это и был лагерь.
Хуань Хуань вдруг нашёл в себе неведомые героические силы. Ноги у него больше не болели, он оттолкнул от себя Цзинцю и побежал впереди.
Твёрдо держа его за руку, Цзинцю невольно следовала за ним туда, где отчётливо слышалась музыка. Но теперь это была другая песня: «Ой, боярышник милый…» – на сей раз в сопровождении хора мужских голосов. Она не ожидала, что люди в этом уголке мира могут знать «Боярышник»! Ей стало интересно, а ведали ли селяне, что это была советская песня – так свободно пели мужчины… Они пели на китайском, и Цзинцю слышала, что поют они немного вразнобой, как будто одновременно делают что-то руками. Но именно эта отвлечённость, сосредоченность на чём-то ещё, кроме пения – когда кто-то подхватывал, а кто-то отставал, и всё сопровождалось глуховатым посторонним гулом – делали песню особенно прекрасной.
Цзинцю была под гипнозом; она чувствовала, что её перенесли в сказку.
Сумрак окутывал их, кухонный дым колечками устремлялся в небо, и деревенские запахи плыли по воздуху. Её слух был наполнен звуками аккордеона и низким рокотом мужских голосов. Эта чужая горная деревня сразу стала своей; нужно смаковать её аромат, подумала Цзинцю, по привычке стараясь выразить всё словами. Её чувства погрузились в то, что можно было описать словами мелочная капиталистическая атмосфера.
Хуань Хуань вырвался из рук Цзинцю и вбежал в строение. Цзинцю догадалась, что аккордеонист, должно быть, и есть дядя Хуань Хуаня, Третий Старче, третий сын товарища Чжана. Ей стало любопытно: этот третий сын больше похож на старшего Сеня или на второго, Линя? Она втайне надеялась, что он больше похож на Сеня.
Такую прекрасную музыку просто не могли играть руки мужчины, подобного Линю. Она знала, что несправедлива к Линю, но всё же, всё же…
