Kitabı oku: «Дон Кихот», sayfa 8

Глава XVII
о том, как Дон Кихот даровал свободу множеству несчастных, которых насильно вели туда, куда им вовсе не хотелось

Дон Кихот увидел, что навстречу им двигалось пешком человек двенадцать; все они были, словно бусы в четках, прикованы к одной длинной цепи: на руках у них были надеты кандалы. Партию эту сопровождали четверо конвойных: двое верховых, вооруженных мушкетами, и двое пеших, с пиками и шпагами.

– Вот цепь каторжников, королевских невольников, которых ведут на галеры, – сказал Санчо.

– Как так невольников? – спросил Дон Кихот. – Возможно ли, чтобы король прибегал к насилию?

– Я этого не говорю, – ответил Санчо, – я хочу только сказать, что эти люди за свои преступления приговорены к принудительной службе королю на галерах³⁴.

– Одним словом, – возразил Дон Кихот, – эти люди идут на галеры не по своей доброй воле, но подчиняясь насилию?

– Именно так, – ответил Санчо.

– Тогда, – продолжал его господин, – мой долг повелевает мне восстать против насилия и помочь несчастным.

– Ваша милость, – возразил Санчо, – король и суд не совершают насилия, а только наказывают людей за их преступления.

В это время цепь каторжников приблизилась, и Дон Кихот в самых любезных выражениях попросил конвойных сделать милость – сообщить и объяснить ему, почему эти несчастные закованы в цепи. Один из верховых конвойных ответил, что это каторжники, люди, принадлежащие его величеству, и что отправляются они на галеры; вот и все, что он может сообщить.

– А все же мне хотелось бы, – ответил Дон Кихот, – расспросить каждого из них поодиночке о причинах его несчастья.

К этой просьбе он прибавил столько любезностей, что второй верховой конвойный сказал:

– Хотя мы и везем при себе подробные приговоры этих негодяев, но нам некогда останавливаться, доставать бумаги и читать их вашей милости. Уж лучше, сеньор, вы сами подойдите к ним и расспросите. Если им захочется, они вам все расскажут, а им, наверное, захочется, потому что для этих молодцов нет большего удовольствия, как делать мерзости или рассказывать о них.

Получив разрешение, Дон Кихот подъехал к цепи и спросил первого каторжника, парня лет двадцати четырех, за что он попал в беду. Тот ответил, что во всем виновата была любовь.

– Как, всего-навсего любовь?! – воскликнул Дон Кихот. – Да если за любовь отправлять на галеры, так я уж давно должен был бы грести на них.

– Ваша милость не про ту любовь говорит, – ответил каторжник. – Моя любовь была особая: я горячо полюбил корзину с бельем и так страстно прижал ее к своей груди, что, если бы правосудие силой не отняло ее, я бы по сей день не расставался с ней. За эту-то любовь и влепили мне в спину сто ударов кнутом да в придачу дали три года галер.

С тем же вопросом обратился Дон Кихот ко второму каторжнику, но тот уныло продолжал шагать и не промолвил ни слова. За него ответил его сосед:

– Его ведут, сеньор, за то, что он был канарейкой, иначе говоря – певцом и музыкантом.

– Как так? – опять спросил Дон Кихот. – Неужели певцов и музыкантов тоже ссылают на галеры?

– Да, сеньор, – ответил каторжник, – ничего не может быть хуже, чем петь во время тревоги.

– Вот уж не думал этого, – возразил Дон Кихот. – Ведь говорится: кто поет, того беда не берет.

– А вот тут выходит иначе, – сказал каторжник, – кто раз запоет, тот потом всю жизнь будет плакать.

– Ничего не понимаю, – заявил Дон Кихот.

Но тут вмешался один из конвойных и сказал:

– Сеньор кабальеро, на языке этих нечестивцев петь во время тревоги означает признаться на пытке. Этого грешника подвергли пытке, и он признался в своем преступлении; он был угонщиком, то есть воровал всякую скотину. Его приговорили к шести годам галер да вдобавок всыпали двести ударов кнутом, – они уже на спине этого плута. Теперь его грызут раскаяние и стыд за свою слабость, а остальные мошенники презирают, поносят и притесняют его за то, что у молодчика не хватило духу вытерпеть пытку и до конца не сознаваться. Ибо, говорят они, в «да» столько же букв, сколько и в «не», и самое большое преимущество преступника в том, что его жизнь и смерть зависят не от свидетелей или улик, а от его собственного языка. По-моему, они рассуждают правильно.

– И я того же мнения, – ответил Дон Кихот.

Затем он подошел к третьему и задал ему тот же вопрос, что и двум первым. Тот с живостью и без стеснения ответил:

– Я отправляюсь на пять лет к сеньорам галерам из-за того, что у меня не было десяти дукатов.

– Да я с величайшей охотой дам двадцать, чтобы только выручить вас из беды! – вскричал Дон Кихот.

– Слишком поздно, сеньор, – ответил каторжник, – сейчас я похож на богатого купца, который оказался на корабле посреди моря; денег у него много, а он умирает с голоду, так как ему негде купить хлеба. Вот будь у меня раньше эти двадцать дукатов, что предлагает ваша милость, я бы подмазал ими стряпчего да освежил мозги защитника и теперь разгуливал бы на свободе, а не тащился бы по этой дороге, привязанный к цепи, словно борзая.

Затем Дон Кихот стал расспрашивать одного за другим всех остальных каторжников и от каждого услыхал подробный рассказ о том, за какое преступление попал он на галеры. Последний, к кому обратился наш рыцарь, был статный и красивый человек лет тридцати, немного косивший на один глаз. Скован он был иначе, чем остальные каторжники. Длинная цепь обвивала все его тело с головы до ног; на нем было два железных ошейника, один был прикован к общей цепи, а от другого, носившего название «стереги дружка», спускались к поясу два железных прута, прикрепленные к ручным кандалам; благодаря этому преступник не мог двигать ни руками, ни головой. Дон Кихот спросил, почему у этого человека такие тяжкие оковы. Конвойный ему ответил:

– А потому, что он один совершил больше преступлений, чем все остальные, вместе взятые; к тому же это такой отчаянный ловкач, что, несмотря на эти оковы, мы все же опасаемся, как бы он не удрал. Достаточно вам сказать, что это знаменитый Хинесде Пасамонге, или, как его иначе называют, Хинесильо де Парапилья.

– Осторожнее, сеньор комиссар, – произнес каторжник, – перестаньте перебирать разные прозвища. Зовут меня Хинес, а вовсе не Хинесильо, и я из рода Пасамонте, а не Парапилья, как утверждает ваша милость. Вы бы лучше о своем роде подумали – много бы интересного открыли…

– Потише ты, сеньор разбойник, – ответил комиссар, – не то я заставлю тебя замолчать.

– Придет время, и все узнают, зовут ли меня Хинесильо де Парапилья.

– Да разве нет у тебя, мошенник, такого прозвища? – спросил надсмотрщик.

– Есть-то есть, – ответил Хинес, – но я никому не позволю так меня называть! Сеньор, – обратился он к Дон Кихоту, – если вы собираетесь что-нибудь нам дать, так давайте скорее и отправляйтесь своей дорогой. Надоели нам ваши расспросы о чужих делах; а если вам угодно узнать обо мне, так вот: я Хинесде Пасамонге, и вот этими самыми пальцами я написал свою историю!

– Это он правду говорит, – заметил комиссар. – Он действительно описал свою жизнь, да еще так, что лучше описать невозможно, только книга осталась в тюрьме, и под залог ее он получил двести реалов.

– Но я ее выкуплю, – сказал Хинес, – хотя бы пришлось заплатить двести дукатов.

– Что ж, разве она так хороша? – спросил Дон Кихот.

– Так хороша, – ответил Хинес, – что лучше «Ласарильо с Тормеса» и всех книг такого сорта, какие были или будут написаны³⁵. Скажу только вашей милости, что все в ней правда; она такая увлекательная и забавная, что никакие выдумки с ней не сравнятся.

– А как ее заглавие? – спросил Дон Кихот.

– «Жизнь Хинеса де Пасамонте», – ответил тот.

– И она закончена? – спросил опять Дон Кихот.

– Как же она может быть закончена, – ответил Хинес, – если еще не кончилась моя жизнь. В книге описано все, что со мной случилось со дня рождения до нынешней отправки на галеры.

– А вы не в первый раз отправляетесь туда? – спросил Дон Кихот.

– Служа Богу и королю, я уже провел на галерах четыре года и знаю вкус сухарей и плети, – ответил Хинес. – Однако я не очень огорчен, что снова туда отправлюсь: там я смогу не спеша закончить свою книгу. У работающих на испанских галерах столько свободного времени, что и девать его некуда.

– А ты неглупый человек! – сказал Дон Кихот.

– И несчастный, – прибавил Хинес, – ибо несчастья всегда преследуют людей с головой.

– Несчастья преследуют негодяев, – перебил его комиссар.

– Я уже просил вас, сеньор комиссар, – сказал Хинес, – выражаться осторожнее! Вам поручено доставить нас на место, назначенное королем, а не оскорблять нас, бедняков. Поэтому помалкивайте да двинемтесь дальше, ибо кто знает, какая судьба ждет вас впереди; быть может, вы сами угодите на галеры!

Комиссар замахнулся бичом, чтобы ударить Пасамонте за его дерзость, но Дон Кихот стал между ними и попросил не трогать преступника.

– Что за важность, – заметил он, – если у человека с крепко связанными руками чуть-чуть развязался язык? – Затем он повернулся к цепи каторжников и сказал: – Из ваших рассказов, дорогие братья, я ясно понял: хотя вы и наказаны согласно законам и по суду, но эта предстоящая жизнь не очень-то вам по вкусу и вас насильно гонят на галеры. К тому же очень возможно, что осуждены вы не вполне правильно: одного погубило малодушие во время пытки, другого – недостаток денег, третьего – отсутствие покровителей, четвертого – пристрастное решение судьи. Кто знает, быть может, правда была на вашей стороне и вы только не могли доказать этого на суде. Но справедливость должна восторжествовать. Сейчас вы увидите, ради чего Господь призвал меня к великим подвигам, повелел примкнуть к ордену странствующих рыцарей и принести обет в том, что я буду защищать обездоленных и угнетенных. Но я знаю, что не следует прибегать к силе там, где можно все уладить миром, а потому я сперва спрошу сеньоров конвойных и комиссара, не будет ли им угодно снять с вас цепи и отпустить с миром. Я считаю большой жестокостью делать рабами тех, кого Господь и природа создали свободными. Тем более, сеньоры конвойные, – прибавил Дон Кихот, – что перед вами лично эти несчастные ни в чем не провинились. Пусть каждый даст ответ за свои грехи: есть Бог на небе, и он неусыпно карает за зло и награждает за добро, а простым смертным не следует становиться палачами других людей. Я обращаюсь к вам со смиренной просьбой для того, чтобы мне было за что вас благодарить. Но если вы не исполните ее по доброй воле – я при помощи копья и меча силой заставлю вас сделать это!

– Что за дурацкая шутка! – воскликнул комиссар. – Посмотрите, до какого вздора он договорился! Разве мы имеем право отпускать на волю государственных преступников и разве вы имеете право отдавать нам такие приказания? Ступайте-ка себе подобру-поздорову, ваша милость; поправьте как следует тазик, что у вас на голове, да не ищите у кота пятой ноги, сеньор!

Не помня себя от гнева, Дон Кихот так стремительно набросился на комиссара, что тот не успел приготовиться к нападению и свалился наземь, выбитый из седла ударом копья. Неожиданное нападение в первую минуту ошеломило остальных конвойных. Однако они тотчас опомнились и схватились за шпаги и пики и все вместе напали на Дон Кихота. Нашему рыцарю, наверное, пришлось бы очень плохо, если бы каторжники, видя, что им представляется случай освободиться, не напрягли всех своих сил, чтобы порвать сковывавшую их цепь. Все пришло в смятение; конвойные не знали, что им делать: броситься ли на каторжников или обороняться от нападавшего на них Дон Кихота. Тем временем Санчо помог Хинесу де Пасамонте сбросить оковы. Освободившись от цепей, Хинес подскочил к упавшему комиссару, схватил его мушкет и нацелился в конвойных. Но выстрелить ему не пришлось: на поле битвы уже не оставалось ни одного врага; все они бежали от мушкета Пасамонте и от камней остальных каторжников. Видя, что стража рассеялась, Санчо сразу опомнился и очень встревожился. Он сообразил, что конвойные, наверное, донесут обо всем случившемся Санта-Эрмандад, которая поднимет тревогу и немедленно начнет преследовать каторжников и их освободителей. Он поделился своими мыслями с Дон Кихотом и стал убеждать его как можно скорей покинуть это место и углубиться в горные ущелья, видневшиеся неподалеку.

– Успокойся, – ответил Дон Кихот, – я знаю, что нам сейчас нужно делать.

Затем наш рыцарь созвал каторжников, которые, ограбив комиссара, разбежались было по сторонам; все обступили его в ожидании приказаний, и Дон Кихот начал так:

– Люди благородные всегда бывают признательны своим благодетелям, ибо нет больше греха, чем неблагодарность. А вы, сеньоры, только что на опыте убедились, что я ваш благодетель. Так вот – за услугу, оказанную мною вам, я требую только одного: я хочу, чтобы вы возложили себе на плечи цепь, от которой я вас освободил, и немедленно отправились в город Тобосо. Там вы предстанете перед сеньорой Дульсинеей Тобосской и скажете ей, что Рыцарь Печального Образа шлет ей привет, и затем во всех подробностях расскажете ей о том славном подвиге, которому вы обязаны своим освобождением. Исполнив это, вы можете идти, куда вам будет угодно.

За всех каторжников ответил Хинес де Пасамонте:

– Сеньор спаситель, мы никак не можем исполнить приказания вашей милости, ибо нам нельзя толпой расхаживать по дорогам. Напротив, мы должны разойтись в разные стороны и так запрятаться, чтобы нас не нашла Санта-Эрмандад, ибо она, конечно, бросится за нами в погоню. Пусть ваша милость вместо посещения сеньоры Дульсинеи прикажет нам прочитать какое угодно число молитв; мы охотно помолимся за вашу милость. Но воображать, будто мы согласимся взять нашу цепь и отнести ее в Тобосо, – все равно что думать, будто сейчас ночь, когда на самом деле еще нет десяти часов утра, и просить нас об этом – все равно что на вязе искать груш.

– Так я клянусь, – вскричал Дон Кихот запальчиво, – дон мерзавец, дон Хинесильо де Парапилья, или как вас там зовут, вы отправитесь туда один и сами потащите на себе цепь.

Пасамонте, услышав бранные слова и смекнув, что Дон Кихот не в своем уме, дал знак своим товарищам. Все тотчас отскочили в сторону, и на Дон Кихота посыпался такой град камней, что он не успевал прикрываться от них щитом. Санчо спрятался за спину своего осла и таким способом защитил себя от камней. А его хозяин некоторое время успешно оборонялся от ударов; однако в конце концов несколько камней попало ему в грудь и плечо, и он свалился на землю. Лишь только он упал, один из каторжников бросился к нему, сорвал с его головы таз и раза три или четыре ударил им нашего рыцаря по спине; затем каторжники сняли с бедного рыцаря камзол, который он носил поверх доспехов, и хотели стащить чулки, но в этом им помешали его поножи. У Санчо они отняли плащ и оставили ему только платье; наконец, поделив между собой остальную военную добычу, они скрылись в горы.

На месте побоища остались только осел и Росинант, Санчо и Дон Кихот. Осел стоял, задумчиво понуря голову и от времени до времени потряхивая ушами; должно быть, он воображал, что каменный град еще не прекратился, так как в ушах у него все еще гудело; Росинант лежал на земле рядом со своим хозяином, ибо и ему порядком досталось от неблагодарных каторжников; Санчо, лишившийся плаща, дрожал от страха при мысли о Санта-Эрмандад; а Дон Кихот был глубоко удручен тем, что люди, им облагодетельствованные, так дурно обошлись с ним.

Глава XVIII,
в которой рассказывается о том, как Хинес де Пасамонте украл у Санчо Пансы его серого

Увидев, как плачевно закончился подвиг, предпринятый им во имя восстановления справедливости, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:

– Много раз я слышал, Санчо, что делать добро людям без чести и совести – все равно что ловить воду в море. Теперь я убедился, что это правда. Я жалею, что не последовал твоему совету – не вмешиваться в дела правосудия. Если б я поверил твоим словам, мы бы избежали этой неприятности. Но дела назад не поворотишь, потерпим и постараемся впредь научиться уму-разуму.

– Ваша милость научится уму-разуму не раньше, чем я сделаюсь турком, – отвечал Санчо. – Вы говорите, что мы избежали бы всех этих неприятностей, если бы сразу последовали моему совету. Так послушайте меня теперь – и мы избежим гораздо худшей беды. Против Санта-Эрмандад не помогут нам все ваши рыцарские доблести, ведь она за всех странствующих рыцарей гроша ломаного не даст. Мне уже чудится, что пули ее стрелков жужжат около моих ушей.

– Ты трус от рождения, Санчо, – перебил его Дон Кихот. – Но чтобы ты не мог обвинить меня в упрямстве, я последую теперь твоему совету и удалюсь отсюда, чтоб избежать встречи с Санта-Эрмандад. Но ты должен поклясться, что никогда, ни в этой жизни, ни в будущей, никому не скажешь, будто я из страха уклонился от этой встречи. Помни – я делаю это только потому, что снисхожу к твоим мольбам. И при одной мысли, что ты можешь бессовестно оклеветать меня и рассказать кому-нибудь, будто я уклоняюсь от опасности, и притом от такой опасности, которая действительно способна внушить страх, – при одной этой мысли я готов остаться здесь один и ждать не только святое братство, о котором ты толкуешь с таким ужасом, но и семерых братьев Маккавеев³⁶, Кастора и Поллукса³⁷ и всех братьев и братства, какие существуют на свете.

– Сеньор, – отвечал Санчо, – удалиться не значит бежать, а дожидаться опасности, отразить которую мы не в силах, – чистое безумие. Благоразумие велит беречь себя сегодня ради завтра и не ставить все на карту в один день. Пусть я невежда и деревенщина – я все же не дурак и могу рассуждать здраво, а потому не жалейте, что послушались моего совета: садитесь на Росинанта, если только можете, а не можете, так я вам подсоблю, и поезжайте за мной, ибо смекалка моя мне говорит, что теперь ноги нам нужнее рук.

Дон Кихот не возразил ни слова, сел на лошадь и последовал за Санчо, который погнал своего осла к ущельям Сьерра-Морены, видневшимся невдалеке. Санчо намеревался перевалить через горы, добраться до Виса или до Альмодовара дель Кампо и там на несколько дней укрыться в скалах, где Санта-Эрмандад не могла бы их отыскать. Добрый оруженосец не боялся забраться далеко в горы, ибо вез на своем сером порядочный запас провизии, каким-то чудом не попавший в жадные руки каторжников.

К вечеру они забрались в самую глубь Сьерра-Морены и расположились на ночлег под большим дубом в глухом ущелье. Санчо решил, что они останутся здесь до тех пор, пока у них не иссякнет провизия. Однако, по воле роковой судьбы, знаменитый плут и вор Хинес де Пасамонте, самый отчаянный из всех каторжников, избавленных от цепей доблестью и безумием Дон Кихота, опасаясь погони Санта-Эрмандад, также бежал в горы и еще засветло спрятался в том ущелье, где укрылись Дон Кихот и Санчо Панса. Злодеи чужды благодарности, и неутолимая жажда наживы вечно толкает их на новые преступления. Поэтому нечего удивляться, если Хинес, приметив наших путников, задумал снова поживиться за их счет. Неблагодарный плут решил украсть у Санчо его серого. (Росинант казался ему ни на что не годной клячей, и потому он не обратил на него внимания.) И вот, когда наши путники заснули, Хинес подкрался к их стоянке и увел ослика; к рассвету он был уже так далеко, что отыскать его не было никакой возможности.

Взошла заря; всей земле она принесла радость и только одному Санчо Пансе – горе, ибо не было с ним его серого. Заметив пропажу, Санчо принялся отчаянно вопить, так что Дон Кихот проснулся и услышал жалобные причитания:

– О возлюбленный сын моего сердца, рожденный в собственном моем доме, радость детей моих, зависть соседей моих, услада жены моей, помощник в трудах моих! Как я буду жить без тебя, ибо двадцать шесть мараведисов, которые ты ежедневно зарабатывал, составляли половину моих расходов на пропитание.

Узнав, в чем дело, Дон Кихот постарался утешить Санчо, обещав подарить ему трех ослят из своей собственной конюшни. Это помогло. Санчо успокоился, перестал рыдать, вытер слезы и поблагодарил Дон Кихота за его доброту.

Как только Дон Кихот попал в горы, он сразу возликовал: ему казалось, что места эти созданы для самых чудесных приключений. Он был так опьянен этими мыслями, что позабыл обо всем на свете. А Санчо, чувствуя себя в безопасности, думал только о том, как бы набить свой желудок разными вкусными вещами, оставшимися у них от монашеской провизии. Выехав из ущелья, где они провели ночь, наш рыцарь направился дальше, а Санчо поплелся за ним пешком. Он тащил на себе всю поклажу своего ослика и то и дело вытаскивал куски из мешка с провизией и запихивал себе в рот. Это так пришлось ему по вкусу, что он не мечтал ни о каких других приключениях.

Внезапно подняв глаза, Санчо увидел, что его господин остановился и старается концом копья поднять какой-то предмет, лежавший на земле. Он подошел поближе и заметил, что Дон Кихоту уже удалось зацепить концом копья кожаную сумку. Сумка наполовину истлела, но была настолько тяжела, что Санчо даже крякнул, помогая своему господину ее поднять. Дон Кихот приказал оруженосцу посмотреть, что в ней находится. Санчо с большим проворством исполнил это приказание. Хотя сумка была перевязана цепочкой, однако Санчо без труда открыл ее. В сумке лежало четыре рубашки тонкого голландского полотна и много другого щегольского белья, а в платке было завернуто порядочное количество золотых монет. Увидев их, Санчо воскликнул:

– Возблагодарим Небеса, пославшие нам столь счастливое приключение! Побольше бы таких находок!

Затем он снова порылся в сумке и нашел записную книжку в богатом переплете. Дон Кихот велел Санчо отдать ему книжку, а деньги взять себе, чем сильно обрадовал своего оруженосца. Санчо Панса с чувством поцеловал руку своего господина и, вытащив белье из сумки, переложил его в свой мешок с провизией.

Затем наши путники отправились дальше на поиски новых приключений.