Kitabı oku: «Не трогай нас»

© 24

1
Из прежних книг

«Этот снимок смазанный знаком…»

 
Этот снимок смазанный знаком:
на скамейке, с будущим в обнимку,
на скамейке поздно вечерком,
примеряя шапку-невидимку.
 
 
Незаметно, боком проберусь
по земле, где вытоптаны виды.
Вот страна, снимающая груз
будущей истории. Мы квиты.
 
 
Вся земля пустилась наутек.
Как теперь опомниться, собраться.
Помело поганое метет,
и лишай стрижет под новобранца.
 
 
Беженцы нагнали беглеца.
Все смешалось в панике обозной.
И колышет мягкие сердца
общий страх: бежать, пока не поздно.
 

1982

«Вот она, Москва-красавица…»

 
Вот она, Москва-красавица, —
постоянный фейерверк.
Поглядите, как бросается
белый низ на черный верх.
 
 
Дайте нам, у нас каникулы,
конфетти и серпантин.
Остальное, что накликали,
даже видеть не хотим.
 
 
Ожидания доверчиво
в новостях передают.
Всем привет от фейерверкщика,
а от сменщика – салют.
 
 
Как бы вытащить из ящика
с говорящей головой
не того, впередсмотрящего
на тебя, как часовой —
 
 
словно ты шпана советская
или крайний инвалид.
Он о том, что время детское,
по-немецки говорит.
 
 
Время – голову не высуни.
И уходят в дальний путь
дети, загнанные крысами.
Им вода уже по грудь.
 

«Сон идет за человеком…»

 
Сон идет за человеком,
изведенным в никуда,
словно талая вода
вперемешку с темным снегом.
 
 
Их когда-то сдали в хлам —
всех увечных, безголосых,
что на остров Валаам
укатились на колесах,
 
 
на подбитых костылях,
на подкованных дощечках,
в черных сгинули полях,
потонули в черных речках.
 
 
Вот и в памяти черно.
На пиру у людоедов
сладко хлебное вино.
И живи, его отведав.
 

Два голоса

 
– Что у тебя с лицом?
Нет на тебе лица,
выглядишь беглецом.
 
 
– Топкая здесь земля.
Тонок ее настил.
Долог ее отлив.
Быть не хватает сил,
жабрами шевеля.
 
 
– Вот объявился тать,
командир этих мест.
Что ни увидит, съест.
Нечего ему дать.
 
 
Всех коров извели.
Зверя сдали на вес.
Множатся стригали,
но никаких овец.
 
 
– Да, но еще вдали
множатся голоса
выброшенных с земли,
стертых с ее лица.
 
 
В камни обращены.
Гонит воздушный ключ
запахи нищеты.
Камень еще горюч.
 
 
– Время-то на износ.
Времени-то в обрез.
Что бы ни началось,
некогда ставить крест.
 
 
Выбери шаг держать,
голову не клонить,
жаловаться не сметь.
 
 
Выбери жизнь, не смерть.
 
 
Жизнь, и еще не вся.
Жаловаться нельзя.
 

«Сажа бела, сколько б ни очерняли…»

 
Сажа бела, сколько б ни очерняли.
Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!
Если земля, то заодно с червями».
Есть, что ему ответить, да много чести.
 
 
Эта земля, впитавшая столько молний,
долго на нас глядела, не нагляделась —
не разглядела: что за народ неполный,
вроде живое, а с виду окаменелость.
 
 
Так и бывает, свет не проходит в щели;
есть кто живой, доподлинно неизвестно.
И по ступеням вниз на огонь в пещере
тихо идет за нами хранитель места.
 
 
То-то родные ветры свистят как сабли,
небо снижается, воздух наполнен слухом,
чтобы певцы и ратники не ослабли,
чтобы ночные стражи не пали духом.
 

«Дом, где словно стена пробита…»

 
Дом, где словно стена пробита.
Дверь запирается так, для вида.
Все качается, не пролей.
Все ж таки надо держать правей,
если в мозгах пляска святого Витта.
 
 
Только шурум-бурум да шахсей-вахсей
и ни других гостей,
ни других новостей.
Мозг посылает одни депеши,
как заведенный, одни и те же
в адрес всей этой нечисти. Власти всей.
 
 
Это из воздуха на дворе,
полном политики словно гари,
передается: тире – тире
а произносится: твари – твари
 

«Слово на ветер; не оживет, пока…»

 
Слово на ветер; не оживет, пока
в долгом дыхании не прорастет зерно.
Скажешь зима – и все снегами занесено.
Скажешь война – и угадаешь наверняка.
 
 
Не говори так, ты же не гробовщик.
Время лечит. Дальняя цель молчит.
Но слово зá слово стягивается петля;
все от него, от большого, видать, ума.
 
 
Скоро заглянешь зá угол – там зима.
Выдвинешь нижний ящик – а там земля.
 

«Нравится нет это не мой выбор…»

 
Нравится нет это не мой выбор
 
 
Кто бы не выплыл если такой выпал
кто бы ушел к водорослям и рыбам
по берегам освобождая место
новому зверю имя его известно
 
 
Это под ним это в его лапах
мир где пинают гордых и топчут слабых
В каждой щели слышен его запах
 
 
В нашей воде он обмывал копыта
В нашей еде клочья его меха
На волосах споры его вида
 
 
Но из живых каждый ему помеха
кто не ушел или яму себе не вырыл
 
 
Я ж говорю это не мой выбор