Kitabı oku: «Мультики», sayfa 3

Аня вдруг догадалась, что я чувствую.

– Обиделся? – ласково поинтересовалась она. – Зря. У него, – она посмотрела на Козуба, – все-таки день рождения. Вот у тебя когда день рождения будет… – начала Аня, но ее перебил внезапно появившийся Шайба:

– Пошли, быстро! – Шайба потянул меня за рукав. – Там это, карусель…

– Что? – не понял я.

– Светка дает сеанс одновременной игры! – пояснила Аня. – Иди, иди, пока она добрая, – сказала и вернулась к своему пасьянсу. Я же поплелся за Шайбой.

В коридоре курили и гоготали Куля, Тоша, Паша Конь и Тренер.

– О, вот и Рэмбо, первая кровь. – Куля кивнул на дверь номера. – Подожди малехо, там щас Бонька старается.

– Уж так старается! – подхватил Тоша. – Аж штаны до полжопы сползли!

– Кое-кому рекомендую в щелочку подсмотреть, – сказал Куля, – чтоб заранее встал! Чтоб как у волка на морозе стоял! – Тут он оттопырил согнутую в локте руку со сжатым кулаком – известный похабный жест, одновременно имитируя металлический звук, будто выпрямилась тугая пружина. – Бдяум! – прогудел Куля, пацаны засмеялись, а Паша Конь чуть приоткрыл дверь.

В сумрак номера сразу врезался тонкий полупрозрачный ломоть света и чуть проявил кровать. Там, между расставленных Светкиных ног, смешно прыгала толстая белая жаба. Она существовала отдельно от спины в задранном свитере, от взлохмаченной Бониной головы, безвольных ног, словно Боне до того перебили позвоночник.

– Э, але! – Голова чуть повернулась. – Дверь закрыли!

Света стеснительно посмотрела на меня из-за плеча Бони:

– Не понимаю, что оно вам дает…

Я закрыл дверь.

– Кто следующий? Рэмбо, ты пойдешь? Или Шайба?

– Пусть он, – предложил Шайба.

Боня через пару минут вышел, застегивая ремень. Штаны возле ширинки были полностью угвазданы белыми разводами.

– Ну, че? – подмигнул Тренер.

– Как обычно. – Боня приосанился. – Две палки, не вынимая!

– Рэмбо, твоя очередь, – подтолкнул Куля, и я зашел в номер.

Света стояла раскорячась и вытирала между ног уголком простыни:

– Да сколько же вас, а?! – Она снова легла на спину, раздвинув согнутые ноги, как роженица. – Давай по-быстренькому, – шепнула Света. – И кончай в меня, разрешаю, я по-любому после вас пойду подмываться…

Не пойму почему, но это «подмываться» подействовало на меня возбуждающе – в нем ощущался какой-то плеск мыльной воды, рука с маникюром и промежность. Я тотчас же кончил. Только для вида еще поелозил на Светке минуту. Потом с каким-то холодным, бесчувственным любопытством потрогал Светкины «мультики» – белые большие полушария с крупными, как мизинцы на ногах, сосками. Вокруг «мизинцев» торчали редкие длинные волоски. Стало неприятно.

– Их это… выдрать надо, – сказал я, складывая пальцы пинцетом.

– Я тебе выдеру! Кое-что! – недовольно отозвалась Света и ударила меня по руке. – А теперь слазь быстро! Не нравится ему! Хера теперь получишь…

Когда отстрелялся Шайба, Света пошла в душ, а мы всей толпой сели за стол и допили «горькую стрелецкую». Из закуски оставались лишь маринованные кальмары. Всю эту смесь заполировали самогоном, после чего мир настолько накренился, что едва держался на ногах. Мелкими шажками, вдоль стеночки, я кое-как добрался до кровати.

Заснуть не удалось. Едва я прилег, налетели пьяные пропеллеры. От муторных тошных виражей захватывало дух. На соседней кровати прорвало Боню. Он блевал, повернувшись на бок, не вставая, как раненый. Вслед за ним вырвало Тренера. Паша Конь стащил наволочку и рыгал в нее. У меня мелькнула мысль добежать до умывальника, но кислый запах чужой рвоты подстегнул рефлекс, и я просто свесился с кровати, чтоб не пачкать постель…

Наступило утро горько-стрелецкой казни – чудовищное коллективное похмелье, одно на всех.

Насвинячили не только мы. Соседний четырехместник тоже оказался заблеван. А в коридоре еще раньше постарался Шева – весь пол был в подсохших лепешках. Козуб с больной головой, охреневший от такого невиданного разгрома, крыл нас на каждом шагу матом, ведь отчитываться перед сторожами предстояло ему, а те уж наверняка нажаловались бы его матери…

Вскоре выяснилось, что никто не хочет убирать. Лысый кричал, что он с Мариной вообще ни при чем, и это была правда – они не мусорили. Куля хотел припрячь на это дело Аню и Свету, но девчонки ответили, что согласны прибрать со стола, а подтирать, как сказала Аня, «чужую рыгачку» они не собираются. Козуб то бесновался, то совестил нас. Мы и сами понимали, что надо бы взяться за уборку, но без подручных средств – тряпок, совков – всем было западло.

Время шло, мы вяло переругивались, потом Козуб опомнился и раздобыл две лопаты для чистки снега. Этими лопатами мы сгребали лепешки и выбрасывали в открытые окна – комнаты все равно необходимо было проветрить, дух там стоял ужасающий. Снаружи мы для маскировки присыпали блевотину снежком, хотя Тоша и говорил, что пусть лучше расклюют вороны, ведь им тоже жрать надо. И всю обратную дорогу в электричке мы донимали Тошу, что он «юннат», шутили, что вороны, наклевавшись пьяной каши из кальмаров со «стрелецкой», будут криво летать, с веток падать… В общем, возвращались более или менее весело. Так мы отметили день рождения Козуба. Это была суббота, а в воскресенье мы снова вышли на промысел.

С февраля школа ушла на самый дальний план. Одноклассники казались мне сущими детьми, огорчающимися из-за оценок, передающими какие-то записочки – пятнадцатилетние лбы! Учился я спустя рукава. С гуманитарными предметами как-то справлялся сам, а для алгебры, геометрии и физики вовремя приспособил сидящего за соседней партой Илью Лившица. Его не особо любили в классе за язвительность и самомнение. И еще дразнили, потому что у него уже росли усы – не реденькие, подростковые, а черной густой щеткой.

Где-то в ноябре я подошел к Лившицу и сказал:

– Лившиц, если тебя кто обижать будет – сразу говори мне. И на улице вдруг проблемы какие возникнут – отвечай, что Рэмбо знаешь…

И Лившиц без лишних намеков все понял. У нас обычно всегда совпадал с ним вариант, Лившиц сначала решал задания, потом передавал мне черновик минут за пятнадцать до звонка. Этого вполне хватало на четверку. Так что с грехом пополам учеба двигалась. Однажды, правда, Лившиц взбрыкнул. Как на грех, он попался каким-то посторонним пацанам, покладисто доложил, что «знает Рэмбо», но пацаны-то были чужие и решили, что Лившиц просто издевается, говорит о персонаже из фильма. В общем, у Лившица деньги отобрали.

Прагматичный Лившиц на следующей контрольной по алгебре помощь урезал. Когда я стал его дергать, он зашипел, что не успевает сделать свой вариант, и только за десять минут до конца урока передал мне всего два задания, которых впритык хватило на тройку. Я ничего ему не сказал, но решил пошутить. Поговорил с Лысым и Шайбой, и они подстерегли Лившица возле школы.

Лысый, сдерживая смех, строго спросил Лившица:

– Национальность? – Тот стушевался и пробормотал:

– Русский…

Вмешался Шайба и несильно ткнул Лившица кулаком в грудь. И тут как бы невзначай, эдаким Трубадуром из-за поворота появился я со словами:

– Пацаны, а че это вы моего дружбана Илюху обижаете? Не надо… – Затем с укоризной повернулся к Лившицу: – Я же тебе говорил, Илья, если что, говори: «Я Рэмбо знаю, это мой кореш, я ему контрольные решаю»… Все ты, Илюха, забыл! Ну, ладно, иди домой, не бойся…

После такой профилактики с Лившицем проблем больше не возникало. Ну, а по всяким глупым предметам типа истории, биологии, химии и английского у нас все равно меньше тройки никому не ставили. Трояк по географии – наша классная Галина Аркадьевна не простила мне Алферова – меня не волновал. А двойки бы она все равно не влепила, чтоб не портить успеваемость по классу. По русскому языку и литературе у меня были крепкие четверки, а единственная пятерка – по физкультуре.

Родители в какой-то степени махнули на меня рукой. Даже перед сном они уже шептались не о моей успеваемости, а все больше о Горбачеве, академике Абалкине, кооперативах. Я сознавал, как отдалился от семьи. Ничего толком не рассказывал, на все расспросы отделывался дежурным «нормально», произнесенным чуть раздраженным тоном. Однажды от такого особо резкого «нормально» у мамы задрожал подбородок. Вместе с уколом стыда я вдруг испытал прилив неожиданной злобы – за этот мой нечаянный стыд.

Особенно я почувствовал духовную дистанцию, когда меня потащили в гости к новым родительским знакомым. Я до последнего сопротивлялся – была суббота, меня ждали пацаны и наша работа, но отбиться не получилось. В метро, стоя рядом с ними, я боролся с незнакомым мне раньше чувством неловкости за родителей. Мама казалась жалкой и смешной в своем белом берете из ангорки, с нелепой авоськой, в которой покачивалось завернутое в бумагу блюдо с пирогом. Меня колотило от злости, когда папа, присаживаясь на лавку, обеими руками подбирал полы своего пальто, будто собирался срать, а не сидеть. Я специально отошел от них, а они, не понимая моего состояния, на весь вагон кричали то «Герман», то «сынок», пытались поправить шарф, вынуждая грубить и стыдиться самого себя – ужасная поездка.

Что было еще… Мы не забывали про Бормана, навещали в больнице, приносили гостинцы, рассказывали о наших успехах, но он, по-моему, плохо воспринимал обращенную к нему речь. Иногда мы заставали там его мать – красивую, хорошо одетую женщину. Она всегда благодарила нас за гостинцы, но смотрела со скрытой горечью, так, словно это мы были виноваты, что ее Борман – неподвижный овощ.

На двадцать третье февраля был поставлен новый рекорд по «мультикам» – сто шестьдесят рублей. Аня распахивала свою шикарную дубленку и говорила: «Мужчина, с праздником!» – и ей щедро совали деньги, правда иногда лезли пощупать, но за прикосновение мы снимали с нахала дополнительную плату в размере одного тарифа.

В принципе, это было очень веселое время. Куля и Лысый называли Свету и Аню ударницами порнографического труда, шутили, что наши бригады устроят социалистическое соревнование, возьмут новые обязательства и перевыполнят план.

Сбои случались, но были нечастыми. Несколько раз попадались герои, которые отказывались платить, возмущались: «Что за безобразие! Хулиганы! Надо вызвать милицию!» – таких приходилось усмирять, но без особого членовредительства.

Как-то нам повстречался какой-то молодцеватый дедушка, ветеран войны. Аня хотела отшутиться, сказала, что у нас для ветеранов ВОВ скидка, но дед, как дурак, поднял крик, принялся стыдить нас, обозвал Аню проституткой и рванулся к ней с пощечиной. Тоша с разворота залепил ему в скулу, и дед упал, пришептывая: «Подонки, подонки…»

На третьем этаже раскрылась форточка, и какая-то тетка, взобравшись с ногами на подоконник, закричала, что все видела и вызовет милицию. Мы побежали прочь, поругивая Тошу за несдержанность. Одно дело – добровольно отданный червонец, и совсем другое – битый ветеран. Сознательный дед наверняка, едва очухался, поперся в отделение и накатал заяву.

Очередной финансовый рекорд пришелся на Восьмое марта. Собрали без малого двести рублей. Пожалуй, это был самый легкий вечер, все клиенты поздравляли нашу Аню с Международным женским днем и не скупились на вознаграждение. А уже через неделю нагрянула беда, изменившая всю мою последующую жизнь.

Мы рассчитывали в тот вечер на обычный субботний улов, вышли в половине шестого, решив прошвырнуться по самым «рыбным местам» в старом центре – среди подворотен малоэтажных купеческих улочек. С погодой не повезло. В начале марта была оттепель, а к середине снова ударил мороз, и город превратился в каток. Чертыхаясь, мы шли вереницей по узким песчаным тропам вдоль тротуаров, проклинали нерадивых дворников и гололед.

Начиналось все не так уж и плохо. Остановили какого-то едва стоящего на ногах ловеласа с букетом цветов – он летел к своей зазнобе на хмельном автопилоте. Аня распахнула дубленку, но это был случай, когда нельзя было сказать с уверенностью, что нетрезвый клиент действительно «видел». Сказали: «Плати», – он покладисто вытряхнул содержимое кошелька на землю: всего шесть рублей с мелочью. Тоша сноровисто обыскал его карманы, но не нашел больше ни копейки. С досады мы тормознули двух немолодых дядек – это было против техники безопасности, потрошились только одиночки. Но «двойня» благополучно сошла нам с рук. Аня показала сиськи, дядьки стушевались, но не оробели. С них, чтобы не будить лихо, мы сняли по пятерке с носа, в итоге получилась десятка, как с одного полноценного зрителя.

Потом даже эта сомнительная удача отвернулась. Повстречался одинокий щуплый хач, бредущий с центрального рынка. Этот удивил с первых же секунд. Едва увидев Анькину грудь, хач бросился наутек, причем настолько быстро, что сразу стало ясно, что за ним не угнаться. Такого еще не было. Мы предпочли отнести это к курьезам и издержкам работы…

Мы шлялись битый час по темным переулкам, и никто не попадался нам на пути. Аня капризничала, мол, как же так – всего шестнадцать рублей! Куля психовал, что в этот момент Лысый наверняка работает по полной субботней программе. Но что мы могли сделать, если прохожие из-за гололеда точно вымерли?!

Тогда и нарисовался этот чахлый аспирант или кто он там был – узкоплечий доходяга в вязаной шапке с помпоном, в синей болоньевой курточке, кургузых штанах, с кожаной папкой под мышкой. Может, он и не был аспирантом, просто выглядел, словно какой-то кислый ботаник, не нормальный школьный учитель, а подавала на институтской кафедре. Мы его вообще сперва приняли за подростка, но потом он повернулся, и мы увидели, что это уже взрослый дядя, правда, очень смешной: роговые очки, кудрявые волосы, одинаково длинные нос и подбородок, которые можно было без ущерба для внешности поменять местами.

Чахлый вначале страшно перепугался, затем полез в кармашек и вытащил мятую трешку.

В другое время мы бы взяли эту трешку и, дав аспиранту под зад, благополучно отпустили, но скользотень и загадочная непруха здорово подпортили всем настроение.

– Это, что ли, все, падла? – ощерился Куля. – Я не понял? Это все?

– Честное слово… – детским голоском промямлил «аспирант». – Больше ни копейки. Точнее осталось пять копеек на метро. – Он продемонстрировал грязный, точно картофельный очисток, пятак.

Куля брезгливо обшарил аспиранта и вдруг как фокусник выудил из кармана его куртки железный рубль, загадочно лунный, будто древняя монета. Даже Ленин в профиль напоминал какого-то позабытого императора.

– Слово у тебя свинячье! – прошипел Куля и двинул «аспиранта» по лицу, тот, всхлипнув, упал, словно его сразил грузовик, хотя я отлично видел, что Куля бил осторожно, в четверть силы.

Тоша предложил:

– А давайте этого брехуна вообще на хер тут убьем! – и несильно пнул «аспиранта» ботинком в бок. Тот неожиданно зарыдал, и нам всем стало неловко и как-то стыдно, что взрослый человек плачет навзрыд, как первоклашка.

– Опера Чайковского «Ссыкунчик»! – гоготнул Шайба.

– И куда же нормальные мужики подевались? – вздохнула Аня. – Одна хрень какая-то…

– Если так будет продолжаться, – пробухтел Козуб, – то Лысый точно нас задрочит. Надо в парке попробовать, где «Кристалл».

– Там сейчас должно быть достаточно народу, – поддержал Козуба Тоша и сунул еще дымящий окурок в подвешенную к ветке кормушку из треугольного кефирного пакетика. – Надо крошки птичкам подогреть…

– Ладно, двинули, – скомандовал Куля, и мы, хмурые и озлобленные, оставили скулящего на земле «аспиранта» и пошли в сторону проспекта Ленина.

Козуб предлагал дело. Раньше в укромных парковых аллеях с тусклыми фонарями нам уже удавалось обработать подвыпивших посетителей «Кристалла». Но подозреваю, что именно эта «мысль вслух» куда податься и погубила нас.

Через пару минут Куля глянул на часы:

– Десять минут восьмого. А может, вернемся к Чеховскому? А если не выгорит, тогда в парк…

Два переулка – Чеховский и Васнецовский – были вполне прибыльными местами. В замечательных проходных дворах с глухими без окон стенами было удобно устраивать засады, и желающие срезать с проспекта Ленина на улицу Доватора не переводились.

Мы свернули на Дзержинского, издалека я видел, как две аварийные машины с подъемными люльками сноровисто разбирают городскую ель – зимний сезон официально закончился.

Народу в тот час было немного. Мимо нас прошли три семейные пары, несколько теток с букетами мимоз, протопали курсанты из Летной академии, повстречались несколько старух с детьми. Вдалеке мелькал бегущими огоньками машин бульвар имени Конева.

Сзади послышался шум мотора, из подворотни выкатил и остановился милицейский «бобик». Сердце тревожно дернулось. Я сообщил нашим:

– Менты…

Куля пожал плечами:

– Ну, менты. И что теперь?

Мы остановились возле арки пятиэтажного дома, с которой начинался Васнецовский переулок.

– Хер с ним, – сказал Куля, заглянув в тускло освещенную арку. – Идем лучше в парк, от греха подальше…

Прошли еще метров сто. От сверкающей ледяной корки тротуара отразились длинные радужные лучи фар. Я опять обернулся: за нами ползла уже ментовская «пятерка», а «бобик» отстал.

– Пацаны, – сказал я, – снова…

– Не ссы, – прошептал Куля, – мигалка не включена… Подумаешь, едут по своим делам мусора…

Он ошибался. «Жигули» обогнали нас, чуть заехали колесом на тротуар.

– Не дергаться, – приказал Куля сквозь зубы. – Суббота, выходной, мы просто гуляем…

Из «пятерки» грузно вывалился жирный усатый мент и сказал:

– Ребята, погодите!..

– А что случилось? – вежливо осведомился Куля.

И тут приоткрылась первая дверь – рядом с водителем. Выглянул чахлый «аспирант», ткнул пальцем:

– Это они! Они! – прокричал писклявым, как у лилипута, голоском. – Это их девушка! – Он указал на Аню и нырком спрятался в машину.

– Тикаем! – скомандовал Куля, и мы побежали обратно по Дзержинской.

– Стоять! – крикнул жирный мент. – Ни с места! – и дернул за нами. Из задней двери выкарабкался второй мент и присоединился к жирному. В «Жигулях» рыкнул мотор, водила стал спешно разворачиваться.

Скользкий, будто каток, тротуар превращался в настоящую пытку. Мы бежали, расставив широко ноги, чтобы не поскользнуться. Особенно трудно приходилось Ане – она сдуру напялила сапоги с каблуками. Единственно, лед создал такую же проблему и для погони. Менты пару раз уже распластались.

Показалась спасительная арка Васнецовского переулка. Внезапно где-то впереди яркими сполохами ударили фары «бобика». Из него выскочили еще четыре мента и ринулись нам навстречу.

– Разбегаемся… – выдохнул Куля.

– Я не смогу дворами, – простонала, задыхаясь, Аня. – Там такие колдобины, я ноги переломаю…

В арку юркнули Тоша, Шайба и Козуб.

– На Аллею Героев, – определился Куля. Он схватил Аню под руку. Я оглянулся и увидел, что трое ментов из «бобика» побежали за пацанами, а четвертый присоединился к нашим преследователям.

Я легко мог скрыться, но чувство товарищества не позволяло мне так вот бросить на произвол судьбы неуклюжих, спотыкающихся Кулю и Аню. Один раз они вдвоем рухнули, матерясь, и мне пришлось помогать им подняться. Менты настигали.

Началась Аллея Героев – большой кустистый сквер с памятниками героям Краснодона. Куля заволок Аню на промерзший газон, где вроде было уже не так скользко. Там Куля отпустил ее руку и со всех ног припустил куда-то влево, за деревья. Менты тоже разделились, двое свернули за Кулей как за главным, а жирный мент, оценив, что меня ему не догнать, кинулся к Ане. Она бежала ужасающе медленно, будто в кошмарном вязнущем сне. На это невозможно было смотреть. Мент тоже был какой-то замедленный, перемещался, точно канатоходец, балансируя руками, но все равно неумолимо настигал ее.

Аня вдруг остановилась, и я догадался, что она от страха выдохлась. Мент рванулся к ней, зацепился за корень ботинком и рухнул, так что с головы слетела ушанка. Лежа на пузе, он поймал полу дубленки с криком:

– Попалась, красавица!

Аня взвизгнула. Я в два прыжка подскочил к упавшему менту и с разбегу заехал ногой ему по ребрам, но и сам поскользнулся от удара. Мент от неожиданности выпустил Аню. Я, барахтаясь на спине, двинул ногой ему по роже и крикнул Ане:

– Беги, что уставилась! – Она, наконец, поняла, что от нее требуется, и потрусила вперед по газону.

– Ах ты, падлючонок! – Жирный мент перевернулся, подполз на четвереньках и попытался схватить меня за ногу, я взбрыкнул, приложил каблуком ему в лоб. Мент охнул.

Аня уже скрылась за памятником Кошевому, в последний раз мелькнул и пропал рыжий бок ее дубленки.

Я вскочил и побежал по аллее влево. Наперерез мне понеслись двое ментов, упустивших Кулю.

– Держите его! – заорал жирный. – Не дайте ему уйти!

Я вильнул в сторону, выскочил на тротуар. Улица была мне незнакома. Я видел, как за мной галопом мчались два более прытких мента, за ними, похожий на пингвина, поспешал жирный. Вдалеке, рассекая темень фарами, катила ментовская «пятерка».

Мне удалось оторваться от погони. Какой-то немолодой прохожий вздумал помочь ментам, встал поперек тротуара, как вратарь. Я отчаянно крикнул:

– Порежу, гад! – и он тут же посторонился.

Из ближней подворотни выкатилась загулявшая компания. Не знаю, почему, но я решил, что двор проходной, нырнул туда и очутился в каменном мешке. Вместо обычных подъездов, где так легко спрятаться, были одни крылечки с запертыми входными дверями – я проверил каждую. В панике кружил я по внутреннему дворику, но прохода нигде не нашлось. Еще не веря в случившееся, я побежал вон из западни, в которую сам же себя и загнал, но уже в подворотне увидел двух ментов, за ними жирного с собачьей одышкой, квадратные желтые фары «пятерки» и, холодея, понял, что попался.

Один из ментов стал демонстративно расстегивать кобуру:

– Стой, или стрелять буду!

Ко мне приблизился жирный мент. В одной руке он сжимал снег и по очереди холодил им то скулу, то лоб. Свободной рукой он резко толкнул меня, так что я отлетел к стенке, стукнувшись затылком. В голову сразу плеснуло тошной мутью от сотрясения, словно я плашмя упал на спину. Второй мент с усами подковой сделал жирному замечание:

– С ума сошел? Это ж пацан. Зашибешь еще, а потом отвечай…

– Он, сука, меня дважды ногой по лицу двинул! – капризно сказал жирный, но больше не дрался, а поднял меня и прислонил к стене.

Я сделал вид, что мне очень больно, притворно, без слез, захныкал, вспоминая интонации из фильмов про беспризорников:

– Ай, дяденька милиционер, за что вы меня бьете? Я ничего не сделал, я домой к маме и папе шел!

– Перестань кривляться! – строго сказал худой мент с погонами старшего лейтенанта. – Мы все видели твои геройства, и нечего теперь из себя целку-пионера строить… Сухомлинов! – приказал он жирному менту. – Отведи задержанного в машину! – И меня, будто настоящего преступника, повели к «Жигулям».

Особенно было неприятно видеть пялящихся прохожих. Я представлял, как потом они придут домой и расскажут домочадцам: вот шли мы, а на наших глазах малолетнего бандита обезвредили…

Из «пятерки» выполз тщедушный «аспирантишка» и торопливо сообщил старлею:

– Про «мультики» спрашивал и бил меня другой, который постарше, высокий. Но этот хулиган был с ними, я его отлично запомнил!

Я в ответ улыбнулся:

– Тебя, гниду, я тоже отлично запомню!

– Вы слышали?! – плаксиво вскричал аспирант. – Меня грозят убить!

Старлей отвесил мне перчаткой легкий тряпичный подзатыльник:

– А ну заткнись!

– А чего он врет, товарищ милиционер?! – вскинулся я. – Клевещет на невинного человека!

– Это мы после разберемся, кто и в чем виноват, – сказал старлей. – Садись в машину… А вас, – обратился он к «аспиранту», – мы еще вызовем, если понадобится…

– Я теперь опасаюсь за свою жизнь, – проскулил «аспирант». – А вдруг дружки этого уголовника меня найдут?..

– Правильно, гнида, бойся! – сказал я. – Нечего на порядочных людей наговаривать!

Старлей плоско улыбнулся аспиранту:

– Мне кажется, ваши опасения преждевременны… Вы свободны, спасибо за помощь…

«Аспирант» угодливо кивнул и откланялся.

Меня наскоро обыскали. Уже когда рука жирного Сухомлинова скользила по моим карманам, я вспомнил про пожарный вентиль, который таскал с собой в последнее время.

Раздалось торжествующее:

– А что это у нас здесь?! Оп-па! – и Сухомлинов с видом фокусника извлек из кармана злополучный вентиль. – Кастетик у нас самодельный! Товарищ старший лейтенант! Холодное орудие!

– Да какой это кастет? – проклиная свою забывчивость, поспешно возразил я. – Это ж от пожарного крана! Я на улице нашел!

– Экспертиза проверит. – Сухомлинов опустил вентиль в полиэтиленовый пакет. – Давай садись…

Справа от меня плюхнулся жирный Сухомлинов, с другого бока подпер мент Усы Подковой, тот, что за меня заступился. Старлей уселся спереди рядом с водителем. Машина тронулась.

Сухомлинов чуть повозился, пристраивая зад на тесном сиденье:

– Это ведь чего только шпана не выдумает, а? – Он цокнул языком. – С голой бабой ходить! Да…

У старлея на портупее зашипела рация, трескучий голос спросил из динамика:

– Как успехи?

– Погано! – буркнул старлей. – Разбежались, как тараканы. Но одного взяли. Пацан. С виду лет четырнадцать…

– А девку тоже упустили?

– Увы…

– Раззявы! – хрипнул голос.

– Ну, извините, – обиделся старлей. – Надо было два наряда высылать…

Из услышанного следовало, что попался только я. Остальным, в том числе и Аньке, удалось сбежать. С души точно скатился тяжеленный валун. Теперь против меня были лишь показания чахлого «аспиранта». Мы его по настоящему-то и не били, значит, побои он не предъявит. Про отнятые три рубля и Анькины «мультики» еще доказать надо. Плохо, что забыл выбросить вентиль – так ведь это же не настоящий кастет. Но была погоня и битая скула Сухомлинова… Я украдкой посмотрел на него. Жирный выглядел вполне добродушно – может, и простит, не станет устраивать истерик за нанесение при исполнении служебных…

Я чуть успокоился. Было, конечно, обидно, что именно меня угораздило попасться, но с другой стороны, я сознавал, что совершил в каком-то смысле подвиг, ценой своей свободы спас друзей. Я чувствовал себя героем-партизаном в плену у полицаев.

– И что, много денег зашибали? – добродушно спросил меня Усы Подковой и по-приятельски толкнул локтем.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – отозвался я ноющим голосом. – Меня мама дома ждет…

– Ага, – веселясь, сказал водила старлею. – Такого бандюгана небось уже баба дома ждет, а не мама!

Менты заулыбались. В машине они не казались страшными, а выглядели как обычные дворовые дядьки, что по вечерам забивают «козла».

– Я не бандит, я в восьмом классе учусь. Дяденьки милиционеры, отвезите меня домой! Мама очень волнуется!

– Твой дом – тюрьма! – вдруг сказал Усы Подковой голосом актера Папанова. Менты грянули заразительным смехом.

Ободренный их весельем, я продолжал:

– За что в тюрьму?! Я ничего плохого не сделал! Вы что, поверили этому странному гражданину в шапке с помпоном? Он все врет. Отпустите меня!

– С дружками людей грабил? – Старлей загнул палец. – Грабил. И не просто, – он загнул второй палец, – а с особым цинизмом!

На этих словах Усы Подковой изобразил руками перед собой два пышных женских объема. Водила аж захрюкал от смеха.

– И еще прибавь ношение и наверняка применение холодного орудия. – Сухомлинов выразительно похлопал себя по карману, где лежал злосчастный вентиль.

– Никого я не грабил! – вступился я за себя. – И не было у меня оружия! Я гулял!

– Хорошо так погулял! У одного пожилого ветерана войны вообще от этих фокусов инфаркт случился! – хмыкнул Усы Подковой.

– Не ваших ли рук, пардон, сисек дело?! – саркастично уточнил старлей, и все засмеялись.

– А умер ветеран-то? – с преувеличенной серьезностью спросил Сухомлинов. – Если умер – так на тебе еще и убийство! На полжизни, хлопчик, в колонию загремишь!

– Так что если совсем по-честному, – благодушно улыбнулся старлей, – влип ты, парень, по самое не хочу!

Нет, я понимал, что менты больше шутят и запугивают, но даже разделив эти шуточные угрозы на десять, в остатке я получал серьезные неприятности.

– Как твоя фамилия? – Старлей раскрыл планшетку.

– Иванов… – буркнул я.

– Фамилия? – строго переспросил он.

– Петров…

– В третий раз Сидоровым назовется! – возмутился Сухомлинов.

– Выступает… – произнес торжественным дикторским голосом Усы Подковой, – сионист Пидоров! Извиняюсь, пианист Сидоров!

Салон «пятерки» сотрясло от хохота. Старлей поглядел на меня с хитрой улыбкой:

– Я ведь так и запишу, что «Пидоров». Я не шучу, потом в документах и останется. Вот я тебя сейчас как отвезу в следственный изолятор, проще говоря, в тюрьму, а там с такой-то фамилией – ого-го!..

Водила снова захрюкал, прикрываясь рукавом.

– Лучше сразу настоящую называй… – продолжал старлей. – Что? Пидоров писать? – Он занес ручку. – Ладно, пишу… Пи…до…

– Рымбаев, – поспешно признался я. Конечно, я не был настолько наивным, чтобы поверить, что человека можно так запросто отвезти в тюрьму или записать Пидоровым. Я бы все равно, чуть покуражившись, назвал свою настоящую фамилию. Я только лишний раз поразился, каким простейшим способом меня вынудили говорить правду.

– Рымбаев, – записал старлей. – Чурка, что ли? Шучу… Имя-отчество?

– Герман Александрович.

– Александрович… Год рождения? Домашний адрес? Номер школы? – один за другим сыпались вопросы. Я неохотно отвечал и глядел, как подвешенный к зеркалу на лобовом стекле дергается крохотный скелет-висельник.

Узнав необходимое, старлей захлопнул планшетку и бросил ее в бардачок.

– Ну и куда вы меня везете? – поинтересовался я.

– Насчет тюрьмы – это, разумеется, шутка. А вот в детскую комнату милиции доставить тебя придется. Ну что, Герман, – он усмехнулся, – ты рад? – И менты заливисто расхохотались. Я понял, что они заранее знали, куда меня везти, только издевались.

– А ты что думал, – похлопал меня по плечу Усы Подковой, – в следственный изолятор повезем? Нет, брат, у тебя дело серьезное. – Он подмигнул. – С особым цинизмом. Такими рецидивистами у нас исключительно Детская комната милиции занимается!

Очевидно, от нервного потрясения на меня снизошла какая-то отвага и гибельное чувство юмора. После каждой моей фразы менты буквально покатывались со смеху. Водиле даже пару раз напомнили, чтоб он не ржал, а смотрел на дорогу.

– Товарищ страшный, ой, я хотел сказать – старший лейтенант! – кривлялся я. – Ну, отпустите! Я хороший послушный мальчик! Я собираю макулатуру и металлолом! Я отличник и тимуровец! Ну, товарищ страшный лейтенант!

– Страшный лейтенант! – заходился смехом Усы Подковой. – Страшный! Ну, сказанул!

Ободренный хохотом, я продолжал:

– А хотите анекдот расскажу?

– Давай, валяй! – утирал выступившие слезы старлей.