Kitabı oku: «Посланники»
Посвящается Женщине и Мужчине, подарившим мне Жизнь.
О живых и мёртвых
"Для торжества Зла необходимо только одно условие – чтобы хорошие люди сидели сложа руки"
Эдмунд Бёрк
"Человек есть то, что должно быть преодолено"
Фридрих Ницше
Семь романов. Семь сборников новелл. Шестнадцать выпущенных за сорок лет книг, включая переиздания и переводы.
«Посланники» – восьмой роман Михаила Ландбурга. Предыдущий – «На последнем сеансе» (2011) – был признан лучшей русскоязычной книгой Израиля и принёс своему автору литературную премию имени Юрия Нагибина.
Премии, как известно, обязывают. Даже самые эфемерные, Диплом в изящной рамочке и корзина с прекрасными цветами в обязательном порядке задают новую планку – ту самую, ниже которой следующее произведение опускаться права не имеет. Чтобы ни читателей своих не разочаровать, ни критикам не потрафлять. Следовало и с мыслями собраться, расположить их в правильном порядке…
* * *
Роман «Посланники» – самый, пожалуй, сложный из всех, что написал Ландбург. Поскольку действие в нём происходит не только среди живых, но также и среди мёртвых.
На фоне начавшихся со случайной (они всегда такими именно и бывают) встречи в лавке букиниста отношений студента Лотана и студентки Лии происходят драматические события вокруг военной операции Армии Обороны Израиля 2012 года по наведению порядка в секторе Газа, в которой Лотан должен принимать участие как призванный из запаса. Проходит день за днём… …Читатель узнаёт о трагедии 70-летней давности – истории маленькой группы австрийских евреев, бежавших из оккупированной и аннексированной нацистами Австрии в Финляндию. Маршал Карл Густав Маннергейм, оказавшийся вынужденным союзником Гитлера в его войне с большевиками, наотрез отказался выдавать на расправу бесноватому фюреру своих, финских евреев, но не смог устоять от искушения не делать этого также и с евреями пришлыми – чужими. И восемь австрийских беженцев, среди которых были и дети, оказались в концлагере Биркенау, откуда не вышел ни один из них.
Но один из них всё же вышел оттуда – из расстрельного рва – семьдесят лет спустя. Вышел для того, чтобы прийти к ныне живущим на земле – подняться наверх, как он это называет – и предостеречь. От иллюзий по поводу того, что со Злом можно как-то договориться, примириться, закрыть глаза на его существование от надежды на то, что в мире рано или поздно настанет мир и гармония, от всего того, что рано или поздно непременно приведёт прекраснодушных мечтателей туда, откуда он сам с таким трудом выбрался.
Ганс Корн, венский психоаналитик, ученик и сотрудник доктора Франкла, всю свою короткую жизнь пытался разобраться в самом себе и в окружающем его мире с помощью привычных ему методов психоанализа. Оказавшись же перед лицом неминуемой гибели, он задался вопросом: «Неужели миллионы людей погибли лишь только за то, что они были носителями другой веры?" Ганс Корн о многом передумал, и теперь, явившись во сне Лии, он со своими предостережениями и наставлениями. При этом повествование всякий раз ведётся от первого лица – того из персонажей книги, чьими глазами смотрит на окружающий его мир автор.
Столь сложная структура текста должна иметь простое и понятное объяснение. Кто может дать его лучше, чем сам автор? Говоря о том, что двигало его мыслью, эмоциями и пером во время работы над романом, Михаил Ландбург подчёркивает: «Мир находится в состоянии хаоса и ужасных проявлений. Я решил заглянуть в человека, в котором столько намешано разного, и, если создаются (кстати, самими людьми) определённые обстоятельства, то ужасы неизбежны. Моя книга – разговор о человеке, о его сущности, о попытке изменить в себе эту “ДНК”. То есть, как говорил Фридрих Ницше: “Человек есть то, что должно быть преодолено”».
* * *
Я прочитал почти всё Михаилом Ландбургом прежде написанное и опубликованное. И, как профессиональный читатель, кажется, понял – в чём тот самый основной посыл, тот, как говорят по ту сторону Атлантического океана, general message его произведений. В своих романах писатель ведёт непрерывный разговор о несовершенстве мира и человека, а также, обратившись с каким-либо вопросом, пытается получить на него ясный ответ.
Помимо того, что я принадлежу к числу преданных ценителей творчества Михаила Ландбурга как читатель, мне выпала большая удача – сотрудничать с писателем как редактору. И вот, готовя к изданию эту книгу, у меня время от времени возникало странное ощущение. Мне отчего-то представлялось, что так же, как мертвец Ганс Корн разговаривает со студенткой Лией, как безымянный капитан разговаривает с сержантом Лотаном, точно так же Бог разговаривает – через Ландбурга – по крайней мере, со мной. Потому что в этой его книге мне довелось найти несколько ответов на несколько важных вопросов. Не говоря уже об истории Ганса Корна и его погибших в Биркенау товарищей. Теперь я об этом знаю.
Надеюсь, вам повезёт тоже. И буду очень рад, если моё предположение окажется верным.
Павел Матвеев
Санкт-Петербург, декабрь 2014
Часть первая
Лотан
"Люди становятся орудиями своих орудий"
Генри Дэвид Торо
К началу третьего года университетских занятий мне понадобился оригинал текста Марка Аврелия "К самому себе", и кто-то посоветовал заглянуть в лавку букиниста.
Здесь было тесно и пахло старинной кожей, но стеллажи с книгами Платона, Сенеки, Монтеня, Аристофана и уж, конечно, плакат "Книги – хороший способ поговорить с тем, с кем разговор невозможен"1 придавали ощущение уверенности и уюта.
Худой, чуть сгорбленный с болезненным лицом букинист сконфуженно пробормотал:
– В данный момент этой книжки в лавке нет, но обещаю достать.
– Очень нужно! – сказал я.
Букинист одобрительно кивнул.
– Великие книги наполнены жаждой своего поколения поделиться пережитым со следующим поколением, и каждая такая книга прокладывает тропинку к новым книгам, даже тем, которые ещё не написаны. Завтра начинается вчера.
Я пожал плечами.
– Однако в каждом ли поколении отыщется личность, подобная Платону или Сенеке?
Букинист продолжил:
– Для того, чтобы написать хорошую книгу, быть личностью выдающейся не обязательно; достаточно быть просто хорошим писателем, а что касается пережитого, то этого во все времена бывало в избытке. Надеюсь, литература ещё не раз клюнет пребывающего в растерянности читателя и в глаза, и в лоб, и в темечко и в… Слова, имеющие вес, были всегда, и всегда будут…
Рука букиниста потянулся к книжке в кожаном переплёте.
– Вот тут чуть ли не на сотне страниц описана сцена перед казнью Иисуса, попросившего завязать ему глаза. Потрясающе! Думаешь почему?
Я предположил:
– Иисусу стало страшно.
– Возможно.
– Разве не так?
Взгляд букиниста скользнул мимо меня.
– А если допустить, что в просьбе Иисуса таилось чувство стыда за человечество?
Я молчал.
Букинист рассмеялся:
– Древний римлянин не сомневался в том, что чувство влюблённости ему внушил бог Купидон; чувство воинственности бог Марс, удачную торговую сделку бог Меркурий. Миром управлял идеал, в мыслях царила ясность, пока однажды не наступило время всеобщего хаоса и неразберихи. Взамен прежним верованиям появились новые, чарующие слух слова: Равенство, Счастье, Свобода, Прогресс. Потребовалось какое-то время, после чего эти слова поблекли, поизносились, а то и вовсе стёрлись. Наступила власть гильотины, электрического стула, газовых камер, атомных бомб. Мир покрылся запахом гнили. Идеализм стали считать роднёй идиотизма. Телевизор, газеты нас отучают думать самостоятельно, а мы не возражаем – неведение помогает оправдываться и смутный груз с души снимает.
– Предлагаете вернуть утерянных богов?
– Почему бы нет? Максима "Mundus vult decipi"2 бытует веками, – отозвался букинист и раскрыл другую книжку.
– А вот здесь говорится о пролитой человеческой крови. А кто её пролил? Ну, да – люди, вроде меня, тебя, всех нас. Люди страшатся болезней, наводнений, голода, крыс, засухи, войн, но, кажется, больше всего их пугает правда, ибо она не бывает общей на всех, а лишь такой, какой каждый видит её краем своего глаза, улавливаем краем своего уха, воспринимаем краем своего мозга. Видимо, поэтому-то настоящим писателям интереснее не правду искать, а истину, которую суждено искать вечно. При удобной правде проще позволять себе совершать поступки, на которые при иных обстоятельствах, решаться не посмеешь.
Голос букиниста был глухим, неторопливым.
Я напряг память.
Я узнал этот голос…
…Однажды –
из комнаты отца послышался глухой, неторопливый голос. Гость говорил о Париже, о своей маме-еврейке и отце-французе, о кумире молодости – генерале де Голе, а потом разговор зашёл о последней картине отца "Кошки". Гость был огорчён тем, что эти создания, привлекая к себе внимание писателей, художников, композиторов, сами к миру книг, песен, картин питают, вроде бы, полное равнодушие.
Отец долго молчал, а потом пояснил, что в глазах этих бессловесных созданий его привлекают к себе выступающие необычные, загадочные пятна, некое отражение недоступных людям смутных красок. А ещё он сказал, что часто задумывается над тем, отчего кошки, умеющие столь мучительно стонать и так пронзительно кричать, никогда не смеются.
Вдруг в комнате отца зазвучал один из ноктюрнов Шопена, и я, чтобы сосредоточиться на чтении "Царя Эдипа", прикрыл дверь…
…Теперь я беспокойно поёжился и спросил:
– Думаете, такого рода обстоятельства меня коснутся?
– Возможно, что пронесёт… – букинист ткнул пальцем в томик Элиота и прочёл:
– А затем? – спросил я.
– Окаменеем! Нас не убудет…
Я прикусил губу и напомнил о книжке Марка Аврелия.
– Достану! – пообещал букинист и принялся по памяти читать бесконечно длинный кусок из Вергилия.
Я пришёл восторг.
– Впечатляет! – выдохнул я. – Ваша латынь…
Букинист причмокнул губами.
– В моей жизни были Париж, Сорбонна, Овидий, Катулл, Федр…Когда-то…
Я сказал:
– С тех пор кое-что, вроде бы, поменялось…
– Вроде бы да, а вроде бы и нет… – по лицу букиниста скользнула усталая улыбка, и вдруг он мягко поинтересовался:
– Я могу узнать, кто ты?
– Конечно.
– Вот я и спрашиваю: "Ты кто?"
– Студент Иерусалимского университета и сержант в запасе армии обороны Израиля.
Букинист смежил веки и добродушно улыбнулся.
– Это всё?
Сбитый с толку, я опустил голову.
– По мне хоть профессор, хоть генерал… – сдавленно проговорил букинист и раскрыл передо мной "Флориды" Апуллея.
Я прочёл: "Сократ, мой великий предшественник, как-то раз довольно долго глядел на красивого юношу, всё время хранившего молчание, и, наконец, попросил его: "Теперь, чтобы я мог тебя увидеть, скажи что-нибудь".
– А ещё читай здесь, – указал букинист.
Тут было сказано, что молчащий язык приносит не больше пользы, чем ноздри, страдающие насморком, или уши, забитые грязью, а также глаза, затянутые бельмом.
Я втянул голову в плечи.
Букинист вернул книгу на место и, вызвав меня на беседу об Эврипиде и Сафо, заметно повеселел.
– Ну, вот, – сказал он, – теперь я тебя разглядел.
В лавку вошла девушка – густые светлые волосы, в глазах загадочный блеск.
Встав за прилавок, она сообщила, что до очередных университетских зачётов теперь далеко, и пока сможет приходить чаще.
Перехватив мой взгляд, букинист сообщил:
– Мой ангел хранитель.
– Разве, евреи, признают ангелов? – рассмеялся я и направился к выходу.
За моей спиной девичий голос произнёс: "Заходите ещё!"
* * *
Через несколько дней я сказал:
– Видишь, я пришёл!
– Вижу! – откликнулась девушка.
Я снял с полки томик Сенеки.
Передо мной качнулось возбуждённое лицо.
– Читаешь на латыни?
– Лотан, – сказал я. – Меня зовут Лотан.
– Лия, – живо отозвалась девушка. – Поступила на романское отделение университета.
– Античная культура?
– Да.
– Здесь в Иерусалиме?
– Здесь.
Мои глаза споткнулись о девушку.
Хотелось спросить: "Кто ты?"
Хотелось понюхать её волосы.
Забыв о Сенеке, я осведомился:
– Можно приглашу в кино?
– Пригласи! – сказала Лия.
Не проронив ни слова, я из лавки вышел.
* * *
Иерусалим был многолюден.
Невольно вспомнился Игорь Сахновский, в книге которого один из персонажей провёл исследование –
"Среди шестнадцати тысяч трёх сот восьми пешеходов, водителей и пассажиров, украшающих своим присутствием главную улицу города, девять тысяч шестьсот одиннадцать персон сейчас мыслили о деньгах. Три тысячи семьсот двадцать девять граждан обоих полов думали о сексе, имея ввиду самые грубые и незатейливые формы сношений с малознакомыми, незнакомыми или просто воображаемыми особями. Неполная тысяча сильно тревожилась, как она выглядит со стороны. Восемьсот сорок одного терзала потребность безотлагательно выпить, даже и не закусывая. Полтысячи с лишним элементов хотели есть. Сто пять разных личностей, абсолютно независимых друг от друга, напевали про себя половозрелый шлягер: "Забирай меня скорей! Увози за сто морей! И целуй меня везде! Я ведь взрослая уже!" Семнадцать счастливых женщин и трое мужчин молчаливо сходили с ума от ревности. Четыре компетентных тинейджера с пылом обсуждали пятого: он больной на всю голову – или не на всю?"
* * *
На углу улицы Бецалель человек в жёлтой рубахе писал портрет с фотографии пожилой женщины. Я остановился. Было любопытно. "У тебя счастливое лицо, – взглянув на меня, сказал художник. – Присаживайся – счастье на твоём лице увековечу" Я отказался, усомнившись в том, что счастье делается кистью уличного художника.
Мимо меня прошли три женщины в длинных чёрных одеяниях.
Я оглянулся на них.
Они оглянулись на меня.
Я улыбнулся.
Они – нет.
Подумав о Лие, я твёрдо решил, что девственности лишусь непременно по любви, и вдруг поймал себя на том, что завёл песнопение во славу Господа.
* * *
Я позвонил:
– Лия, как бизнес?
– Твой заказ – "К самому себе" Марка Аврелия" – в лавке. Букинист от тебя без ума.
– А ты?
Лия подышала в трубку. Потом спросила:
– Придёшь?
В ответ я тоже подышал в трубку и сказал:
– Примчусь!
* * *
На одной из страниц книжки Марка Аврелия "К самому себе" я задержался: "Лучший способ оборониться – это не уподобляться обидчику. От моего деда Вера я унаследовал сердечность и незлобивость. От славы моего родителя и оставленной им по себе памяти – скромность и мужественность. От матери – благочестие, щедрость, воздержание не только от дурных дел, но и от дурных помыслов. А так же – простоту образа жизни, далёкую от всякой роскоши. От прадеда – то, что не пришлось посещать публичных школ; я пользовался услугами прекрасных учителей на дому и понял, что на это стоит потратиться".
Букинист бросил взгляд на книжные стеллажи и добродушно проговорил:
– Писатели выдумщики, а их книги – это нередко искусный приём обмана, способный увести читателя чёрт знает куда. Впрочем, иногда в той или иной книге проскальзывает желание добраться до сути, то есть, указать на то, что в конечном итоге, побеждает Добро, и ещё то, что, в конечном итоге, Зло неистребимо.
Проходя мимо Лии, я шепнул:
– Вечером заглянем в кафе?
Лия бодро отозвалась:
– Только в такое, где не шумно, где можно беседовать в полголоса.
– Ладно. А потом ещё в кино… Пойдёшь?
В глазах Лии я прочёл: "А ты как думаешь?"
* * *
В крошечном кафе "Дыхание" было четыре столика без скатертей, зато на каждом из них возвышалась узкая стеклянная вазочка с цветком. Мы устроились за столиком возле окна. В чуть затемнённом углу сидел старик с большими красными ушами и длинными плохо расчёсанными волосами. Прислонившись к стене, он пил из гранёного стакана рыжую жидкость. И вдруг он запел какую-то французскую песню, а закончив петь, посмотрел на нас. Лия улыбнулись, а я поаплодировал. Старик поднялся, отвёл рукой лезущие в глаза волосы и направился к выходу. В окно было видно, как он, размахивая руками, шёл вдоль улицы. На углу он остановился, что-то, видимо, обдумывая, а потом свернул в переулок, где магазин рыболовных принадлежностей.
Официант поставил на наш столик две чашки кофе и творожное пирожное.
Лия облизала губы.
Я поиграл бровями.
Вошли двое мужчин в помятых шляпах. Они прошли к столику, за которым сидел старик. Мужчина с зелёными глазами стал читать стихи о женщинах. В стихах звучало немало забавного.
Лия нагнулась ко мне и сказала:
– Писатели – чудаки.
– Не все, – рассудил я. – Только те, что пытаются добраться до сути.
– Кому-то из них удалось?
– Одной жизни бывает мало…
Лия перевела взгляд на окно.
– Мне иногда кажется, что планета остановилась, и что земля прекратила своё вращение.
Я огляделся вокруг и почти выкрикнул:
– Упаси Боже!
Лия взяла мою руку и задумчиво проговорила:
– А ещё мне иногда кажется, что я старая.
Я пошевелил ушами. Подвигал носом.
С улицы в окно заглянул какой-то мужчина. У него был смятенный вид. Кажется, он кого-то потерял. Я проникся к нему сочувствием. Мужчина от окна отошёл.
– Почему мне с тобой хорошо? – выдохнула Лия.
– И действительно – почему? – зарычал я.
На окно опустилась муха, и я, проследив за движением её ножек-ниточек, напомнил о Вергилии, который за мухами, залетающими в комнаты, признавал статус домашних животных, а однажды на земле возле своего дома организовал траурную церемонию похорон мухи со всеми положенными при таком событии атрибутами – гробокопателями и долгими речами.
Лия сказала, что в букинистическую лавку доставили новые книги, а затем, немного поговорив о Римской империи, мы завели разговор о современной литературе. Лия одобрительно отозвалась о незнакомом мне шведском писателе. "Храбрый он, не боится общаться с мёртвыми".
В кафе вошли две пожилые дамы. Они пили чай и во весь голос обсуждали последние выборы в Венесуэле. Внезапно, вскочив со своего места, одна из них замахала руками и со словами "ничего ты в этом не смыслишь" побежала в туалет. Та, которая осталась, заметно заскучала. "Вот скажи, – обратилась она ко мне, – что будет с этим миром дальше?" Я высказал предположение, что дальше будет то же, что было прежде. Дама посмотрела на меня пустыми, будто слепыми глазами, а затем, допив свой чай короткими, нервными глотками, тяжело вздохнула и выбежала на улицу.
Я посмотрел на Лию и стал гадать: если наша прародительница Ева родилась из ребра Адамова, Венера – из морской пены, то Лия… От кого мне такой подарок, кем послана?
– Могу получить информацию? – спросил я.
– Обо мне?
Я кивнул.
Лея горестно вздохнула:
– Что ж, приступай к пыткам.
Я приступил:
– Твой любимый танец?
– Танго.
– Любимые цветы?
– Белые гвоздики.
– Любимые картины?
– Тёплые. А любимая еда – жареная картошка.
– Про еду я не спрашивал.
Подошёл официант и спросил, не желаем ли чего-либо ещё.
Я попросил жареной картошки.
– Нет у нас, – смутился официант.
Я посмотрел на Лию.
– Тогда в кино?
Лия поднялась с места.
* * *
Фильм Тео Ангелопулоса "Вечность и один день" рассказывал о судьбах нелегальных иммигрантов. Во время показа забавных сцен лицо Лии улыбалось, жестких – содрогалось, таинственных или невнятных – замирало. "С этим лицом всё как надо!" – заключил я.
Выйдя из кинотеатра, мы, взявшись за руки, бродили по городу, говорили о фильмах, об учёбе в университете. На нас оборачивались, на нас заглядывались и мужчины, и женщины, и я был готов поклясться, что за нами всю дорогу тянулось яркое, многоцветное сияние.
Лия сказала:
– Обожаю твои пальцы.
Я спросил:
– Что в них хорошего?
Лия пояснила:
– Они твои…
– Я заверил:
– Теперь – и твои тоже…
Лия спросила, задумываюсь ли я над будущим мира, и я сказал, что смысла в этом не нахожу, ибо будущее придёт и без того, думаю ли я над ним или нет. "А ты? – спросил я. – Ты довольна?" "Чем?" – не поняла Лия. Я сказал: "Всем, что вокруг". Лия посмотрела на меня долгим, бесконечно долгим взглядом.
Мы вновь заговорили о фильме Тео Ангелопулоса.
– Не знаешь, почему преследуют неповинных людей? – упавшим голосом спросила Лия.
– Знаю, – отозвался я. – Просто, аппетиты у одних несоизмеримо большие, чем у других.
Лия высказала мысль о том, что людям, несправедливо преследуемым, следует собрать большое войско и восстать.
– Без проблем! – сквозь сжатые зубы произнёс я. – Соберем!
– Ты милый.
Я заключил лицо Лии в мои ладони.
Глаза Лии искрились.
Потом я принялся прыгать на одной ноге. Продержался метров сорок.
Подошёл, пошатываясь, парень – прыщавое лицо, выпученные глаза, на жёлтой майке надпись: "Я небесполезен: служу примером плохого поведения". Кажется, он был из тех, кто считают, будто сердце мужчины расположено в его члене.
Потянувшись губами к моему уху, он шепнул:
– Уступи девулю!
Я шепнул в ответ:
– Дышать хочешь?
– А то! – сказал он.
– Тогда ляг и дыши.
– Понял! – проговорил он и без лишних движений опустился на тротуар.
– Умница! – похвалил я.
Лия кивнула на парня:
– Что это с ним?"
Я объяснил:
"Anorexsia neurosa".
Лия завела разговор о букинисте – была страшная война в Европе, потом война за Независимость в Палестине, потом учёба в Сорбонне и, наконец, служба в должности атташе по культуре во Франции. Посланник от государства Израиль! Судьба, фортуна – в жизни всё так странно. Букинист считает, что человек есть только то, что он есть, и жизнь есть то, что мы в ней делаем.
Я напомнил, что история напичкана самыми невероятными странностями. Например, немалое удивление вызывает дата 129 лет.
Наполеон родился в 1760 году. Гитлер родился в 1889 году (разница 129 лет)
Наполеон пришёл к власти в 1804 году. Гитлер пришёл к власти в 1933 году (разница 129 лет).
Наполеон вошёл в Вену в 1812 году. Гитлер вошёл в Вену в 1941 году (разница 129 лет)
Наполеон проиграл войну в 1816 году. Гитлер проиграл войну в 1945 году. (разница 129 лет).
Лия остановилась, прижалась ко мне щекой.
У меня вспотели ладони.
Я спросил, реальна ли любовь с первого взгляда?
Лия сказала, что на первый взгляд – да, но чем такая любовь обернётся через 129 лет предсказать сложно.
Мы немного помолчали, и вдруг Лия спросила, знаю ли я что-либо о финских евреях. Я не знал. В эти минуты мне ни о чём знать не хотелось. Кажется, в мире выключились звуки, и передо мной предстала картина Шагала – взявшись за руки, я и Лия парим над Иерусалимом.
– Чему ты улыбаешься? – не поняла Лия.
Я сказал, что теперь понимаю, почему, входя в транс от своего удачного исполнения, пианист Фетс Уоллер выкрикивал в зал: "Пристрелите меня кто-нибудь, пока я счастлив!"
* * *
Прозвенел мобильник.
– Ты где? – спросила мама.
– Парю в небесах, – сказал я.
– Тебя ждали дома.
– Ждали?
– Тебе повестка…
* * *
Я, сержант запаса армии обороны Израиля, вызывался на базу, и я сказал себе: "Так точно, как же иначе!?"
Мама смотрела на меня и молчаливо покусывала губы.
"Надо!" – сказал я вслух.
* * *
Радиоприёмник оповещал:
"Город Сдерот – воздушная тревога…
Город Беер-Шева – воздушная тревога…
Кибуц Ревивим – воздушная тревога…
Город Ашкелон – воздушная тревога…
Кибуц Цеелим – воздушная тревога…
Город Ашдод – воздушная тревога…"
Кто-то хватался за мобильник, предупреждая близких, знакомых, любимых о наступлении Зла, кто-то бросался к своим автомобилям, задумав отправиться на север страны и там переждать какое-то время у родственников, а я, перед тем, как покинуть город, заглянул в Университет.
Декан факультета развёл руками: "Что ж, курсовую работу по "Энеиде" вам придётся прервать, но, надеюсь, что…"
"Я тоже надеюсь", – сказал я.
* * *
На рассвете 14-ого ноября 2012 года на базе под Иерусалимом нас поджидали армейские автобусы.
Было ясно – нас посылают туда…
Было понятно – этого не миновать …
"Дождись!" – наказал я мотоциклу.
За окнами автобуса пробегали кусты, белые домики, фигурки людей.
Я закрыл глаза и перед собой увидел –
70-ые годы новой эры.
Император Веспасиан.
Сгоревший храм.
Вспаханная земля на месте, где стояло Святилище.
Разорённый Иерусалим.
Иудеи, угоняемые в Рим.
Зной жёг губы, пыль поедала глаза.
Отчеканенная монета с надписью "Judaea capta"4.
Открыв глаза, я подумал: "Никогда больше…"
Старик на обочине дороги поднял руку в приветствии.
Защемило в груди.
Вспомнились слова хорошего писателя: "Радость – продукт скоропортящийся, у печали – долгие сроки хранения"5.
Кто-то вздохнул: "Что будет теперь?"
Кто-то отозвался: "Будет что-то…"
– Сержант, Богу доверяешь? – спросил Амос.
– А что?
– Хорошо бы, чтобы в эти дни Он был поблизости…
– Будет, – промямлил я. – Он всегда и везде. На то Он – Бог!
Автобус остановился.
Воздев руки к небу, Амос попросил: "Не оставь нас, Господи!"
"Только бы не спасовать!" – подумалось мне.
Юваль Лерман невозмутимо грыз печенье.
* * *
В полдень на огромный пустырь въехали тягачи, нагруженные танками, пушками, миномётами.
Мы замерли в ожидании.
Стирался день.
К вечеру, словно на картинах Монэ, воздух вобрал в себя последние блики солнца.
Накатила мгла.
Налетели комары.
Я представил себе лица граждан страны – чуть ли не в каждой семье резервист…
Колотилось сердце.
* * *
Из Газы выпрыгнула ракета, за ней – другая, а через семь минут три одновременно…
* * *
После полуночи Газу затрясло. Небо покрылось густым серым дымом.
Не было чувством жалости к врагу; беспокоила мысль: "Только бы бомбы падали куда надо, только бы ненароком не разворотить не тот дом, не тот подвал, не ту площадь".
Через четверть часа в мир вернулась тишина – округлая, мягкая, тёплая.
Воздух очистился от дыма и пыли.
Вновь выглянула луна и, немного выждав, расслабленно опрокинулась набок.
Слипались глаза.
Клонило ко сну.
Я оглядел сиротливо лежавший на земле спальный мешок, но спохватился – в любую минуту это может повториться…
Боец Николай принялся за стихи:
"В небе смолкли оракулы,
и тогда мы в пути
пели песни и плакали,
чтоб с ума не сойти"*
(Григорий Чемоданов).
Я спросил Николая:
– Чем занимаешься обычно?
– Фотографирую. Для заработка – снимаю свадьбы, похороны. Для души – отражённую в луже луну или…
– Скоро осень, – сказал я. – С дождями и лужами.
На землю легла узкая тень – подошёл Гилад и присел рядом.
– Уличные бои – штука жуткая, – почесывая рыжую бородку, заговорил он. – Может лопнуть сердце, да? Можно потерять всего себя, да?
Я посмотрел на впалые щёки Гилада.
– Да? – повторил Гилад.
Я постучал по деревянному ящику от патронов и напомнил о майоре из новеллы Хэмингуэйя "В чужой стране": "Если уж человеку суждено всё терять, …он должен найти то, чего нельзя потерять".
– А что именно потерять нельзя, майор сообщил?
Гилад усмехнулся:
Я развёл руками.
– Ну, вот… – Гилад решительно поднялся с места.
– Куда? – спросил я.
– В сортир.
– Зачем?
– Как тебе сказать?
– Ладно, не говори, только поспеши. Мало ли что…
Гилад поспешил.
Я снова посмотрел на спальный мешок, подумал: "Чёртово испытание!"
…Мой отец говорил: "Каждый проходит через испытания. Обязан пройти…"
Я не понимал.
Отец смотрел на меня в упор: "Дарить новую жизнь – испытание, вырастить того, кому жизнь подарил – испытание; уходить из жизни – испытание".
Вернулся Гилад и доложил:
– На стене ротного сортира некая Маргарет Этвуд написала: "Здравый смысл приходит благодаря опыту, а опыт приходит благодаря отсутствию здравого смысла".
Я стал допытываться:
– С чего ты взял, что Маргарет Этвуд?
– Стоит подпись.
Я сказал, что Маргарет Этвуд – канадская писательница.
Гилад пришёл в изумление:
– А мне подумалось, что такое могла нацарапать только опытная б…
Я посмотрел на осунувшийся лик луны и подумал: "Любопытно, каково сейчас лицо луны на другом конце света?"
Гилад спросил:
– Как думаешь, я смогу погибнуть?
– Сможешь, – отозвался я. – И ты сможешь, и я сможешь…
Гилад загрустил.
Я принялся его утешить:
– Опытные люди уверяют, что жить – занятие невыносимое, утомительное, ибо приходится вынуждать себя –
быть честным,
быть разумным,
быть учтивым и прочее, и прочее, и ещё и ещё…
Гилад не унимался.
– Интересно, – пробормотал он, – отчего у меня предчувствие, будто я погибну?
Я мотнул головой.
– И в правду интересно!
– И больше в этом мире меня не будет.
– Больше не будет.
– А что ж тогда?
Я предположил:
– Будет конец света.
Гилад перевёл дух.
– Может, обойдётся лёгким ранением?
…Мой отец говорил: "Жизнь даётся в дар без всяких объяснений, а потом тебя без всяких объяснений её лишают, тем не менее, чтобы с тобой не случилось, жизнь проживи свою. Неудачную картину можно переписать заново или просто взять и выкинуть, а свою жизнь, если не удалась, тут уже не…"
Рация молчала.
Мы ощущали себя людьми вполне взрослыми; об ожогах, ранениях и всяком другом не думали, ждали своего часа, понимая, что мучительное бездействие и неизвестность – также война.
Командирским голосом я произнёс:
– Боец Гилад, amor fati!
– Что? – вскинулся Гилад. – Что ты сказал?
Я перевёл:
– Полюби свою Судьбу!
– Это приказ?
– Понимай, как хочешь!
Гилад поморщился.
– За что Судьбу любить?
Я скосил глаза.
– Хотя бы за то, что она наша! Другой Судьбы у нас всё равно нет…
На лице Гилада выступила постная улыбка. Упавшим голосом он спросил:
– Может, стоит помолиться? Набралось у меня…
Я кивнул.
– Раз набралось, то приступай…
Гилад стал просить –
чтобы его сестра каждый год рожать прекратила,
чтобы его отец благополучно дотянул до пенсии,
чтобы в стране выпали нормальные дожди,
чтобы Израиль выиграл пару медалей на олимпиаде,
чтобы навсегда утихомирилась Газа.
Я посмотрел на рыжую бородку Гилада и пришёл к заключению: "Barbam video, sed philosophum non video"6
С севера приближалась колонна танков. "Накачиваем мышцы!" – догадался я.
– Чёртова Газа! – уныло проговорил Гилад. – Кажется, мы завязли в путанице?
Я глотнул слюну.
– Путаница – это когда не знаешь, как её распутать…
– А мы знаем? – зрачки Гилада вдруг потемнели.
Я пожал плечами.
В детстве меня пугали тёмные комнаты и учителя математики, а здесь, под Газой, пугали вопрошающие глаза товарищей. Боли я не чувствовал. Это как в драке: вначале тебя сотрясают тупые удары, а острая боль приходит потом…
– Так-то оно… – Гилад коснулся своей бородки. – А мне умирать…
Я заговорил о таких, казалось бы, неглупых парнях как Золя, Тургенев, Эдмонд де Гонкур и Доде, которые, собираясь в ресторане "Маньи", обсуждали вопрос о смерти. Однажды они пришли к выводу, что разумнее всего заставить себя довериться Судьбе, и при этом спокойно, без паники приговаривать:
"Так уж оно, и тут уж ничего не попишешь…"
Гилад слушал, заложив руки за голову и тяжело дыша.
Я взглянул на облака. Одно из них походило на шагающий стул.
На стул присело солнце.
По земле забегали тени.
Боец Юваль Лерман сидел в стороне и грыз печенье.
Появился джип батальонного фельдшера.
– Воины, – раздался трубный голос эскулапа, – как обстоит с боевым духом?
Ему никто не ответил.
– Ну, а дрожь в коленках или упадок в физическом состоянии наблюдается?
