Филарет. Патриарх Московский

– «Только бы он не распух, от пчелиных укусов», – думал я, быстро переступая обутыми в сапожки ногами конские кучи и коровьи лепёхи и уворачиваясь от грязных рук рядных попрошаек, намеревавшихся схватить меня за рубаху и порты. Вскоре я достиг ворот дедовой усадьбы.

– Буду жить здесь, – подумал я, – пока отец не переселет меня в отдельную горницу. Я, чай, сейчас не просто отрок, а боярин, лять, и помощник государственного казначея. Да и веселее здесь. С ровней играть интереснее. Не задирает меня пока никто из головиных ребят.

Дедов двор был самым большим и на него, когда появился я, стала собираться вся местная ребятня и младшаки, и старшаки. Только мелких они с собой не приводили. Дед не любил детский слёз и криков.

Работая над «Введением в бухгалтерский учёт» я не забывал отдыхать и на вечерней заре всегда выходил поиграть. Играли, в основном, в «бабки» или «пекаря». Дед, наверное, только из-за меня разрешал внукам занимать вечером его двор. Сам он в это время всегда выходил на своё крыльцо, усаживался на табурет, пил парное молоко, только что подоенных коров, закусывая его с печеньем.

Когда раздавались голоса нянек и мамок, зовущие ребятню, я тоже бросал игрушки, умывался, обувался и шел в стоящую меж двух наших усадеб церковь Максима Исповедника на вечернюю молитву. Там собирались в основном все наши родичи. Церквей в Москве было много.

Глава 3.

В тот день, четыре года назад, я так и не уснул. Придя «домой» я нашёл в своей светёлке на подоконнике плошки с капустными щами с мясом, гороховой кашей и холодным компотом из сухих фруктов и ягод. До «Петрова поста» оставалось ещё три дня, а потому кормили, жирно и мясно.

Даже когда я торопливо уничтожал еду, мои мысли продолжали крутиться вокруг одного и того же: «Дальше что?».

К этому времени, мне уже стало понятно, что я – это не совсем я. За те десять дней, что прошли с момента моего первого посещения дедушкиного «каземата», я многое понял. Особенно лёжа с закрытыми глазами, после вечерней молитвы, на своей мягкой пуховой лежанке. Понял – не совсем правильное слово. Стал догадываться.

Как уже говорилось, что было в моём младенчестве я не помнил почти совсем. Однако, поковырявшись в памяти и сложив кое-какие события, а именно: удивлённые лица нянек и мамок, их испуг и накладываемые крёстные знамения на меня, перешёптывание родителей, и злобный свистящий шёпот мачехи: «изыди, сатана», я пришёл к выводу, что и тогда знания из меня так и пёрли.

Может быть именно поэтому и отец был со мной холоден.

Я вспомнил, с каким испугом со мной возились няньки и каким ужасом, приносили мне и уносили от меня в отцовскую библиотеку запрошенные мной книги. Мне было не понятно такое ко мне отношение, но сравнить его мне было не с чем, поэтому я не заморачивался. Мне было всё равно, как ко мне относятся другие. Главное, чтобы тот я, который требовал знаний, был удовлетворён.

Поразмыслив в те дни, когда я списывал из своей памяти «Введение в бухгалтерский учёт» над тем, что я такое, пришел к выводу, что внутри меня сидит не безудержная потребность в знаниях, а некий демон, управляющий моим телом. Этот вывод меня сильно расстроил и именно поэтому я в тот день так и не уснул даже после сытного и избыточного обеда.

Промаявшись до общей побудки, когда дворня стала «шуршать» по территории усадьбы и поняв, что, в общем-то, «демон» не беспокоил меня и не проявлял себя, чтобы мне его опасаться на людях, я надел портки, завязал поверх рубахи поясок и, прихватив картуз, вышел во двор. Заслышав мелодичный перезвон наковальни, я было направился туда, но увидел шедшего в свою мастерскую плотника Ерёму.

В кузне я уже сегодня был, а вот плотника в мастерской не застал.

– Ерёмка, деда сказал, что ты мне поможешь в одном деле.

Плотник остановился и глянул на меня. Он был лохмат, заспан и от него разило луком и брагой.

– Ты – Фёдор Никитич, старшой сын Никиты Захарьина и Варвары, упокой Господи её душу?

Я кивнул.

– Знавал я её, когда она ещё в девках хаживала. А вот батьку твово только со стороны… Нелюдимый он у тебя. А ты, что, тут на постоянно проживать останешься или погостить…

– Погостить-погостить, – перебил я его, так как знал, что с холопами и дворней лучше о стороннем не заговаривать, ибо, заболтают так, что и не заметишь, как день кончится. – Так, поможешь мне?

Ерёма недовольно скривился.

– Что надо делать, барин?

– Кто это – барин?

– Знамо, кто – ты, не я же, – плотник снова оживился. – Михал Петрович всем объявил, что с сего дни обращаться к тебе только так.

– Вот оно что! Быстро я возвысился! – подумал я. – Не обернулось бы мне это возвышение лихом. Кто-то пол жизни зад рвёт, чтобы боярство получить, а я в одночасье, хлобысь, и в дамки. Вот-то в отцовом семействе заголосят. Батяня-то не боярин ещё. Воевода – да, но до боярства ему ещё далеко. Осерчает. Пороть уже не моги, только на правёж к государю.

– Ха-ха! – рассмеялся я в голос, так неожиданно для Ерёмы, что он вздрогнул и осенил себя крестом. – Не боись. Только сегодня от царя боярство получил. Сам забыл.

– От самого, Ивана Васильича? – снова оживился плотник, пытаясь втянуть меня в рассказ о том, как я получил боярство.

– Так, Ерёма, не пудри мне мозги. Пошли в мастерскую, скажу, что надо делать.

– У меня своей работы гора и маленькая тележка, – заныл он.

– На правёж к деду хочешь? Устрою прямо сейчас. Хотя я сейчас и сам могу распорядиться. Позвать кучера с вожжами?

Ерёма посмотрел на меня исподлобья и молча направился к мастерской, по пути пнув рывшегося на посыпанной песком дорожке, петуха. Петух было кинулся на обидчика, но получил второй удар ногой и улетел в кусты рясно цветущей по обе стороны дорожки малины. Куры разорались, обидевшись за «мужа», и разлетелись кудахча в разные стороны.

– Началось в деревне утро, – подумал я. – Сейчас петух клюнет собаку, собака укусит жену плотника, и плотник вечером получит по голове скалкой, за то, что придёт с запахом браги. А о, что он сегодня напьётся с устатку, это и к бабке ведунье ходить не надо.

В плотницкой мастерской было жарко, пахло стружкой и бражкой.

– Где-то стоит откупоренный бочонок, – понял я и сказал:

– Зря ты бухаешь днём. Выпорет хозяин. Особенно если ты к вечеру не исполнишь мой заказ. Я тебя с утра ищу, а ты с утра уже пьяный и до сих пор не проснулся. А мне сегодня после вечерни к государю снова идти и справу мою показывать.

– Говори, что делать надо, – хмуро просипел Ерёма пересохшим горлом и покосился в угол сарая.

– Сделаешь бусины, как для чёток, вот такие, – показал я образец, – токма дыры не такие, а побольше, под спицы деревянные, которые тоже сделаешь. Размеры вот такие…

Подал ему ивовый, зачищенный от коры прутик.

– Сделаешь вот такой короб.

На толстой свиной крашенной коричневой коже, набитой на несколько досок, я нарисовал мелом рамку со вставленными в неё прутиками с нанизанными на них бусинами.

– На каждой спице по десять бусин, а здесь и здесь по четыре. Всё понятно?

– Понятно, – буркнул плотник.

– Это хорошо, потому, что сроку тебе до вечерни.

Я развернулся и пошёл на выход.

– Всё одно не успею.

– Хочешь помогу? – спросил я.

Ерёма снисходительно посмотрел на меня.

– А что ты могёшь? – криво усмехнувшись, спросил он.

– На стане точильном бусины выточить, сверлить дыры коловоротом, строгать плашки. Много чего могу.

– Врёшь небось?! – удивился плотник. – А ну, покаж.

Он подошёл к простейшему токарному станку с ножным приводом и зажав в него брусок, подал мне резец деревянной рукояткой вперёд. Я покрутил его, перед глазами, разглядывая и подошёл к станку.

– Давненько не игрывали мы в шашки, – пронеслась чужая мысль и родила идею наточить ещё и шашек, а к ним сделать коробку-доску.

– Так. Задание меняется, – сказал я. – У тебя тонкие листы дерева есть?

– Тонкие?

Я кивнул.

– Такие? – он показал на лежащие стопкой деревянные пластины толщиной с сантиметр.

– А ещё тоньше?

– Шпон, что-ли?

– Ну… Есть маленько.

– Покажи.

Ерёма пошёл в угол мастерской и взял с полки стопку тонких листов и поднёс мне.

– Нормально. Отрезаешь ровно вот так и вот так. Угольник у тебя есть с прямым углом?

– Это как?

Я начертил на «доске».

– А-а-а… Есть. Равный зовётся.

– Вот и вырежи два вот таких.

Я начертил.

– Тут одна часть, а тут две. Понял.

– Что ж не понять? Понял.

– Приступай, а я пока шашек наточу.

– Ну-ну, – недоверчиво хмыкнул Ерёма.

Я поставил ступню на педаль, а сам крутнул маховик, держащий зазубринами заготовку. Плашка медленно завертелась. Прижав резец к вращающейся поверхности, я почувствовал удар и резец вылетел у меня из рук, едва не угодив в левую, выставленную чуть вперёд, ногу.

– О, мля! – выразил я свои чувства и глянул на расплывшегося в улыбке плотника. – Как же так?

Тот на вопрос не отреагировал, а тупо смотрел, улыбаясь во всё лицо. Хмыкнув, я хищным взором оглядел помещение. Глаза уже привыкли к полумраку и, что тут имелось мне было прекрасно видно. Вскоре я усмотрел куску небольших камней, лежащих в стороне.

– Что это? Для чего?

– Камни. Для гнёта. Придавить если что надо…

– Понятно!

Я махнул рукой и, подойдя к кучке, выбрал подходящий мне и положил на станину станка перед заготовкой. Ерёма смотрел с любопытством. Снова крутнув бабку и нажав на педаль, я поднёс резец к детали и положил его на камень. Вращающаяся заготовка ударила, руки дёрнулись, но резец удержали. Сзади меня «крякнули» и вымолвили с уважением.

– Ну, ты, барин, даёшь!

Я даже не оглянулся сосредоточившись на вибрации в руках, а постарался ускорить вращение детали.

«Спасибо бабушкиной и маминой швейным машинкам с ножным приводом», мелькнула чужая мысль.

Выточив цилиндр нужной толщины я уверенно выбрал в ящике с инструментами отрезной резец и, не обращая внимание на хозяина мастерской, принялся нарезать шайбы.

– Тут это, – услышал я. – Шпон-то ореховый, а плашек ореховых у меня нет.

Я обернулся и с прищуром посмотрел на Ерёму. Тот хмурился. Вторая половина дня у него явно не задалась, ибо проходила «на сухую».

– Подбери похожее дерево по структуре и цвету. Плашки – это не главное. Главное – шпон красивый.

– А что это будет? Для чего коробка?

– Да подумай из чего застёжки сделать? И петли?

Теперь отмахнулся от меня плотник.

– Есть у меня медной проволоки кусок.

Я удивился.

– Да ты богач.

Ерёма горделиво выпрямился.

– А то…

– Не тормози, – охолодил я его хвастовство. – ежели всё сделаем в срок и ладно, получишь копейку

– Да ну! – охренел от перспективы плотник. – Так это же ведро водки!

Я отвернулся и, вздохнув, покачал головой. И тут труд меряют водкой. Народ Москвы спивался и я это видел. Мимо наших ворот по Гостиной улице вечером одному ходить было опасно. И не по причине грабежей, хотя и это процветало, а по причине шарахающихся мимо толп пьяниц.

– Я пить не буду, – пообещал я сам себе.

Мы с плотником закончили работу почти одновременно. Я посмотрел, как он вставляет проволочные петельки в длинные плашки и вставляет в них кусочки проволоки и убедился, что его на усадьбе держат не зря.

Он, слегка хлопнув, закрыл коробку-доску и накинул на гвоздик крючок, замкнув створки и посмотрел на меня.

– Гони копейку.

Вздохнув, я отобрал у него коробку и, раскрыв, стал размечать игровое поле.

– Морилка есть?

– …

– Надо вот эти квадраты, что помечены мелом, чуть затемнить.

– А-а-а! Понятно. Сильно темнить.

– Сказано, «чуть», то есть слегка.

– Ясень пень!

Плотник взял тонкую кисточку и аккуратно пользуясь угольником, закрасил нужные квадраты. Я потрогал. Краска сразу впиталась в древесину.

– Эх, лаком бы покрыть, да сохнуть будет долго.

– Это, да, – согласился плотник.

– Покрась ещё вот эти шайбы, – попросил я.

Через некоторое время он закончил красить и я сложил шашки в открытую коробку.

– И что это у нас получилось?

– Подарок царю, Ерёма. Игра. Обязательно про тебя царю скажу.

– Как-кая такая игра, – отчего-то напрягся Ерёма.

– Настольная. «Шашки» называется.

Плотник вдруг бухнулся на колени и пополз ко мне.

– Не губи, барин! Не губи-и! – заголосил он.

– Что с тобой?!

Я отпрянул к выходу.

– Нельзя-я-я! – прошипел он, продолжая двигаться ко мне на коленях. – Нельзя-я-я!

– Что нельзя?

– Шашки-шахматы нельзя!

– Да, почему, нельзя? – оттолкнув его руки, вскрикнул уже я.

– Попы! Попы запреща-а-а-ю-ю-ю-т! Собо-о-о-р запрет наложил и митрополи-и-и-т… На-а-а ак!

Он икнул и тихо завыл.

– На-а-а к-к-к-о-о-о-л!

Сказать, что я охренел, это – мало. На меня тоже напала икота, но я справился с накатившим на меня страхом, взял доску и вышел из сарая на слегка подрагивающих ногах.

– Сейчас нажрётся в хлам, – подумал я. – И будет в своём праве.

Эта мысль слегка развеселила меня и на фоне нервного веселья я, справившись с дрожью в коленках, отправился к себе, прижимая локтем к боку злополучную доску. В комнате я положил доску на подоконник и посмотрел на неё со стороны. Она мне понравилась.

– Ну и пусть у меня лежат, – подумал я. – Сам с собой играть буду. Ещё и шахматы вырежу. Попрошу кузнеца инструмент сделать и вырежу. Болванки на станке выточу, а дальше и делов-то…

Позвали к вечерне, которая собиралась ежедневно в семнадцать часов. Отстояв и отмолившись, я плюнул на вероятность посадки на кол и вернулся «домой» за шашками. Чтобы никто не понял, что я несу, завернул коробку в чистую сорочку и побрёл, трясясь, в Кремль. Склянку с пчёлами положил туда же, в коробку-доску, как и пакетик с липовым цветом. Шашки у меня были с мешочке за пазухой.

На крыльце казначейства меня встретил дед. Глянув на свёрток, он развернул его и хотел открыть коробку.

– Э-э-э… Там склянка с пчёлами. Разлетятся.

Дед глянул на меня, нахмурился, приоткрыл коробку, помяв мешочек с липой, хмыкнул, но ничего не сказал, и мы пошли в царские палаты.

– О! Пришли! – Сурово встретил нас царь-государь. – Снова стреляет. Отпустило было, а потом…

Я пожал плечами и, развернув тряпицу, раскрыл коробку и достал ёмкость с пчёлами. Развернувшись к царю, я увидел в его глазах растерянность, а у деда на лице лёгкую ухмылку.

– Это у тебя что?

– Где? Склянка.

– Не… Это, – он показал пальцем на коробку-доску.

– Липовый цвет в мешочке, – я понюхал и протянул. – Хорошо пахнет. Взвар делать.

Иван Васильевич взял, понюхал, кивнул и переглянулся с дедом.

– Ладно, давайте уже приступим к экзекуции, – молвил государь и сам задрал рубаху. Он с утра так, видимо, и не облачался в царские одежды.

– Получается, что я так и не видел ещё настоящего царя, – подумал я, разглядывая его голую задницу.

Осмотрев места пчелиных укусов и не увидев признаков аллергических высыпаний, я вколол царю два пчелиных жала прямо в между остистыми отростками и убрал склянку.

– Что так мало? – спросил царь недовольно.

– Вредно сразу много. Можно переполнить организм ядом. Любые излишества вредны.

– Разумно мыслит твой отрок, Михал Петрович. С ним поговорить не только об учёте казны можно. Что ещё знаешь? Что тебе интересно, кроме счёта?

– Читать люблю. Про природу, про богатства…

Царь хмыкнул.

– Что в земле лежат.

– Клады, что-ли?

– Зачем, клады? Медь, каменья поделочные, железо, злато-серебро. Много там чего спрятано.

– Много спятано, да добыть сложно, – проворчал царь. – Думаешь везде оно лежит в земле? Хрен там, а не золото! Сколько ищем… Заморских рудознадцев выписал, так никто ещё не нашёл ничего путного. Хоть соли у моря завались. Строгановы молодцы.

– Иноземцы могут врать.

– Как так? – удивился царь. – Я их пообещал озолотить.

– Так им может не это главное… Не твой посул.

– А что?!

Я повыдёргивал жала и опустил рубаху. Царь обернулся ко мне и глянул в глаза.

– Что им важно? – спросил он разделяя слова.

– Пригляд за тем, что на землях твоих твориться, да сговор с ногаями, мордвой и другими людишками, что там проживают. На Уральские горы послал их? На большой камень? Вот с сибирским ханом они и сговоряться.

– Зачем это им? – нахмурился он.

– Мало ли? – пожал плечами я. – Разделяй и властвуй, говорят иезуиты.

Царь переглянулся с дедом.

– Ни хрена себе он глаголет, – покачал головой царь.

– Сам стою и охреневаю, – сказал дед.

Глава 4.

Я подумал, не слишком ли я разбазлался? Хотя… Спросили – ответил, что думаю. Вроде всё правильно. Или я не должен про это знать? Про шпионов английских и голландских. И да… Откуда я это знаю? А если спросят? О! Спросили!

– Ты откуда про доглядчиков, то биш – шпигунов, знаешь? Встречал, где? Тятька твой с ними якшается? – вцепился мне в запястье царь.

– Нигде не видел, – сказал я, тихонько выворачивая свою руку через его большой палец и так освобождаясь от захвата.

Это получилось так легко, что Иван Васильевич с удивлением посмотрел на свай пустой кулак.

– Это как это? – спросил он.

– Что, как?

– Как ты выскользнул?

– Легко.

– Это я понимаю. Как? Покажи.

Я подал руку. Он схватил. Я осторожно провернул, и снова его пальцы сомкнулись в воздухе.

– Вот, бисова дитина, – сказал царь и скривился. – Вот жешь! Что это я всё на шляхетскую мову перехожу?! Негоже русскому царю балакать. Понаехали тут!

– Ещё они могут курганы старые грабить, – сказал я. – Там, в курганах, золота много, бают.

Царь снова переглянулся с Головиным.

– Да, что за отрок такой, здравомыслящий! Хоть записывай тебя в собеседники.

– Молод ещё. О садомии слухи пойдут, – тихо сказал дед.

– И то, верно.

Царь почесал задумчивости бороду.

– Так вместе приходите. Ты же всё одно ко мне заходишь и его бери.

– Государево дело, однако. Молод… Ещё проболтается. Я его плохо знаю.

– Всю семью вырежем, а с него кожу лоскутками срежем.

– Так… – вздрогнул голосом Головин. – Вроде, я его семья.

– Ты же сказал, батька его не отдал.

– Ах, да. Но всё одно, я в ответе буду.

– Будешь, – спокойно согласился Иван Васильевич. – И ответишь. Вот, что у него это, знаешь?

Царь ткнул пальцем в шахматную доску.

– Коробка с пчёлами и липовым цветом.

– Коробка? – царь так усмехнулся кривя рот, что у меня пробежали по телу мурашки. – С чёрными и белыми клетками? Где взял?

Он так вскрикнул, обращаясь ко мне, что я подпрыгнул на месте. И высоко, надо сказать, подпрыгнул.

– Ох, государь, спужал, – сказал я, закатив глаза. – Сам сделал, да не доделал. Счёты это будут.

– Какие-такие «счёты»? – спросил Иван Васильевич.

Он стоял, сурово сведя брови к самой переносице.

– Вот сюда вставлю спицы и надену на них бусины. Туда-сюда перекладывай и считай. Проволоку у кузнеца возьму, бусины выточу и… И всё. Не успел сегодня.

Царь взял коробку, покрутил, понюхал.

– Точно – свежесделанная. Морилкой и деревом пахнет. А клетки зачем белые и тёмные?

– Так красивее. Другого рисунка не придумал.

– Сам делал?

– С плотником. Я бусины точил на станке. Не доделал.

– На точильном станке, значит, можешь работать?

Царь вопросительно посмотрел на Головина. Тот развел руками и пожал плечами. Дескать, ведать не ведаю, откуда, что берётся у этого отрока. Я мысленно усмехнулся, думая, как бы не переборщить с умничанием. А то отправят ещё на исповедоведь со всеми вытекающими из неё последствиями.

– Сегодня научился. Плотник показал. Наука не мудрёная. Дави себе педаль, да точи резцом деталь.

Царь снова посмотрел на Головина.

– Плотник у меня – знатный рукодельник. Такие сундуки ладит, залюбуешься. Бражничает мал-мала, но не запойный.

– Понятно. Молодец, – похвалил он меня. – А про шахматы что-нибудь слышал?

Я отрицательно покрутил головой. Да так сильно покрутил, что у меня выперся вперёд пузырь рубахи с мешочком шашек, которые предательски зашуршали.

– Что это у тебя там? – подозрительно спросил Иван Васильевич, – ткнув меня в живот.

– Гороховая каша, небось…

– Я тебе дам, «гороховая каша». Шуршит у тебя там что?

Он приблизился и потрогал образовавшееся на рубахе «пузо».

– Достань-ка.

Я вздохнул и, снова начиная дрожать коленками, вытащил мешочек с шашками.

– Это недоделанные бусины, что на станке не доделал.

– Дай сюда!

Царь развязал верёвочку и вытащил двумя пальцами из мешочка деревянный кругляш величиной с ноготь большого пальца руки взрослого человека.

– О! Глянь-ка, Михал Петрович! Знаешь, что это?

– Как не знать, великий государь, – сказал и вздохнул Головин. – Даже слово выговорить боязно.

– А ты не боись, тут ушей нет.

– Боюсь, государь.

– Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?

– Так, это… На кол садют.

– Так я не играл! – возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.

– Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.

– Я не знал! простите меня, великий государь.

Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.

– О, ты какой! – удивился чему-то царь. – Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?

Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.

– Что? – спросил я, ничего не понимая. – Какая тайна? Какая дыба?

Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.

– Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?

– Так и есть, государь, – вздохнул Головин. – Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.

– Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый – на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?

Я стоял, разинув рот. Государь разложил мою доску, проверяя её петельки, высыпал из мешочка шашки и начал расставлять «белые».

– Простил?

– Простил, – буркнул я.

Хотел сказать: «Бог простит», да что-то удержало.

– Ну, расставляй тогда. Играть-то можешь?

Я кивнул и длинным рукавом вытер сопли и слёзы, сильно шмыгая носом.

– Смотри, мозги не всоси, – серьёзно сказал он. – так бывает.

– У меня крепкие мозги.

– О! Вот сейчас и проверим. На щелбаны играем. Идёт?

– Идёт, – снова шмыгнул носом я, но уже несколько аккуратнее.

– Не боязно будет в царский лоб бить? – коварным голосом спросил Иван Васильевич. – Ежели выиграешь, конечно. Давненько не брал я в руки шашек.

Я с удивлением воззрился на него.

– Что? – спросил он. – Что-то не так?

– Ходи, государь.

В шашки я играл не плохо, а вообще никак. Как, впрочем, и в шахматы… Но я этому совсем не удивился. Лет-то мне было сколько? Восемь! Да и видел я шашки в первый раз, кажется…

Короче… Я проиграл Ивану Васильевичу два раза, и он понял, что в шашки я играть совсем не умею. Он так и сказал, потирая ноготь среднего пальца, ушибленный о мой лоб:

– Не-е-е, Михал Петрович, это не соперник. Давай-ка ты, лучше садись.

Головин с удовольствием пересел за моё место на табурет, а я пересел, потирая рукой отбитый лоб, на скамью, стоящую у раскрытого окна. Солнце заходило и отражалось розовым на движущихся в сторону севера облаках. С пересыхающей реки летели комары.

– Может прикрыть окно, государь? Заедят же тебя ночью!

– Закрой-закрой, Федюня. Спаси тебя Бог. Вишь, Петрович, какой заботливый, у тебя внук растёт. О государе заботиться, чтобы кровушку лишнюю не пролил.

– Да, за такое и наградить не зазорно.

– Кстати о «наградить»… Государь, эти шашки я для тебя делал. В дар. И мне самому ничего не надо. Но просил помочь плотника, которому обещал за скорую работу целую копейку. Не даш-ли?

– Копейку? – удивился царь, потирая лоб и замахиваясь на казначея локтем. – Есть у нас копейка в казне, казначей?

– Есть, великий государь. Копейка в казне найдётся.

– Ну, так выдай.

– Так… Казна уже закрыта.

– Ты из своих выдай, я тебе завтра отдам.

Голованов притворно вздохнул.

– Вот так всегда, Федюня, «дай свои, потом отдам»…

Он полез в кошель и, вынув московку, передал её мне.

– И не отдаю, скажешь?! – возмутился государь.

– Отдаёшь, конечно, но ведь я всю ночь мучится буду… А вдруг именно завтра и не отдашь. Очень я всегда переживаю.

– Ростовщик. Нехристь.

– Обижаешь, государь. А то, что в рост даю… Так и церковь твоя не брезгует этим.

Государь вздохнул и двинул шашку.

– Как с этим быть? Ума не приложу. Монастыри зажрались, прости Господи. Запрещают игры для ума, а сами людьми торгуют и в рост дают… В половинный рост. Тьфу! Зевнул! Сдаюсь!

Он снова подставил лоб.

– Правильно попы говорят, что шашки вызывают гнев и вражду. Я уже готов тебя отдать тиуну.

– Вот почему я с тобой, государь, и не люблю играть. Очень уж ты горяч и гневен бываешь, когда проиграешь.

– А ты поддался бы.

– А ты накажешь за это.

Царь рассмеялся и посмотрел на меня.

– Спасибо, тебе Федюнька, что помог сегодня здоровье поправить и день скрасил.

Он поднялся, прислушиваясь к спине, из кресла, подошёл к сундуку и вынул из него приятно звякнувший серебром кожаный мешочек.

– Тут сто копеек. Это тебе за заботу твою. А за шашки тебе завтра казначей столько же выдаст. И на баланс прими, шашки-то.

– Ага… И на баланс поставлю и в подотчёт тебе, государь, выдам, – сказал Головин и рассмеялся.

Рассмеялся и государь.

Вскоре мы ушли и до дома шли молча, только дед иногда поглаживал меня по голове, словно проверяя, на месте ли она. Я после этого поправлял волосы, словно тоже проверяя её наличие. И я, действительно, не до конца верил, что моя голова цела и я не сижу на колу, и даже не четвертован. Только уже прощаясь у моего крыльца дед, снова потрепав меня по волосам, попытался разглядеть мои глаза, и в это время его зрачки отразили луну.

– Берегись, Федюня. Царь совсем не простак и не добряк. Ему кожу с живого человека содрать, что в носе поковыряться. Он своих дружков скольких перевёл! Ой-ой-ой! Держись с ним ровно. Не проси ничего пока не спросит. И отдавай, что у тебя есть. Только так может быть поживёшь подольше. Но трудно с ним. Он сам лаской так укутает, что забываешься, кто перед тобой. За ровню начинаешь считать. Сколько раз сам себя на том ловил. Но берегусь пока.

– Я понял, деда. Поберегусь.

– Далеко пойдёшь, Федюня. Уже боярин, вот ведь! Такого я что-то не припомню. Вот пойдёт молва по Московии!

Он довольно рассмеялся.

– Поживи пока у меня, хорошо? Легко мне с тобой. Сердце мягчает.

– Поживу, деда. Спасибо тебе большое.

– Ладно, ступай. И… Возьми завтра с собой мою плёточку маленькую. Боярскую честь сейчас защищать надобно. В разраде, тебе может пригодиться. Там бояр нет, только дьяки, да писари, а то народец мелкий. Ну, ступай, Федюня.

Я поднялся на свой второй этаж и, умывшись и подмывшись в тазу, голяком забрался на перину. Голым без ночной рубахи спать было нельзя, но я решил немного поваляться нагишом. Было душно, если не сказать, жарко. Лето выдалось знойное и сухое, но комары где-то находили места для размножения, поэтому жужжали вокруг словно цикады. И я даже знал, где они откладывали свои личинки – в тухлых колодцах и водовозных бочках.

Я лежал и «прогонял» весь этот день заново: от начала и до конца. Вроде бы потерян он не зря, как говорил кто-то из моих друзей: «День потерян не зря». Кто-то из моих друзей? Нет у меня друзей! Или есть? А может были? Когда? В младенчестве? «День потерян не зря…» Философично для младенца. Может потому и крестились мамки да няньки, что я загонял такие эффемизмы?

А что такое «эффемизм»? Хрен его знает! Но если я так выругаюсь в обществе, меня точно отправят на исповедь, а поп из меня всю правду и вытрясет. А какую правду? А я её знаю? Может самому сходить исповедоваться. Не-е-е… Чистосердечное признание приближает нас к скамье подсудимых. О, как завернул! И откуда это всё берётся? Из каких глубин разума? Главное – чьего разума? Какого демона?

Но… Не искушает, вроде. Хотя, как сказать. Умения даёт всякие… Но странные какие-то умения. Те умения, что здесь в этом мире никто дать не может. В этом мире? А какой ещё есть? Потусторонний? Ад, что ли? А зачем в аду «бухгалтерия» и учёт казны? Бред. Какая казна у чертей? Учёт? Ха-ха! Смешно! И царь Кащей над златом чахнет! Ага, чахнет и пересчитывает. И всё русской цифирей. Чтобы никто не разобрался. Так откуда это? Царь-Кащей… Образно… Пушкин, епта! Александр Сергеевич! Родился в одна тысяча семьсот девяносто девятом году. А по теперешнему это? Хрена себе! Это же будущее! Так мне что, информация поступает из будущего? И за что мне такая милость? И от кого, главное?

Я сел на перине, свесил ноги с сундука и впярился в кромешную тьму «светёлки». Названия какие тупые! То ли дело – комната, кабинет. О! Ещё есть слово – лифт! И что это? Ух ты! Мне бы такой. И куда тебе лифт? О-о-о! Туалет! Ха-аха! Ватерклозет, дамы и господа! Хочу ватерклозет и мягкую бумагу для подтирки. Но это вряд ли. Хлопком если только. В казне я хлопок видел, тюками. Целлюлозу перетирать? Да ну её нахрен! И так справимся. Подрасти надо!

Подрасти… А я, значит – маленький? Да, твою мать, маленький! Тебе, если что – восемь лет пока. Восемь или восемьдесят? Если закрыть глаза, так я больше на восемьдсят тяну. Старичок – боровичок… Восемь лет мне! Восемь! А демону, значит, восемьдесят? А есть возраст у демонов? Наверное есть. Но не восемьдесят же лет? Восемьсот может? Ага!

Сабельный бой мой демон не знает, это жаль. Зато пинки разные, да руками крутит ловко. Вон как царя скрутил. А мог бы ещё и руку защемить так, что он бы на коленки бухнулся.

Да и сабелькой он, мой демон, махал когда-то. Для развлечения, но махал. Кое-какие приёмчики знает. Тело развивать надо. Ума у меня на десятерых местных хватит. Местных? А я, значит, не местный?! Странненько… Силёнки маловато. Вроде отжимаюсь, растягиваюсь, приседаю, на скакалке прыгаю, когда никто не видит. Бега не хватает. Но бегать не с кем. Салки запрещены, потому и не бегает никто.

Постепенно я успокоился и уснул. Голым. Проснулся ночью отлить и надел рубаху. Нянька за горшком утром зайдёт и обомлеет от вида моего голого «торчка».

А в восемь лет разве стоит? – подумал я снова пытаясь заснуть. – Стоит-стоит. Утром у всех мужиков стоит, и у младенцев, и у стариков. О как! Значит демон мой – старик? Зато я молодо-о-й… Хр-хр-хр…

* * *

На следующее утро я пришёл в царские палаты один. Сразу после третьих петухов. Пропустили меня без досмотра и всяких объяснений. Сказал только стражам: «Боярин Фёдор Никитич Захарьин-Юрьев по государеву делу» и всё. Врата открылись. Да. Я решил записываться «Никитичем». Это сейчас не возбранялось. Любой боярин имел право величаться по отчеству, но по-старинке бояре писались двойными фамилиями или отчество превращали в фамилию. Как, например мои дядья назывались Юрьевыми, а двоюродные родичи по имени Якова, писались Яковлевыми.

Это мне подсказывал мой «демон», а как было в действительности, я не знал, но почему-то сильно хотел узнать, и надеялся найти ответ, пролистав старые книги. А пока решил называться с отчеством. Кому надо поправят, думал я. Однако главную проверку моё прозвище выдержало. Меня, как и вчера, записали в книгу и я вошёл в царские палаты.