Kitabı oku: «Молодость Мазепы», sayfa 41

– Ему? Самойловичу?!

– Ему.

– И много раз ты их носил?

– Не знаю… не помню… на Бога… ясновельможный гетмане… я думал, что то важные «паперы»…

Но Дорошенко не обратил внимания на его прерывающиеся слова.

– Говори, собака, много раз таскал? – захрипел он так страшно, что Горголя едва не потерял сознание.

– Пять раз, – произнес он едва слышно.

– Ха, ха, xal – разразился Дорошенко диким хохотом. – За службу твою я заплачу тебе по-гетмански, щедро! Где же он теперь? Где Самойлович?! Правду! – Слышишь, правду!

– Там, в Чигирине.

– В Чигирине? С нею? – вскрикнул, как безумный, Дорошенко, выпуская из рук Горголю и, поднявшись на ноги, закричал каким-то диким голосом: – Коня мне, гей, коня!

Воспользовавшись этим движением гетмана, Горголя быстро вскочил и выбежал из палатки, но Дорошенко не заметил этого.

– Коня мне, коня! – продолжал он кричать хриплым прерывистым голосом, быстро надевая на себя латы, шишак, саблю и все оружие.

От крика гетмана проснулись ближайшие казаки, окружавшие гетманскую палатку. Джуры в ужасе бросились исполнять его приказание.

На гетмана страшно было смотреть: тонкие ноздри его широко раздувались, почерневшие от бешенства глаза светились каким-то страшным блеском, кровь заливала все лицо его, вздувшиеся жилы выпячивались на лбу и на шее синими полосами; дыхание с шумом вырывалось из его груди. Глядя на его исступленное лицо, Мазепе показалось, что гетман лишился рассудка.

– Ясновельможный гетмане, – подошел он к нему, – зачем коня… куда?

– В Чигирин! – произнес отрывисто Дорошенко, не глядя на него.

Мазепа похолодел; по тону, каким произнесено было это слово, он понял, что Дорошенко готов был исполнить это безумное намерение.

– На Бога, гетмане, – заговорил он, останавливаясь перед Дорошенко, – на завтра битва. Если мы утеряем эту минуту, все погибнет… Войско взбунтуется… орда уйдет… Один только день… один… один!

Но напрасно упрашивал и уговаривал Дорошенко Мазепа.

Дорошенко не слушал ничего.

LXXXI

Целую ночь уговаривал Мазепа Дорошенко и умолял его остаться хоть на один еще день при войске, но все было напрасно!

Рано утром Дорошенко созвал в свой шатер всю старшину и объявил ей, что по неотложному делу он должен отлучиться на несколько дней. На место себя он оставляет наказным гетманом старшого на тот раз между старшиной левобережной Демьяна Многогрешного, и поручает ему вместе со всей старшиной немедленно ударить на Ромодановского; сам же Дорошенко обещал вернуться немедленно к войску.

Отдав эти приказания, Дорошенко захватил с собою один полк и бросился в Чигирин.

Молча, с угрюмыми, мрачными лицами выслушали старшины приказ гетмана; в присутствии его никто не осмелился высказать своего порицания, но в душе все порицали его поступок. Недовольная старшина разошлась молчаливо по своим шатрам; но не успел еще Дорошенко выехать из лагеря, как недобрые вести о гетмане разлетелись между всеми казаками: кто-то сообщил об измене гетманши, но большинство не поверило тому, чтобы такой, по-видимому, ничтожный факт мог заставить гетмана покинуть войско в самую роковую минуту. При том еще появился слух, что к Ромодановскому присоединились сильные свежие подмоги, и что Дорошенко, увидев такую численность неприятеля, ушел от войска… Последний слух жадно переносился от одной части войска к другой и к вечеру все уже передавали его, как истинный факт.

С невыносимою болью сердца следил Мазепа за тем, как один неверный удар руки Дорошенко разбил вдребезги все то, что было создано таким трудом и такой небывалой удачей. Смятение, недовольство, недоверие с каждой минутой росли и росли в войске. Уверенного, торжественного настроения, которое еще вчера царствовало во всем лагере, сегодня уже не было и следа. Страшный серый призрак паники подбирался к казацкому лагерю.

В тревоге и смятении прошел целый день, так что об атаке лагеря Ромодановского вспомнили только на второй день после отъезда Дорошенко. Но Ромодановского уже не было на том месте, где он еще стоял третьего дня.

Узнав о тревоге в казацком лагере, о том, что Дорошенко уехал в Чигирин, Ромодановский оставил свое прежнее намерение отступать вглубь России, а, круто повернув, направился быстрым маршем к Нежину. Известие об этом маневре Ромодановского окончательно убедило казаков в том, что к нему подоспели из Москвы сильные подмоги, и Многогрешный, вместо того, чтобы преследовать его, решил отступать вглубь Украины к Чернигову.

Напрасно восставали Мазепа, Гострый, Андрей и Марианна против такого решения, доказывая всю пагубность его, – никто их не слушал.

Началось поспешное отступление. Почти ежедневно посылал Многогрешный гонцов в Чигирин к Дорошенко, умоляя его поспешить к войску и привести с собой обещанные подмоги; но гонцы или вовсе не возвращались, или привозили самые неутешительные известия.

Говорили даже, что гетман от горя лишился ума. Подобные известия совершенно подрывали в казаках симпатии к Дорошенко, особенно возмущались всем этим суровые запорожцы.

Уже не раз слышал Мазепа недружелюбные замечания:

«Какой он гетман?» – «Бабий!» – «Того бы и Бруховецкий не сделал, чтобы от войска к жене ускакать». – «Бруховецкого прикончил, а сам испугался московской рати да к жене ушел!» Правда, при Мазепе эти разговоры сейчас же обрывались, но он чувствовал, что если Дорошенко не вернется сейчас же к войску, то погибнет его булава.

Между тем, к казакам пришло известие, что Ромодановский, окончив с Нежином, двинулся по их следам к Чернигову; это известие окончательно привело их в смущение. Начали поговаривать о том, чтобы завести с Ромодановским мирные переговоры. В некоторых частях войска, особенно среди бывших тайных приверженцев Бруховецкого, заговорили исподтишка и о том, что не мешало бы выбрать и гетмана, а то без него неудобно, мол, сноситься с Москвой.

Мазепа понял, что наступила решительная минута. Посоветовавшись с Гострым и Марианной, он решил сам броситься в Чигирин, употребить все свое влияние на гетмана и убедить его вернуться к войску; если бы Дорошенко вернулся, все могло бы измениться в один день. Мазепа сидел в своей палатке с Кочубеем, отдавая ему перед отъездом последние распоряжения, как вдруг торопливо вошел в шатер встревоженный Остап.

– Что случилось? Ромодановский? – произнес быстро Мазепа, заметив расстроенный вид казака.

– Беда, пане писарю, – ответил Остап, – пришло известие, что через степь перекинулась сильная татарская орда, много «ясыру» захватила, и боюсь, как бы… – Остап остановился, но Мазепе не нужно было договаривать. Бледный, как смерть, он быстро поднялся с места.

– Ты говоришь орда… через степь?

– Да, – ответил Остап, – шла на правый берег, не своим путем, а прямо через степь.

Мазепа молчал; по лицу его видно было, что в душе его происходила страшная борьба…

– Слушай, друже, – заговорил он, наконец, каким-то глухим, угасшим голосом, обращаясь к Кочубею, – мне надо скакать к Дорошенко… Я не могу оставить так дел. Но тебя молю, возьми мою команду. Слуга мой знает дорогу, возьми с собой еще казаков и скачи туда на хутор, к Сычу… Там, ты знаешь, там моя невеста, голубка тихая, несчастная. Если жива, вези ее с собой сейчас в Чигирин, а если… если… сделай, что сможешь!

Страшное горе Мазепы и его необычайное присутствие духа тронули до глубины души Кочубея.

– Слушай, друже мой любый, – заговорил он, подымаясь с места и опуская свою руку на плечо Мазепы, – скачи ты на хутор, а я полечу в Чигирин: если гетман способен слушать человеческое слово, он выслушает и меня, а если нет, то и ты не сделаешь ничего.

Долго не соглашался Мазепа на предложение Кочубея, но друзьям все-таки удалось уговорить его.

– Хорошо, – согласился он, наконец, – я полечу на хутор, и что бы там ни случилось, – минуты лишней не потеряю, а ты лети в Чигирин, – моли его, проси вернуться к войску!

Кочубей пообещал Мазепе исполнить все, о чем он просил его.

– Бери же с собою побольше казаков, – заметил он, – кто знает, что ожидает там тебя?

– Возьму, возьму, – согласился Мазепа.

– Пане писарю, – подошел к нему Остап, – я еду тоже с тобою, я не оставлю тебя.

Молча, но горячо сжал Мазепа руку верного казака и, не медля ни единой минуты, друзья отправились в путь: Кочубей полетел в Чигирин, а Мазепа с Остапом, Лободой и еще двумя десятками казаков – в степь.

Казаки не мчались, а летели: можно было подумать, что по следам их неслись какие-то мстительные фурии. Останавливались они только на самое необходимое время; по целым суткам люди не вставали с седел, павших от усталости лошадей заменяли другими, но никто не роптал на Мазепу за такую безумную скачку – все, до последнего слуги, сочувствовали своему господину и разделяли его тревогу.

Дней через десять такой езды казаки въехали, наконец, в открытую степь. Остап хорошо знал, где находился хутор Сыча, и потому отряд нашел сразу верное направление.

Чем больше уменьшалось расстояние, отделявшее Мазепу от хуторка, тем мучительнее замирало его сердце: через день, другой все разъяснится перед ним, и если… если… Но Мазепа с усилием гнал от себя эту страшную мысль, он хотел верить, что все окончится благополучно; что все это известие окажется только ложной тревогой, что сейчас же навстречу ему из беленькой, чистенькой хатки, потонувшей в вишневом саду, выскочит дорогая, нежно любимая Галина, и, обвивши его шею руками, замрет от счастья у него на груди. Но тайный голос шептал ему, что этому уже не бывать никогда!

На третий день утром, когда, по расчету Остапа, они должны были уже находиться недалеко от хутора, один из казаков, сопровождавших Мазепу, закричал громко, указывая рукою вперед:

– А гляньте, панове, не хутор ли это? Вон там что-то чернеет впереди.

– Чернеет? – повторил Мазепа и почувствовал, как от этого слова все похолодело у него в груди.

Лицо Остапа приняло также озабоченное выражение; не говоря ни слова, он пришпорил своего коня и понесся вместе с Мазепой вперед. Они помчались с такой быстротой, что ветер засвистел у них над ушами.

Уже издали Остап и Мазепа заметили какую-то чернеющую массу, когда же они подскакали к ней, то глазам их представилось ужасное зрелище.

Бесспорно, это было то место, где когда-то ютился тихий и мирный уголок Сыча, но теперь от него уже не осталось и следа. На том месте, где стояла прежде маленькая опрятная хатка, окруженная хозяйственными постройками, лежала теперь груда черного страшного пепла, обгоревшие деревья подымали к небу свои черные, обнаженные ветви, словно застыли в немой мольбе о мщеньи; кругом все было мертво, пустынно и ужасно.

Дикий стон вырвался из груди Мазепы. Не давая себе отчета в том, что он делает, он соскочил с коня и бросился на пепелище, как будто мог разыскать там еще какое-нибудь утешение, какой-нибудь проблеск надежды. Остап молча последовал за ним.

Все было мертво в этом страшном сожженном дворе. Не успели Остап и Мазепа сделать еще несколько шагов, как им пришлось наткнуться на еще более ужасную картину: в разных местах двора валялись останки человеческих скелетов. Очевидно, дикие звери довершили здесь то, что было сделано какими-то злодейскими руками.

Словно окаменевший, остановился Мазепа посреди двора, не будучи в состоянии оторвать своего помутившегося взгляда от этого страшного зрелища, ясно говорившего о бесспорной смерти его дорогой, несчастной Галины. Казалось, он потерял всякую способность думать, чувствовать, соображать; какой-то смертельный холод сковал всю его грудь.

Остап не мог бы сказать, сколько времени стояли они так – его также потрясла до глубины души эта картина; еще так недавно был он здесь, так недавно провел он здесь сколько тихих, счастливых часов в тесном и дружном кружке дорогих его сердцу людей, и вот теперь перед ним только груда холодного пепла и разметанные части побелевших скелетов.

Долго стояли они неподвижно, безмолвно, как вдруг до слуха их донесся какой-то слабый звук, не то визг, не то стон, и вслед за ним из-под обгоревших развалин выползло какое-то тощее косматое существо; оно с радостным визгом поползло к ним навстречу и, доползши до ног Мазепы, с усилием подняло голову и лизнуло его руку. Это прикосновение заставило вздрогнуть Мазепу, он взглянул вниз и увидел прижавшуюся к его ногам собаку.

Это был Кудлай, задние ноги его были перебиты, он был так тощ, что казался совсем маленькой собачонкой. Животное смотрело на Мазепу ласковыми, разумными глазами и жалобно выло. При виде этого пса, которого так любила Галина, единственного живого существа, оставшегося здесь, Мазепа потерял всякое самообладание, разрывающий душу стон вырвался из его груди и, не произнеся ни слова, он грохнулся на землю…

Между тем, Кочубея, долетевшего за несколько дней в Чигирин, застали там самые нерадостные вести. Дорошенко от горя действительно был близок к потере рассудка… Кочубей едва узнал его. Выслушав Кочубея, гетман произнес отрывисто:

– Передай Многогрешному мой приказ немедленно ударить на Ромодановского; я прибуду к войску, прибуду, только не сейчас.

Когда же Кочубей заикнулся о том, что если гетман не прибудет сейчас к войску, то могут выбрать гетманом другого, Дорошенко ответил мрачно:

– Я силой булавы не брал, – когда не хотят, пусть выбирают лучшего.

Кочубей решительно не знал, что ему делать? Одно только утешало его – это радостная встреча Сани. Когда первые порывы радости утихли, и Саня, усадивши его за стол, принялась угощать его всем, что только имелось в ее маленьком хозяйстве, Кочубей обратился к ней с расспросами.

– Ну, расскажи же мне, голубка, что было здесь, когда гетман к вам прилетел в Чигирин?

– О, Господи, страшно и вспомнить! – всплеснула руками Саня. – Самойловича гетман уже не застал, тот уехал незадолго до его приезда, одна гетманша была, она ни в чем и не отпиралась. Ну, как бросился к ней в покои гетман, что уже там было у них, не знаю, только выскочил он, как безумный, и сейчас трясусь вся, как вспомню его лицо. Сперва повесить ее хотел, вон там на замковых воротах, а потом, – видно жалко ему все-таки ее стало, – передумал и услал ее в монастырь!

– В монастырь?

– Да, в Киев, там ее заперли в келье, вскорости постригут навсегда… А как гетман заслал ее туда, да сам в Чигирине остался, так мы уже все думали, что он решился ума: тут гонец за гонцом от вашего войска летят, а гетман как будто и понимать слова людские перестал.

– Эх! – вздохнул Кочубей, – уж именно нечистый прислал ему этот «лыст»! Когда бы не он, на другой бы день все уже покончено было, а теперь так все «скрутылось», что, если гетман дня за два не приедет к войску – погибнет все!

И Кочубей начал рассказывать Сане о том опасном положении, в котором находилось в эту минуту казацкое войско. Но вот у дверей их светлицы раздались поспешные шаги, вслед за тем двери распахнулись, и на пороге показалась Марианна.

При виде этой незнакомой девушки в латах и в блестящем шлеме, Саня невольно поднялась с места, да так и замерла от изумления. Кочубей также поднялся и с тревогой остановил свой взор на Марианне, лицо ее не предвещало ничего хорошего. Марианна была бледна, вокруг губ ее лежала глубокая складка, глаза мрачно глядели из-под нахмуренных бровей.

– Где Мазепа? – произнесла она отрывистым, глухим тоном.

Кочубей слегка смутился.

– Он, панно полковникова, заехал по дороге в степь, там на хутор его нареченной татаре наскакали, – и Кочубей передал Марианне о той тревоге и страданиях, которые охватили Мазепу при известии о набеге татар; но Марианну рассказ о страданиях Мазепы тронул мало.

– Xa! – перебила она с презрительной улыбкой Кочубея, – пан генеральный писарь поспешил на хутор к нареченной, как гетман в Чигирин к «малжонке», а войску оттого большой «прыбуток»! – Марианна разразилась злобным смехом и вдруг, оборвавши круто свой иронический тон, прибавила сурово:

– Где гетман?

– Он, панна, здесь, да душа его витает где-то не с нами.

– Где бы она ни была, мои слова вызовут ее! – произнесла твердо Марианна, и при этом лицо ее приняло такое мрачное выражение, что Кочубей воскликнул невольно:

– Плохие вести?!

– Худших не будет.

– Пойдем, панно, – произнес встревожено Кочубей, – пойдем, мы заставим его выслушать нас.

Когда Кочубей ввел Марианну к гетману, она едва узнала его. В высоком кресле сидел худой, осунувшийся старик, его запавшие глаза глядели мрачно и сурово, в темных волосах блестели серебряные нити.

– Ясновельможный гетмане, – обратилась к нему громко Марианна, – плохие вести!

Дорошенко как будто очнутся при этих словах.

– Что? – произнес он, подымая голову: – Разбито войско?

– С Москвою заключили мир.

– Мир? Мир? Но кто же смел?

– Многогрешный.

– Без моей згоды?

– Вся старшина избрала его гетманом.

Как безумный, вскочил Дорошенко с места.

– Его гетманом? Не может быть! Ты шутишь? Ты смеешься? Но я за «жарт» такой не поблагодарю. Порыв Дорошенко не испугал Марианну.

– Ясновельможный гетмане, – произнесла она твердо, – мы слали к твоей милости гонца за гонцом – ты не ехал, а старшина вся взбунтовалась, не захотели воевать с Москвою: учинили мир и выбрали гетманом Демьяна Многогрешного; боярин уже утвердил его.

– Изверги! Звери! Предатели! Что сделали вы? – вскрикнул дико Дорошенко и, ухватившись руками за голову, повалился на кресло.

Безумное горе гетмана тронуло Марианну; жесткие, холодные слова застыли у ней на устах. Несколько минут в комнате царило тяжелое, ужасное молчание.

Вдруг двери медленно растворились… Марианна взглянула в их сторону и невольно отступила. В покой гетмана вошел Мазепа. Но кто бы узнал его теперь? Он был так бледен, так ужасен, что походил больше на тень, вышедшую из могилы, чем на живого человека. Увидев Марианну, увидев полную отчаяния позу гетмана и словно окаменевшего Кочубея, Мазепа остановился…

– Что случилось, Марианна? – произнес он глухо, переводя свой взгляд с гетмана на нее.

– Все погибло, – ответила она тихо, – Многогрешного выбрали гетманом, с Москвою заключен мир. Мазепа онемел.

Снова в комнате наступило тяжелое молчание; никто не решался прервать его. Судя по виду Мазепы, и Кочубей, и Марианна поняли сразу, что застал он на хуторе. Наконец Мазепа подошел к Дорошенко:

– Ясновельможный гетмане, – произнес он, – я прискакал сюда просить тебя спешить скорее к войску, но мое известие пришло уж слишком поздно. Теперь я не нужен больше никому, – отпусти меня…

– Как! – вскрикнула Марианна, – ты хочешь теперь, в такую минуту оставить нас?

– Марианна, я помочь теперь ничем не в силах; здесь, – Мазепа показал рукою на сердце, – разбито все.

И Мазепа рассказал всем о том ужасном зрелище, которое он застал на хуторе.

Короткий, отрывистый рассказ Мазепы тронул и потряс всех даже в эту ужасную минуту.

– Несчастный! – прошептал Кочубей и отвернулся в сторону. Марианна подошла к Мазепе:

– Друже мой! – заговорила она, опуская ему на плечо руку, таким нежным и теплым тоном, которого Мазепа не слыхал у нее никогда, – правда, тяжело твое горе, а разве другие не живут с разбитым сердцем? Ты слышал. Многогрешный опять оторвал нас от правой половины, а здесь поляки собираются на нас ударить, слышно, что на Запорожье Суховеенко выбирают гетманом, кругом тревога, смятенье, – в такую пору мы должны забыть все наши страдания, сплотиться воедино!

Чем дальше говорила Марианна, тем больше увлекалась она, тем пламеннее становилась ее речь. – Да, горе Мазепы тяжело, но и в этом горе Господь послал ему милость. Не хуже ли было б, если бы Галина не погибла, а досталась в руки татарам или какому-нибудь польскому магнату на потеху, на позор! О, в тысячу раз лучше смерть, чем пытки и позор!

Пламенные, горячие слова Марианны глубоко проникали в сердце Мазепы: глухое отчаяние, сковавшее его грудь, как-то смягчилось, и вместо него в сердце его проникала тихая, мягкая грусть; чувство бесконечной пустоты и одиночества мало-помалу исчезало, он чувствовал, что у него есть такое верное и любящее сердце, которое готово на все для него, и от этого сознания в душе его становилось как-то легче и светлее; горе не уменьшалось, но отчаяние исчезало, и слабая надежда пробивалась в душе…

Слова Марианны заставили очнуться и Дорошенко.

– Да, ты права, Марианна, – произнес он твердым голосом, вставая с кресла. – Настал час стряхнуть с плеч горе и «нудьгу». Мы должны соединить воедино свои руки, и если теперь несчастья заставили нас утерять то, что было добыто с таким трудом, то в другой раз Господь Всемогущий не оставит нас!

– Так, гетмане, так, гетмане! – вскрикнули разом Кочубей и Марианна. – Еще пропало не все! Когда Господь вернул нам опять твое сердце, тогда и надежда возвратилась к нам!

– О, Марианна, Марианна! – прошептал Мазепа, горячо сжимая ее руку, – ты во второй раз спасаешь мне жизнь, а я… а я… Марианна, сестра моя, чем отплачу я тебе за все?

– Тем, что будешь жить и отдашь свои силы Украине!

– Да, ты права. – Мазепа еще раз сжал горячо руку Марианны, и потухшие глаза его вспыхнули снова горячим огнем. – К новой жизни, к новой борьбе! И чем свирепее будут бури и грозы, тем с большей утехой я ринусь к ним навстречу помериться силой. Пусть будет здесь могила, – прижал он руку к своему взволнованному сердцу, – но с ней я отдам себя всего без остатка Украине!

– О, друже мой, – произнесла с чувством Марианна, не выпуская его руки, – верь, и холодную могилу согревает солнце и вызывает на ней к жизни свежие цветы.

– Благословен приход твой! – воскликнул тронутый до глубины души Дорошенко. – Ты, как светлый посол небесный, принесла нам надежду и веру, и возродила наш дух!

Его голос дрогнул, и он тяжело опустился на колени, а за ним в благоговейном безмолвии опустились и остальные…