Kitabı oku: «Кладовая солнца», sayfa 3
– Ешь сам. Что, у меня рук, что ли, нету яблок нарвать?
– Тебя поймают.
– За что?
– Яблоки не твои.
– А твои, что ли, они?
– Мои!
Тут Иван посмотрел на него страшно, как на мать тогда, и сказал:
– Ты – головастик.
С тех пор Курымушка не мог уже просто, как прежде, к работникам бежать с пазухой яблок, – везде был Иванов страшный глаз. Так и было в этом глазу и в этих руках, за что он ни возьмется: за дугу – в глазу его: «Ну разве у настоящих такая дуга?» Конь застоялый взовьется у него в руках, как огненный, а он хлестнет его, и так, будто это последняя кляча; и все так, и этот двор с постройками, и сад, и земля, не смотрел бы на все, да так уж, не за что ухватиться пока.
«Не Балда ли это? – думал Курымушка. – Тот ведь тоже был хороший работник, а что из работы вышло: от одного его щелчка поп улетел».
Он попросил даже Дунечку прочесть ему еще раз «Балду» – и когда прочел:
– Нет, Иван не Балда.
Про Ивана каждый день говорили: «Вылитый он».
А он – был Бешеный барин, атеист.
И это было как-то связано с тем, что постоянно бывало в кухне на печке, где спала горничная Настя, потом Дуняша, потом Катя. Одна горничная уходила, нанимали другую, а перед уходом всегда няня таинственно шептала матери:
– Зажгла свечку, а на печке коленки, кра-асные.
– Кто же?
– Да все Кирюшка.
– Опять свалялись?
– Баламутный малый.
Что-то очень гадкое бывает на печке, и лица у мамы и Дунечки, когда про это говорят, бывают такие странные.
В этом ли была тайна Ивана?
Старшие говорили: «Их много. Едешь иногда, встречается, ну вы-ли-тый, только одет мужиком». Но это говорили уже не про атеиста, а про самого большого барина – ка-мер-юн-ке-ра. У него есть лакей, тоже вылитый, и лакей ходит к дьячихе, и у дьячихи семь человек детей, и все вы-ли-тые. Многое множество вы-ли-тых было, и Курымушка иногда думал, какая же огромная печь должна быть у камер-юнкера.
С тьмою зимних вечеров и ночей приходило это «на печке», когда сверчок неустанно поет, рыжие тараканы снуют на лежанке, неустанно щелкают счеты в комнате матери, и стук! стук! – оледенелые ветки в замороженное окно. Вздрогнет няня от стука, спустится с огнем посмотреть в кухню, вернется оттуда…
Курымушка спит и не спит, видит, как осторожно няня шевелит ручкой двери маминой комнаты.
Щелканье счетов обрывается.
– Тебе что, няня?
– Опять Баламутный на печке.
– Вот те раз!
И начинается долгое совещание.
Из всего этого вышел Иван, вылитый Бешеный барин.
Тайна Ивана
Такой был вечер зимой. В полднях пригревало. Курымушку выпускали на угреве сосульки сшибать, а вечер был еще долгий, зимний; где-то в гостях – очень редко случалось – были мать и Дунечка; вышла такая минута, куда-то няня ушла – не проверять ли, что было на печке? Совершенно один был в старом доме Курымушка, и вдруг слышит голос: «Царя убили!» Какие голоса, кто это крикнул, только явственно слышал: «Убили царя». Курымушка, услыхав, подумал сразу о Дунечке: «Теперь Дунечке хорошо будет». Но за криком и плач начался, шум, топот: это няня с Настей бежали по лестнице. И Курымушке стало жутко отчего-то.
– Да вот убили царя-батюшку, – всхлипывает няня.
– Чего ты плачешь, няня? – спросил Курымушка. – Что будет от этого?
– Как что! Теперь мужики пойдут на господ с топорами.
«Топорами на печи сено косят раки», – подумал Курымушка в первую минуту, а потом стало вдруг от этого очень страшно, и как видение: мужики идут на господ с топорами, вроде светопреставления.
– Ай-ай-ай! – вдруг залился Курымушка.
Няня испугалась:
– Что? что ты?
– Как что? Мужики пойдут с топорами!
– А может, и не пойдут.
– Пойдут, непременно пойдут.
– Ты-то почем знаешь?
– Царя убили.
– Царя-то убили.
– И пойдут.
– Очень просто, пойдут.
Настя плачет, няня плачет, Курымушка плачет.
– Что же делать-то, няня? Разве спрятаться?
– Нужно позвать мужиков посидеть, пока наши подъедут, а то жутко одним. Настя, позови мужиков!
– Как мужиков?
– Наших ребят, наши смирные.
Скоро входят и мужики, тот самый Иван и Павел.
Няня говорит Ивану:
– Теперь всех перечистят?
Иван отвечает:
– Всех под орех.
Курымушка:
– И нас?
– Какие же вы господа? – усмехнулся Иван.
– Слава богу, – обрадовался Курымушка и с легким духом смело спросил: – Почему не тронут купцов, Иван, открой мне всю тайну!
– Купцы на капиталы живут, – сказал Иван. – Да ты этого еще не понимаешь, я тебе растолкую. Сотворил Бог Адама на земле?
– Ну, сотворил.
– Адам согрешил, и Бог его выгнал из рая. Знаешь?
– Слышал.
– А знаешь, что Бог сказал человеку, когда выгнал из рая?
– Не знаю.
– Бог сказал: в поте лица своего обрабатывай землю.
– Это знаю.
– А вот Гусёк есть человек. Почему у него нету земли? Куда его земля делась?
– Перешла к маме.
– Твоя мама купила у господ. А как она к господам от Гуська перешла? Они ее не покупали. Кто ее дал господам?
– Царь, должно быть?
– Царица Катерина. Кто ей, бывало, полюбится, тому и дает.
– Да вот, – сказал Павел, – у вас в саду есть большое дерево Лим, веку ему никто не запомнит, на этом Лиму дедушка мой хомут вешал: мужицкая земля была, потом перешла к господам, а от господ к купцам.
– И теперь опять к вам перейдет?
– Вот будут землю столбить, тогда разберут.
– Как столбить?
– Ну, барин, тебе всего не расскажешь.
Иван усмехнулся по-прежнему:
– Барин, барин без портков, а пляшет.
– Как без портков? Я в штанах.
Все так и покатились со смеху, и, отсмеявшись, Павел сказал:
– Это, брат, тебе на ночь Иван задачу дал. Ложись в кровать и подумай, что это мужики говорят: барин, барин без портков, а пляшет.
Кащей
С тех пор как Марья Моревна уехала – обещалась ненадолго, а прошла почти вся зима, – собрались опять разные тайны; то показывалось раньше в саду, в лесу, полях, а теперь стало в людях, и спросить про это опять некого: на такие спросы в ответ только смеются или говорят: «Сам догадайся», а есть такое – спросишь и пропадешь. Поговорили на деревне про Адама, что Бог создал его из земли и велел ему землю пахать, тот Адам успел землю получить, и так стали мужики, про которых мать говорила «энти мужики». И еще говорили на деревне про второго Адама, что ему Бог тоже велел обрабатывать землю, но земли уж больше не было, от этого второго Адама начались, как мать называла, «те мужики», и вот те мужики задумали землю столбить.
Приехал становой узнавать, кто хотел землю столбить.
Все сказали на Ивана. И увезли куда-то Ивана.
– Куда увезли Ивана?
– Куда Макар телят не гонял.
– Какой Макар?
Все засмеялись, и это значило: «Сам догадайся!»
Царя убили, и опять стал царь, сразу большой, с бородой.
Мать раскладывает: «Николай умирает, Александр рождается». Не с бородой же рождается царь? Опять сам догадайся.
– Отчего это, мама, – спросил он, – все догадываются сразу, а я после?
– Оттого, что ты очень рассеян.
Вышла новая загадка, – все люди как люди, а он какой-то рас-се-ян-ный. Вот если бы хоть на один день увидеть Марью Моревну, она бы все тайны и загадки сняла.
Светлый день пришел: на земле снег лежал, на небе облака растаяли, солнце показалось. Сказали: «Как день-то прибавился!» Еще сказали: «Это весна!» А еще сказали: «Сегодня Маша приедет!»
Мать говорила:
– Не узнаю своих детей, что сделала с ними за одно лето эта милая Маша, как они ее слушаются; скажет: «Нарвите цветов» – и они собирают; но мало того: часами сидят, подбирают цветочек к цветку – и букет выходит. Скажет: «Найдите хорошее яблоко» – и сколько они натрясут, насшибают, перекусают, пока не найдут янтарное, наливное.
Скупая Софья Александровна против этого:
– По-моему, и не очень хорошо.
– Как нехорошо? Что вы! Пусть перекусают все яблоки, только бы на людей были похожи, а то ведь было совсем одичали, чуть кто к нам – и бежать. Теперь сами гостей встречают и радуются. Удивительно! Какие у нее способности! Вот бы каких нужно для воспитания детей, а не старых дев и уродов.
– Очень горда. Она и детей этим заражает, возбуждает их к чему-то необыкновенному, а жизнь требует в смирении и терпении учиться класть кирпичик к кирпичику.
– Этому сама жизнь научит, а Маша… тургеневская женщина.
– Экс-пан-сив-на-я! Ее бросает в разные стороны: то она цветами осыпает певцов, то вдруг окажется на ма-те-ма-ти-чес-ком, то в Италии, то доит корову у Толстого в Ясной Поляне. Все это от гордости: красавица, порода, а самого главного для жизни нет. У вас они не занимали?
– Пустяки, я бы очень рада была поблагодарить: дети мои неузнаваемы, в гимназии начали хвалить.
– Ей бы устроиться гувернанткой в аристократическую семью. Но разве она пойдет? Я, право, не знаю, что ждет ее в будущем.
– Пустяки! Такая красавица и не найдет партии себе?
– Искать, конечно, найдет, да позволит ли она себе искать, и сами знаете, какие у нас женихи.
– Женихи, правда, у нас никуда.
– Я хочу ей посоветовать к старцу съездить. Вы не знаете, сколько там теперь бедных девушек из отличных дворянских семей собирается, каждая находит себе утешение. Там и на нее пахнёт этим духом смирения, а то, право, уж она чересчур горда.
А Курымушка в кресле сидит и все наматывает себе на клубочек; он это понимает, что Софья Александровна хочет отдать Машу старцу, и теперь старец ему кажется Кащеем Бессмертным. Но он, Курымушка, этого не допустит. Вот Маша сегодня приедет, и он все ей перешепчет. Марью Моревну он не отдаст Кащею Бессмертному.
Суд
Мать всегда такая: одна радоваться не может; по случаю приезда Маши созывает гостей, просит Софью Александровну с мужем, – она и не подумает, рада ли будет сама Марья Моревна Бешеному барину.
«А главное, – опасается Курымушка, – при гостях как я ей перескажу про заговор с Кащеем Бессмертным?»
Так он думал. Крикнули: «Едут!» Он бросился.
– Оденься, оденься!
Но было уже поздно. Курымушка, раздетый, без шапки, вылетел вон на снег и там машет, и пляшет, и поет, встречая Марью Моревну. Вон она выходит из саней, целует его, вот сейчас бы тут ей на лестнице все и пересказать, но за Курымушкой погоня. Дунечка выходит, мать. Потом дома начинаются совсем ненужные разговоры, приготовления к вечеру, и в ожидании гостей все сидят за столом. Опять мать раскладывает и рассказывает:
– Какие удивительные перевороты бывают, я это знаю: он был настоящий атеист.
– Какой там атеист, – отвечает Дунечка, – просто и верно говорят мужики: Бешеный барин.
– Но все-таки Александр Михалыч в Бога не веровал, везде этим выставлялся, и вдруг…
– Как же это вышло? – спросила Маша.
– А так вышло. Очень странная история: после убийства царя он стал сам не свой и даже заболел – на желудочной почве начались экс-цес-сы.
– Тетенька, – засмеялась Дунечка, – вы ужасно смешно рассказываете.
– Я не смеюсь: это мне все она так передала, а знаете, какая она хитрая, – воспользовалась этим его состоянием и уговорила спросить у старца совета. Ответ был, как всегда, ла-ко-ни-чес-кий: «Пусть ест гречневую кашу и соленые огурцы». И что же вы думаете! Все у него прошло, настроение прекрасное, и говорит: «Православные посты – великое дело».
– И уверовал?
– Не сразу. К старцу съездил и тогда вдруг святошей стал: свечи продает в церкви, с тарелочкой ходит. Софья Александровна в восторге, у нее теперь с ним печки и лавочки. Вот увидите: сегодня они вместе придут. Очень интересно.
Дунечка тяжело вздохнула, она теперь стала совсем невеселая: убили царя, и царь опять сразу явился, а Дунечке еще стало хуже, и работает она по-прежнему на ле-галь-ном положении и по-прежнему стоит, маленькая, у печки, читает:
Жандарм с усищами в аршин,
И рядом с ним какой-то бледный,
Полуиссохший господин.
Мать не может выносить, когда кто-нибудь недоволен, страдает и отдельно живет, – украдкой на нее посматривает через очки и робко спрашивает:
– Милая Дунечка, все-таки я этого вашего никогда не пойму. Бывают все-таки и жандармы хорошие?
– Тетенька!
– Вот для примера становой Крупкин у нас уничтожил все конокрадство в уезде, – какое он сделал для крестьян колоссальное дело!
– Тетенька, это совсем другое.
– Но почему же другое, и как это у вас разделяется? Жандарм, положим, исполняет честно свои обязанности, чем он хуже других людей, а вы всякого жандарма презираете! Царь был тоже человек, освободитель крестьян, и его убили. Ну как это понять? Объясни, пожалуйста, ведь я на медные деньги училась.
– Вы правы, – сказала Маша, – убийство – это несчастье, убийство задумывать нельзя, и если оно выходит, то это несчастье.
– Маша, Маша, – воскликнула Дунечка, – как ты этого не понимаешь! Это не убийство.
– А что же это такое?
– Это? Это суд!
Маша хотела что-то ответить, но на дворе сразу все собаки загамели, и обычный ужасный крик раздался, будто кого-то собака за ногу схватила:
– Гости идут!
– Тетенька, милая, отпустите меня, я спрячусь, не могу я видеть его, слушать и молчать.
– Нет, Дунечка, останься, мы же тебя не дадим в обиду, что ты будешь одна сидеть, и знаешь, у нас сегодня твой любимый постный пирог с грибами, жареные пескари. Накрывайте же на стол, няня, няня!
Открытие
Случилось это первый раз за все время: Софья Александровна вошла вместе со своим мужем Александром Михалычем, и под руку. Но зато как неловко было всем сидеть за столом – разговор обрывался, мать нетерпеливо говорит в дверь: «Ну, скоро ли у вас будет готово? Подавайте же!» И опять занимает гостей:
– У вас, Александр Михалыч, червяк сильно точил озими?
– Пустяки! У нас каждую осень бывает червяк.
– Осенью все-таки зеленя очень зажухли, весной, вы думаете, отрыгнут?
– Какая будет весна.
– Я спрашивала и старца про это, – сказала Софья Александровна, – он тоже ответил: «Осень – выклочу, а весна – как захочу».
– Разве старец и в этом понимает? – спросила Маша.
– Ну как же, он все понимает, ему это дано. Вы послушали бы, что у него бабы спрашивают, – в каком платье венчаться: в голубом или розовом, какого поросенка оставлять: белого или пестрого…
– А это уж глупо!
– Как вам сказать… Он так говорит о себе: монах – сухой кол, а вокруг него вьется зеленый хмель, и для того существует монах, чтобы поддерживать хмель.
– Как это прекрасно! Какой он мудрый человек! Я только про баб думаю. Можно ли такими глупостями его затруднять? А что он отвечает на это?
– Он отвечает всегда: «Ты сама как хочешь?» – и благословляет то, что они сами хотят.
У Марьи Моревны вдруг загорелись глаза и брови раскинулись птичьими крыльями.
– Значит, – сказала она, – они идут к нему с сомнением, а по пути сами догадываются?
– Конечно, так просто.
– И это он благословляет их собственную догадку в пути к нему?
– Их догадку.
– Так они и старца рождают в своем сердце? Как это прекрасно! Я непременно хочу видеть его поскорей.
– Поезжайте завтра, у меня будут лошади, только приходите пораньше.
«Конец, конец», – думает Курымушка, теперь все пропало, он не успеет ничего ей рассказать, она рано уедет, и Кащей Бессмертный никогда не выпустит от себя Марьи Моревны; но во что бы то ни стало нужно добиться разговора с ней и предупредить. Полный тревожных дум, рассеянно он стал катать шарик из хлеба, заложив палец за палец, и выходило очень странно: шарик был один, а казалось – два.
– Убери руки со стола! – сказала мать. – Что ты там делаешь пальцами?
– Шарик катаю, – ответил Курымушка. – Удивительно: шарик один, а кажется – два.
– Как это? – спросил Александр Михалыч.
– Вот так.
– А и правда!
Все очень обрадовались, что не нужно стало заниматься разговорами, и все стали катать шарики!
– Ну, молодец! Вот так открытие!
Как сказали открытие, высоко взлетел Курымушка, и так сладко стало ему там, наверху. «И почему бы, – думал он, – теперь не спросить их всех сразу обо всем, они все хорошие, и сам Бешеный барин катает шарики, как маленький».
«Спрошу! – решил Курымушка. – Может быть, и это будет открытие».
Уже хотел спросить про царя: почему он не как все люди, рождается сразу большой, с бородой; про тайну Ивана; почему он вы-ли-тый Александр Михалыч, и про все; но раньше его мать свое начала:
– Я думаю завести четвертый клин с клевером и тимофеевкой, хочу посоветоваться с Данкевичем.
– Что же, посоветуйтесь, – сказал Александр Михалыч, – у него хозяйство образцовое. Он только что вернулся из Петербурга.
– Представлялся царю?
– Я его вчера видел, он в восторге от царя: «Лицо русское, борода широкая».
Все опять замолчали. Дунечка упорно смотрела в тарелку, мать стеснялась Дунечки. Маше тоже отчего-то было неловко. А Курымушка решил окончательно: «Спрошу! И может, опять это будет открытие». Какой-то крючок соскочил, и звонко спросил он при общем молчании:
– Царя убили, и он сразу родился с бородой, – как это может быть?
Вышло второе большое открытие: все, даже Дунечка, долго смеялись, и Александр Михалыч наконец объяснил:
– Царь рождается, как и все, маленьким и растет наследником, а потом, когда царь умирает, наследник прямо же становится на его место и делается царем.
– А если так, – спросил Курымушка, – если царь всегда, непременно рождается, то зачем же его убивают?
Тогда вдруг что-то злое стало в лице Александра Михалыча, он посмотрел на Дунечку и сказал:
– Ты, мальчик, лучше спроси об этом свою тетю, она в этом больше меня понимает.
Дунечка вся вспыхнула. Все глухо замолкли. Открытие было какое-то ужасное. Но Курымушка уже был высоко, он хотел делать все новые и новые открытия и спросил про тайну вы-ли-тых.
– Бог сотворил Адама на земле?
– Ну хорошо, сотворил.
– И велел землю пахать?
– Велел.
– Почему же Он земли не дал?
– Вот ты какой! – удивился Александр Михалыч. – Неужели это ты сам догадался?
– Я не умею догадываться, – ответил Курымушка, – мне это Иван сказал.
– Тебе это Иван сказал?
– Иван, а про Ивана почему-то все говорят: вылитый Александр Михалыч.
Тогда случилось, как бывает часто во сне: по стеклянному полу в большом зале идет Курымушка, по сторонам много людей, смотрят на него, как он пройдет, а пол стеклянный вдруг наклоняется, и – «ай-ай-ай!» – он катится торчмя головой и куда-то «бух!» – просыпается.
Пол наклонился, Курымушка полетел и видит, как моргает ему мать черными глазами, как махала ему белой салфеткой, слышал, как сказал Александр Михалыч: «Рано тебе за столом разговаривать, ты еще дурак!» Все встали, благодарили мать за ужин, и ему строго велели: «Ступай спать».
Тихий гость
Велика эта ночь вышла Курымушке, уснуть не мог и все думал, будто это он что-то неловко тронул, сорвался с цепи Кащей и теперь всех закует своей цепью, и с Марьей Моревной теперь простись навсегда. В приоткрытой двери маминой комнаты светится лампада, и долго слышится оттуда, как Дунечка плачет и шепчется с матерью:
– В письме так и сказано: «работать неопределенное время на легальном положении». Это значит – всю жизнь в этой тьме, в глуши.
– Милая, поезжай в город.
– В городе таких, как я, много.
– Ну не плачь, не плачь, привыкнешь, обойдется. Что же делать? Вот я работаю на банк и, видишь, совершенно одна.
– Вы все-таки любили.
– Что ты! Как я любила? Помню, вывели меня к нему, посадили на зеленый диван, и увидела я черную бороду – вот и все.
– А потом?
– Я не скоро к этому привыкла, и тебе не это нужно – не это любовь.
– Не говорите так, у вас есть дети, мне и того не достанется.
– Полюбишь чужих детей, как своих.
– Полюблю, я знаю, но все это не то.
«Бедная, бедная, – шепчет Курымушка, – всех вас опутал Кащей своей цепью, но как быть? Ведь это я виноват, это я выпустил Кащея. Как быть? Надо покаяться, – решил он, – во всем покаяться Марье Моревне, все ей сказать, и тогда будет опять хорошо, а главное, нужно открыть заговор на нее. Как бы ей это открыть? Разве пробраться к ней в спальню, „в маленькую комнату“, разбудить? Она все поймет. Но как пробраться туда через мамину комнату, по коридору, и как дождаться, пока все уснут?»
«Надо, надо!» – решил он, и с этой минуты началось ему это «надо» на всю долгую ночь.
Долго шепчутся мать с Дунечкой. Курымушка нарочно не закрывает глаз и видит голубой снег, по снегу идет он к дереву и там, у дерева, долго стоит. Дед Мороз спрашивает: «Тепло ли тебе, Курымушка?» – «Очень тепло!» – отвечает он Морозу, а со стороны голос: «Надо, надо!»
– Слышите? – спрашивает Дунечка. – Слышите?
– Кажется, плачет. Надо посмотреть. Вот всегда так дети при гостях нервничают, – что он сегодня разделывал!
– Ужас! Всегда один, вот нехорошо: в одиночку у детей складывается все особенно.
– Спишь? – тихонько спрашивает мать.
Курымушка нарочно сопит.
– Спит!
И обычное: рука на голове.
– Кажется, есть жарок, но это нервное, в другой раз непременно буду раньше укладывать. Давай-ка и сами ложиться, очень уж поздно.
Пока они раздевались и укладывались, Курымушка все боролся со сном; ему представилось, будто он машет ладонями по воздуху, как крыльями, и поднимается, пробуя еще раз – выше поднимается, к самому потолку в зале, всю залу у самого потолка облетает, как муха. Он заявляет об этом открытии всем, и множество народу собирается на двор посмотреть, как полетит Курымушка. Вот он выходит, машет ладонями, разбегается, опять машет, но земля, как магнитом, держит его ноги, и все хохочут, ругаются: «Вот собрались, дурака-то мальчишку послушались!» Но когда все разошлись, он попробовал и опять поднимается, и все выше и выше. Так ужасно его мучит, что нельзя им показать свое открытие. Было бы так хорошо всем летать.
– Опять плачет, слышишь? – говорит Дунечка.
– Не дать ли ему брому? – спрашивает мать.
– Нет, подождите, – кажется, опять спит.
Курымушка нарочно сильно сопит, но глаз больше не закрывает и опять видит белую поляну, спящая красавица Марья Моревна лежит под сосной, Иван-царевич подходит к ней, и надо ему разбудить Марью Моревну, а не знает, как тронуть ее, и, чтобы не испугалась, так и стоит и стоит Иван-царевич возле спящей красавицы, вот-вот и сам заснет. Вдруг как из пушки ударило: «Надо, надо!»
Курымушка проснулся, и так ему стало невозможно и трудно сделать задуманное, ему кажется верным делом спать, и задуманное, как страшный сон, прошло и не надо. «Нет, надо!» – опять вспомнил он и прислушался: все спят, слышно даже, как Настя в коридоре храпит, и там крыса пол грызет, у няни сверчок, темно, у мамы лампада. Нет, надо идти, надо, надо! Холодно в одной рубашке, но где тут искать штаны в темноте! Открывает дверь, громко скрипнула под ногой половица, он сел и ползет между кроватями. Мать спит, и Дунечка спит. Вот медная ручка, которой няня с той стороны шевелит осторожно, когда хочет мать разбудить. Эту самую ручку и он теперь шевельнул.
– Ты что, няня? – спрашивает мать.
– Живот болит, не знаю, что делать, – отвечает Курымушка. Кажется, сказал вслух, а ничего не сказал, и мать это спросила во сне. Вот теперь коридор этот, темный и длинный, где Настя храпит и крыса скребет. Вот «маленькая комната», и у нее ручка точь-в-точь такая же, точно медный пестик, но тут хорошо, пусть Марья Моревна услышит и спросит. Нет, она не слышит – спит. Открывает дверь и вдруг, как сон: на белом лежит спящая красавица, и темные ее волосы разметались и даже свесились с подушки, и он, как Иван-царевич, стоит, хочет, и страшно будить: она вскрикнет на весь дом – и все откроется, и что тогда скажешь при всех? Иван-царевич долго стоит и дрожит от холода в одной рубашонке. «Не убежать ли?» – спрашивает себя. «Надо, надо!» – кто-то велит.
Тихо шепнул он:
– Марья Моревна!
Открыла глазок и закрыла.
– Марья Моревна!
Опять открыла глазок.
– Марья Моревна!
Другой.
– Ах, как я долго спала! Кто это? Ах ты, Курымушка?
Странно смотрит, и страшно от этого. И уже хочет сказать Иван-царевич в ужасе: «У меня живот болит, не знаю, что делать».
«Надо, надо!» – требует ночной голос.
И падает маленький гость, как в «Отче наш», на колени:
– Прости меня, прости меня, милая Марья Моревна!
– Ну что ты, родной, что, милый мальчик? – шепчет Марья Моревна. – Иди сюда на кровать, ложись. Вот так. Ну что? Рассказывай все!
Про Кащея Бессмертного рассказывает Курымушка: как он спустил его сегодня с цепи и что там уже есть заговор на нее – отправить завтра к старцу, а старец и есть Кащей, и что он велел себе не упустить Марью Моревну, – все рассказал, все тайны открыл и даже как он во сне куда-то летал, и при людях это не удалось, и его засмеяли.
– Не уезжай, не уезжай к старцу!
С улыбкой счастья глядя куда-то, кажется на эту картину прекрасной дамы с младенцем на руках, Марья Моревна сказала:
– Милый сыночка, ты разбудил меня, и я тебе обещаю: никто никогда меня не возьмет.
– Не поедешь завтра к старцу?
– Зачем теперь мне к старцу ехать, я без него знаю, что мне нужно делать.
– Неужели ты пойдешь в гувернантки?
– И в гувернантки не пойду. Я всегда буду с такими, как ты; кто меня будет любить и звать, к тому я и буду ходить.
– Я всегда тебя буду любить и звать.
– И я всегда буду с тобой.
Тогда показалось Курымушке, будто кто-то третий тихим гостем явился сюда и стоит.
– Кто это?
– Кого ты видишь?
– Вон, Голубой!
– Ах, это уже рассветает. Спи, сыночка!
– Но отчего же там голубое?
– Это всегда так, весной на рассвете так голубеют снега.
– Мне показалось, будто кто-то вошел.
– Сыночка, спи дорогой, ничего не бойся и не летай во сне без меня; может быть, когда-нибудь я научу тебя летать по-настоящему, и никто над этим не будет смеяться.
– И все полетят?
– Все, все полетят!
– Куда же? В рай?
– Какой тебе рай, это близко, – далеко за рай – в страны зарайские!
– Где живут бобры голубые?
– Там все голубое.
Сладко спит победитель всех страхов на белой постели Марьи Моревны. Тихий гость вошел с голубых полей. Несет по облакам светлого мальчика Сикстинская прекрасная дама. Гость пришел не один, с ним вместе с голубых полей смотрят все отцы от Адама с новой и вечной надеждой: «Не он ли тот мальчик, победитель всех страхов, снимет когда-нибудь с них Кащееву цепь?!»
