Kitabı oku: «Воскресный день», sayfa 4
– И ещё – где раздобыть коробку? А, может, самой сделать и оклеить бумагой?
Я вопросительно смотрела на рыжую Беллу.
Выслушав меня не перебивая, она с непередаваемой иронией спросила:
– И ты, значит, хочешь мине сделать беременную голову за «Птифур»? Да ещё в золотой коробке? Хорошенькое дело. Нет, ви слышали? Эта шикса шлифует мине уши и хочет об себе хорошее мнение. Ну, неплохо на первый раз. И кто мешает этому? – Белла Львовна подбоченилась, – У тебя есть деньги, шобы этого хотеть?
Я растерялась. Деньги у меня имелись, но не очень много – рубля три, накопленные от сдачи, которую бабушка разрешала оставлять себе после похода в магазин и ещё подаренные на день рождения. Я отчаянно замотала головой, но тут же вспомнила про копилку в виде собаки, которая стояла в доме на старом комоде, куда и бабушка, и дед, и я – бросали десятикопеечные монеты, бросали давно, и там, должно быть, уже прилично накоплено!
Я радостно поведала о копилке могучей Белле.
Она презрительно махнула рукой и возмутилась:
– Поглядите, головой мотает! Горе мое! Шо? Мине нужно деньги забрать у дитя? Бог мой! Если ви так думаете, то думайте дальше, что хочите. Можно подумать мне есть за это дело. Уже сиди и не спрашивай вопросы! Для Эсфирь Яковлевны мине не жалко ничего. На когда тебе нужны эти «Птифур» На уже? На вчера я тебе точно не сделаю.
Она помолчала, а потом добавила:
– Так я тебе скажу, что таки да! Сделаю счастливую жизнь. Ради Эсфирь Яковлевны.
И убери уже это мнение со своего лица.
Я от радости словно проглотила язык и сразу не поняла, кто это такая Эсфирь Яковлевна, для которой ничего не жалко? И только спустя минуту уразумела – это же моя бабушка – Фира!
И тут же вспомнила, что этой осенью к нам домой приходила Белла не одна, а вместе с мужем – очень больным и грузным человеком. Помню, он нагнулся, чтобы пройти в комнату – до того был большой и высокий. Бабушка долго смотрела на его распухшие покрасневшие ноги, вертела их, как-то надавливала, поворачивая их в разные стороны, печально качая головой, отчего муж Беллы Львовны тяжело дышал и громко кряхтел. Потом села за стол, выписала рецепт и срочное направление в госпиталь. А к рецепту приложила записку, чтобы Белле выдали лекарство сразу же, по предъявлению.
Рыжуха благодарно плакала, припадая к бабушкиному плечу, вытирая красные глаза, а её муж молча сидел, опираясь на палку, тяжело дышал и смотрел в одну точку.
Муж Беллы умер месяца через два после визита к нам домой. Бабушка тогда горько плакала, что было редкостью, почти невиданной. А когда я спросила, почему она оплакивает чужого человека, она тихо ответила:
– Он мне не чужой, из нашего местечка под Витебском.
Бабушка не вытирала слезы, будто они сами текли из глаз. В тот вечер я узнала, что семья Залмана Гецелевича, так звали мужа Беллы Львовны, жила поблизости от семьи бабушки. А потом их всех выслали в Казахстан вместе с грудными детьми. Выслали, не дав собраться. В том, в чём были. Главу семейства арестовали по политической статье…
– Значит, он сидел, он преступник? – я вытаращила глаза.
– Что ты мелешь? Какой преступник? – бабушка почти закричала, резко отвернувшись.
– Он же сидел! – обиделась я, и даже всплакнула от обиды.
– У нас в стране в тюрьмах сидят только преступники, – крикнула я.
Бабушка молчала. Слёзы полились из моих глаз от обиды: бабушка никогда на меня не кричала и не разговаривала со мной в таком тоне.
– Его реабилитировали давно, ещё в 56-ом, – прошептала она.
– А что это значит? – я вскинула на бабушку заплаканные глаза и покачала головой.
– Значит, что посадили ни за что, по доносу. У нас так полстраны сидело, – бабушка с трудом говорила эти слова.
– Залман невиновен. А когда вышел, семьи уже не было. Кто погиб, кто вынужден был отречься. Ни кола, ни двора. На работу не берут. Если бы не Белла… Она его спасла. Увезла, работу нашла, должность ему выбила. Золотой человек! Да и сам Залман – не гоцн-поцн, а очень порядочный человек.
Увлекшись воспоминаниями, я чуть было не пропустила то, о чем говорила рыжая Белла.
– Банка такая есть. Золотая-не золотая, я знаю? Что с того? Старая, страшно смотреть. Но, если хочешь, могу сделать тебе это удовольствие.
Я радостно закивала головой. Взяв фонарь, мы спустились в подполье. Там было темно, сыро и пахло прелыми осенними листьями. Крепко выругавшись от того, что в темноте она налетела на какую-то железку, Белла Львовна высоко подняла лампу и проговорила:
– Давай, бекицер, возьми глаза в руки.
Я увидела её сразу, будто знала, что коробка хранится именно здесь. Большая, прямоугольная, металлическая, она притулилась на верхней полке рядом с бутылями с домашним вином и банками с подсолнечным маслом.
– Вон она, золотая! – закричала я.
– Не ори, взяла манеру, чушь шо – горло драть! С мозгами поссорилась?
– Откуда она у вас? – нетерпеливо спросила я.
Рыжая Белла усмехалась:
– Шо ты хочешь от моей жизни? Я тож была молодая, знаешь об этом? Ту банку поц один подарил. Даже лица его теперь не помню. Во как!
Я прыгала от восторга! Радость переполняла меня. Сбывалось то, что я задумала. И пусть коробка была не новой и позолота кое-где слезла, обнажая тёмную ржавую поверхность, было видно, что она похожа на подаренную бабушке под Новый Год.
Белла Львовна громко сморкалась в фартук.
– Вот жеж, дитятко. И я радая. А банку забирай. И завтра приходи печь «Птифур». Вей з мир!
Глава 6. Ворона в белый горох
Чтобы сделать коробку золотой, мне пришлось помучиться. Отмыв, долго клеила золотинки из-под конфет на неподдающуюся ржавчину. Ничего не получалось. Я печально смотрела на уродливую коробку.
Но тут зашёл Сашка Дунаев. Посмотрев на мое унылое лицо, скептически хмыкнул:
– Такое не подаришь!
Я чуть не плакала.
Сашка наморщил лоб:
– Айда к нашему трудовику, он что-нибудь придумает! – вдохновенно предложил Дунаев.
Илья Николаевич внимательно осмотрел коробку со всех сторон. Проверил даже, как она гнётся и спросил, зачем она мне нужна? После моего объяснения учитель труда задумался и ещё раз осмотрел её:
– Попробую, – сказал он, – должно получиться.
Коробка, побывав в руках Ильи Николаевича, действительно стала золотой! И щедро переливалась на солнце всеми боками.
Вечером в тот же день я была у Рыжей Беллы. Она учила меня печь «Птифур» громко и весело. Кричала и проклинала всех родственников до седьмого колена вместе со мной и моими частями тела, растущими неизвестно откуда.
Пока мы работали, Белла беспрерывно придиралась и делала замечания. То я не так помыла кастрюлю, то вытерла чистой тряпицей мокрую ложку, то поздно положила во взбитые белки сахарную пудру. А когда, пытаясь вынуть горячий противень с бисквитом, неловко провернулась и чуть не уронила его на каменный пол кухни, Рыжуха взорвалась по-настоящему.
– Шоб грузовик с сахаром тебя переехал! – она зорко оглядела бисквит и облегченно вздохнула: он был цел.
– Ишлэхе мишпохэ хот зих ир гэсрохэ (В семье не без урода) – проворчала она.
А потом, видимо устыдившись несдержанности, добавила:
– Таких как ты густо сеют, но они редко всходят!
– Почему? И как это редко? – окончательно расстроенная, я со страхом смотрела на Рыжуху.
– А так! В саване нет карманов, и мне с собой не брать, вникай.
Белла Львовна насмешливо смотрела мне в глаза. Я испугалась ещё больше, но
все крупное тело Бэллы Львовны тряслось от смеха, а глаза оставались строгими:
– Вей з мир! Что ви хочите? Женщине в жизни надо все уметь и ничего не бояться, запоминай! Ничего и никогда, – громко повторила Рыжуха, – Нас побеждает страх, а не враги.
Когда же дело дошло до украшения кусочков бисквита кремом и вишенками из варенья, она, видя, как я старательно раскладываю начинку на каждый бисквит, примирительно проворчала:
– Приличная девушка из приличной семьи должна знать два языка: один до свадьбы, другой после. Ты обиду спрячь, учись! Умение готовить – первый и главный женский язык. Тогда и Всевышний, – она серьезно посмотрела в низкий потолок кухоньки и даже указала вверх своим корявым пальцем, – Тогда Всевышний смилостивится, и может, даст получше и побольше. И вот что я скажу: лучше шоб тебя проклинали, а не жалели, запоминай!
И я запомнила. До сих пор я знаю рецепт наизусть, хоть разбуди меня ночью. Могу испечь «Птифур» в любом месте, где можно достать муку, сахар, сметану, яйца и сливочное масло. Лишь бы была духовка, любая. Потому что теперь я знаю о духовках все. Белла Львовна была на высоте, и открыла мне секреты всех духовок мира, рассказывая истории три часа, пока мы готовили печенье. Потчевала ими, как своими вкусными варениками с вишней. Таких вареников, как у Рыжухи, я не ела даже в Киеве, на Крещатике, а там умеют готовить вареники.
К вечеру коробка с золотыми бликами на боках, была полна крошечных пирожных. Сверху лежала аккуратно вырезанная из бумаги салфетка в виде снежинки – невесомая и очень красивая.
Такие делались обычно к Новому Году. Ну и что? Красивая же, и это главное! Я чуть не плакала от счастья.
Белла вытирала красные, слезящиеся глаза мужским носовом платком и растроганно бормотала:
– Или я фасону не знаю? А гэзунд дип ин коп! (Дай бог здоровья твоей головушке)
Купив в книжном магазине тонкую бумагу и, написав крупно красным карандашом, «Я тебя люблю», пририсовав сердце, пронзённое стрелой, я положила записку сверху, на печенье.
В школе на празднике народу было много. После «монтажа» и концерта сели пить чай.
Когда я открыла коробку, по классу пронёсся вздох восхищения: маленькие кружочки и прямоугольнички на один зубок, украшенные разноцветным кремом с вишенкой сверху поразили всех.
Печенье было съедено до последней крошки. Галина Гавриловна поставила мне «пятёрку». Похвалы сыпались на мою счастливую голову. Бабушка сияла.
А когда вместе с бабушкой мы возвращались с праздника, я честно призналась, что печенье пекла Белла Львовна, а я только помогала. Бабушка не удивилась, а счастливо улыбаясь, сказала:
– Я догадалась. Её вкус сразу узнаешь.
И, продолжая счастливо улыбаться, добавила:
– Таких не делает больше никто. Только Белла. А теперь ещё и ты научилась.
Засыпая, я жалела только о том, что вместе с родителями не принимала поздравления толстая, добрая и прекрасная Белла Львовна по прозвищу Рыжуха.
Пустую коробку бабушка поставила на видное место в кухне. А утром долго смеялась, читая записку, лежавшую в коробке.
– Я почти не получала подарков, – тихо сказала она, – Этот – самый дорогой для меня.
Она прижала записку к груди.
– А ты говорила, что самый дорогой у тебя уже есть? – запальчиво возразила я, – А колечко из серебра с лиловым камушком? Ты его никогда не снимаешь.
– Это твой дед. Подарил перед войной. И теперь у меня два самых лучших подарка на свете, – бабушка отвернулась и вытерла глаза передником.
Засыпая, я всплакнула. Мне было жалко бабушку, прожившую долгую жизнь всего с двумя подарками.
Теперь в этой золотой коробке хранились старые тетрадки с первыми стихами, письма от друзей, школьные табеля моих детей и дорогие мне фотографии, чёрно-белые, сделанные не так, как принято сейчас – наскоро, айфоном, а настоящие – проявленные в тёмноте ванной.
Я неловко повернулась в тесноте комнатенки. Коробка упала, и фотографии рассыпались.
Я опустилась на маленькую скамеечку-стремянку: со старых фотографий смотрел другой мир – родной, почти забытый, но другой.
Я растерялась… В коробке жили истории из прошлой жизни, и та, давешняя, которая разбудила на рассвете. Снимки резко отличались от сегодняшних отсутствием придуманных поз и суеты, четкими черно-белыми контурами. Во времена моей юности, чтобы сделать фото готовились как на праздник.
Мой дед, да и все остальные мужчины перед походом в фотоателье шли стричься в парикмахерские, женщины делали прически, надевали нарядные платья, отглаживали костюмные пары. Пойти в фотоателье считалось важным событием. Потом долго ждали очереди, ждали, пока мастер выбирает положение и устанавливает, кто и где сядет, или подле кого встанет. Рассаживались, спорили, менялись местами и мучительно смотрели в глазок фотоаппарата, боясь закрыть глаза. А когда все уставали, раздавался очередной возглас фотографа: «Внимание, снимаю!» И через неделю фотографии были готовы.
За ужином, когда за столом собиралась вся семья, дед тщательно вымытыми руками открывал конверт с долгожданными снимками и в торжественной тишине передавал их бабушке.
Она долго вглядывалась в лица и выносила приговор: хорошо вышли или неудачно, и надо снова идти фотографироваться.
Я же видела в родных непривычно-чужое выражение или черты давно ушедших родственников, старинные фотографии которых любила рассматривать в альбомах. Но глаза на тех прежних фото и впрямь получались необыкновенными, наполненными чем-то значительным.
Я перебирала рассыпанные карточки из коробки, и время останавливалось. А я мчалась…
Шестнадцатилетняя девчонка с сомнениями, страхами и бесконечной верой в хорошее, летела по мосту длиной в 30 лет. И лишь успевала удивляться счастливым и горьким мгновениям, пережитым тогда. Может, для этого и нужно рассматривать старые фотографии, чтобы встретиться с собой, давешней?
Общий снимок 10-го «А» класса с выпускного школьного вечера лежал сверху и оглушил запахом только что сорванной сирени. На губах появился вкус клубники, собранной бабушкой в тот день мне к завтраку.
Я проснулась рано и немедленно подбежала к зеркалу. Ещё с вечера правый глаз покраснел и чесался. И по совету подружек я то и дело просила знакомых, встречавшихся по дороге в магазин, совать кукиш мне в лицо в надежде, что собирающийся сесть ячмень испугается и пропадёт.
Но не тут-то было. И утром, переливаясь всеми оттенками красно-синего, на глазу красовался здоровущий нарыв. Ему и дела не было до моего выпускного.
Ужас охватил меня с ног до головы. Было ясно, что с таким глазом идти на вечер – нельзя. Всё пропало. Я отчаянно рыдала, когда в комнату зашла бабушка и осмотрела глаз.
– И чего ревём? Подумаешь! Ноги-руки целы, голова на месте – уже хорошо.
Слёзы от этих слов полились водопадом. Но бабушка небрежно и даже насмешливо быстро прекратила извержение:
– Сделаешь хуже, – она внимательно осматривала мой глаз, – То-то будет картинка, если к такому глазу прибавишь красные глаза и нос.
Бабушка ласково вытерла мои слёзы передником и обняла. Я перестала всхлипывать и затихла.
– Идём завтракать? А? Есть очень хочется. Война войной, а обед по расписанию. Так говаривали мои солдатики, – шептала бабушка, а сама поднимала меня с постели, – А какие оладушки получились! Давай быстрей! Остынут! Или дед позарится. Он всё утро, как кочет возле курицы. Вон, какие круги нарезает! Мы обязательно что-нибудь придумаем!
И моя гениальная бабушка придумала.
– Тебе нравится Кутузов? – неожиданно спросила она, когда я, заканчивая с оладьями, с упоением поедала только что сорванную с грядки клубнику.
Я чуть не подавилась ягодой и уставилась на бабушку.
– Он кто? Полководец? Что ты имеешь в виду? – ошарашенно спросила я.
– А вот что.
Бабушка вышла и через минуту принесла чёрную резиночку и два крепдешиновых чёрных квадратика. Ловко орудуя ножницами, она вырезала из квадратиков два цветочка каждый с пятью лепестками и наложила их друг на друга – получилась полупрозрачная роза. И затем также ловко прикрепила к резинке чёрный крепдешиновый цветок. Как ни странно, но эта своеобразная повязка производила необыкновенно элегантное впечатление. Как и платье, присланное папой из какой-то «загранки» с оказией: молодой мичман доставил его за день до выпускного.
Папин подарок меня поразил. Я ожидала увидеть что-то голубое, розовое, воздушное.
Настоящее платье принцессы. Но наряд больше подходил для буржуазной богемной вечеринки с коктейлями.
Чёрное платье в крупный белый горох, с пышной юбкой и узкой талией да в добавок с открытой спиной делало из меня кого угодно, но только не принцессу. Во всяком случае, ученицей советской школы я не выглядела.
Дедушка одобрительно кряхтел.
– Да уж! – наконец произнёс он восторженно, – Ты в этом платье похожа на подругу какого-нибудь романтического художника-импрессиониста с Монмартра, например.
Как отцу пришло в голову подарить мне такой наряд для последнего вечера в школе – ума не приложу. Но в зеркале отражалась совершенно нездешняя девушка – чужая и загадочная. Образ получался слишком изысканным и киношным.
Но ничего сделать нельзя. Купить другое платье мы с бабушкой не успевали. Папин сослуживец заехал к нам и передал подарок день назад, хотя из письма отца должен был успеть гораздо раньше.
Молодой мичман долго извинялся, сетовал на неотложные дела, отказался от предложенного бабушкой обеда. Он, торопясь, передал большой, обёрнутый розовой бумагой пакет и быстро уехал на служебной машине, сославшись на острую нехватку времени. Так что выбора у меня не было.
Когда же я надела на глаз повязку, сооружённую бабушкой, дед восхищённо охнул и, осмотрев меня со всех сторон, довольно сказал:
– Будто с голливудского рекламного плаката 40-х! Да-а-а! – он обошёл вокруг, – Признаться, таких красавиц я видел только в трофейных фильмах. И то – это были актрисы!
Бабушка расхохоталась.
Дед радостно продолжал:
– Помню, одна была очень уж хороша, – он залихватски подкрутил несуществующий ус и лукаво смотрел на бабушку.
Та лишь отмахнулась от него, продолжая аккуратно разглаживать пышную многослойную юбку нарядного платья.
– Память уже не та – фамилию забыл, – дед сморщился, смешно чихнул. И глубоко задумался.
– А-а! – наконец, крикнул он в восторге,– Ава Гарднер! Вот как её звали!
И обратясь к бабушке, потребовал подтверждения:
– Правда, наша Лика похожа на Аву? Сладкая моя?
Бабушка, смеясь, согласилась и повесила отглаженное платье на вешалку. Я не знала, как отнестись к этому сравнению. Ни трофейных фильмов, ни Аву Гарднер я в глаза не видела. Но образ, что отражался в зеркале, меня впечатлил.
Дед беспрестанно хвалил мой наряд, хвалил бабушку и папу.
– Ещё бы, – говорил он свое любимое, – В таком виде не стыдно и к датской королеве на приём пойти.
Бабушка, покопавшись в кладовке, прибавила к наряду ещё бисерную сумочку, висевшую на кожаном шнурке, и чёрные гипюровые перчатки.
– Всё, убили! Начисто! Сразили наповал, лежу и дышать от восторга не смею! – шутливо вопил дед и театрально падал на ковёр, будто в обморок, смешно задирая ноги в старых домашних тапочках.
Волосы к вечеру мне убрали в высокую прическу, где и спряталась резиночка от повязки.
Когда я пришла в школу, все – выпускники и учителя – приходили на меня смотреть.
Ячмень неожиданно сдулся, видимо, от чрезмерного внимания. Все девчонки-одноклассницы выстроились в очередь: жаждали примерить повязку и даже сделать фото на память. И повязка, и бабушкина сумочка с гипюровыми перчатками пошли по рукам.
Взгляд Эммы Гарегеновны, нашего директора, прожёг мне спину, и я оглянулась. Гангрена подошла и, не таясь, внимательно рассмотрела меня. Первый раз я увидела, что она удивлена.
Я испугалась, боясь, что она велит мне уйти домой и переодеться. Но к моему удивлению, Эмма Гарегеновна похвалила наряд, заметив что «красиво, и во вкусе не откажешь».
Я залилась краской, смутилась.
– Необычно, – вынесла вердикт директриса, – И тебе идёт.
А потом, приблизившись ко мне так, чтобы только я слышала эти слова, продолжила:
– Только внешность – не залог счастья, девочка. Ум и талант – тоже. Запомни.
Она говорила медленно, будто ей что-то мешало выговаривать слова. А может, мне показалось?
– Во всяком случае, не растеряй свою детскую веру в справедливость.
Она помолчала. И только глаза её необычно поблёскивали в полумраке зала.
– И будь счастлива. Хотя бы за меня, – Эмма Гарегеновна резко отвернулась и пошла. Её спина, уходящая вглубь школьного коридора, всегда прямая, опала, плечи ссутулились, будто кто
–то невидимый взвалил на неё непосильную ношу.
На том выпускном фото я, как «белая ворона», вернее, «ворона в белый горох», стою полубоком, чтобы не было видно правую половину лица, где так неудачно, а может и слишком удачно – красовалась повязка, скрывающая ячмень. И друзья рядом – юные, веселые и живые. Все мы беззаботно смеёмся от радости и вдруг наступившей свободы, уверенные, что так будет всегда.
Лёшка и Мамука, Сашка и Каха Чкония, рыжая Тоня и Лерка-ябеда, Мышка и Граша -
Сергей и Соня. При воспоминании о них губы сами растянулись в улыбку, внутри потеплело, и поднималась волна необыкновенной нежности.
Мышка всегда была рядом с Грашей – Сергеем Агафоновым. Она пришла в наш первый класс в середине учебного года. Маленькая, испуганная, застенчивая, жалась к учительнице и не хотела отпускать её руку. Все смеялись, и только Граша подошёл и предложил:
– Будешь сидеть со мной?
Мышка вскинула испуганный взгляд, но отпустила руку учительницы и села с Грашей за парту. И с той поры они всегда были рядом: веселая, открытая Соня и серьезный, сдержанный Сергей.
Когда я о них думаю, перед глазами возникает греческий остров Родос и та необыкновенная экскурсия под интригующим названием «Поцелуй морей» – Прасониси.
Приехав ранним утром и выйдя из автобуса, мы с мужем замерли. Картинка и вправду была фантастической: огромное светило гигантским огненным шаром вставало сразу над двумя морями. С холма, где остановился автобус, можно было видеть две зеркальные чаши, наполненные до краев. Моря, разделённые лишь узкой песчаной полоской, соединяли свои воды воедино, подчиняясь необыкновенному ритму.
Я, изумленная, застыла на этом холме. И никакие силы не могли в тот момент утащить меня оттуда. Плыл запах чабреца и розмарина, огромными кустами усыпавшими холм. С правой стороны волновалось Эгейское море, с другой – тихо блестело ровное зеркало Средиземного.
Первое – солнечное, желтое от песка, вздыбленное ветрами, играючи, неслось вприпрыжку, перебирая маленькими ногами-волнами навстречу новому дню. Его заполонили разноцветные кайтборды – воздушные змеи, укреплённые на досках. Картинка напоминала рисунок ребенка – яркий, непосредственный и веселый. Другое, Средиземное – серо-стальное в утренний час, спокойно раскинулось в полную ширь, вальяжно, нехотя отвечая на ласки ветра. И лишь изредка гордый парусник скользил, подставляя солнцу свою длинную шею. Иногда, по серебристой глади лениво пробегали барашки, повинуясь негромкой просьбе ветра, но вскоре волны забывчиво успокаивались. И сверкала алмазной россыпью серо-голубое зеркало без единой морщинки, переливаясь под лучами солнца синими и бирюзовыми гранями.
Только в полдень морям наскучило играть с ветрами. Они затосковали одновременно и подняли вверх гребни волн. И соединились в поцелуе их воды, выплеснув на узкую полоску песка всю свою нежность.
Я, потрясённая увиденным, даже заплакала от переизбытка эмоций. И поздним вечером, в отеле, неожиданно рассказала мужу всё: и про Мышку с Грашей, и про нашу школьную компанию, и про маленький морской городок, где на том злополучном уроке математики перед весенними каникулами я стояла у доски, не зная ответа.
