Kitabı oku: «Неохазарус», sayfa 2

Обидно что мало того, она меня приравняла к дремавшим ежам, тем, ко-торые якобы вообще ничего не делали и не делают на пути эволюции, и на-мекает, что я должен ей еще в белые ноги поклониться и спасибо, сказать, за мой прогресс. А если представить себя как хищника, загрунтованного под саванну, хоронящегося для прыжка, то можно конечно затихнуть и ждать. И пусть ваше лицо будет затоплено удивлением, а на моем брызнет удовольст-вие и вместо слов навыкат, страшный рык, как следствие нашего с ней про-тивостояния.

И что, произошло, господа? Скажете я наглец? Я не прав!? Да, я наглец. Совсем немного оттяпал, четверть кубышки, откусил от золотого самородка платиновыми зубами. Невесть что, а зубы трещали, парились, окислялись. Совсем малость, кусман, больше рот не разверз, не влезло, и мне хорошо, а плата вам – мое обаяние, элегантное, между строк чтение, молочными чер-нилами. Прибегайте же к ухищрениям, прячьте, прячьте, шпаги эфес, хвата-тельный рефлекс сильнее и мгновенней, под лучезарное сияние улыбки и выверенные движения факира, фокусника, мага, флибустьера. Вам не будет больно долго, укол по самолюбию, под нарочито удивленный возглас Умы: «Я же тебя предупреждала!» Что ты меня предупреждала? Что по любому всегда на чьей то, но только не на моей стороне. На стороне веселых и на-ходчивых, так легко и я бы тоже не отказался с веселыми и находчивыми, но только вот где их столько и в нужный момент взять, а поэтому и заплывает малодушие и шепчет что ты – Мата Хари в моем стане, и сколько тебя не корми, твои глаза все равно в чей то, но только не мой лес смотрят? Обидно, конечно, досадно, но ладно, я все для себя объясню, скажу себе, например что ты по гороскопу коза любящая пастись в прямом и переносном смысле на зеленых газонах. Зелень, зеленые кто ж их не любит, а еще скажу себе, что твоя тропинка все детство проходила рядом с ними и накрепко пересек-лась, и переплелась, и они усиленно тебя уважают, зная, что с тобой спорить нельзя – бесполезно, тебя, упертую, легче хитростью, а я же с тобой спорю с пеной у рта. Но сама пойми, мне с тобой жить, а они лишь захаживают, им легче. Ты ж моя умница, а может я такой слабохарактерный, но не замечаю этого, а ты видишь, любимая, и не упускаешь свое, дожимаешь до приемле-мого для тебя размерчика и за это тебя тоже можно как то понять, но ува-жать, уволь.  – размышлял Тимур, подшучивая:

– А я его спаиваю.

– Издеваешься, да?

– Не-а, правда, хочу его напоить. А то что он из себя строит!

– Так он же вообще не пьет?

– Ты хотела сказать не пил, но теперь все, он встретился со мной.

– А я тебя не понимаю, все эти твои недосказы.

– Да куда тебе, прочитавшей Доктора Живаго.

А в субъективной реальности все происходило приблизительно так.  Нервничаю и тикаю часами, внутри меня фугас, у меня нет ключа от закры-того подъезда и как назло никто не выходит и не заходит, я как волк голод-ный, уставший и злой, звоню домой, никто не берет трубку, дома много гос-тей и им так весело, что они не слышат телефонного звонка. Боясь разбить стекло, сдерживаюсь, не кидаю снежком в горящие окна. Навстречу откры-вает подъезд та самая дама с собачкой, захожу домой, раздеваюсь, ноль эмо-ций, слышу: «Эй, иди-ка сюда, депресняк». Оглядываюсь – Казбек. Отвечаю: «Я тебе не эй» унося с собой в другую комнату еще и самодовольную улыб-ку Уминой подруги и ее беззастенчивое счастье от сидения на незаметно сползших под нее со спинки стула, брюках. Посмотри-ка на нее, не догоня-ет? «Сиди, сиди, грей. Все равно не глаженные, топчи, крошка. Прочь досу-жие жалобы» – гасил Тимур. «Ладно, не подходит мне твой компьютер, мо-нитор слишком маленький, не отвечает веяниям времени – слабоват для моз-гового штурма и объемного мышления» – услышал Тимур вдогонку казбе-ковское объяснение, имея ввиду получасовой давности просьбу о заимство-вании, на время, старого тимуровского монитора, пылящегося на стенке.

Пленник заблуждений, он непьющий, в отличие от меня – пленника водяры, режет быстрее, чем говорит, пока только глазом-лазером, но может и ногтем мизинца и сколом гранита, а в обще кажется это видимость и на са-мом деле он тупой как валенок. Трезвый, он скромный и гордый, а какой же он сытый и пьяный – загадка, каждый раз надвигающаяся грозовым фронтом и делящая горизонт пополам. Казбек обычно ничего не добивался, а добив-шись, затем не норовил нахамить, чтобы через время, раскаявшись, загла-дить, чаще сам не понимая что, а только ощущая задним, а скорее передним умом, что ни у кого ничего просить нельзя – это ниже своего достоинства. «И я был благодарен ему и Хасану, что не чувствую себя обязанным перед ними, как вассал перед феодалом, потому что я и за малость, за пустяковую услугу, маячок доброты к Исламке, готов отплатить втрое и впятеро.» – оп-равдывался перед Умой Тимур. А Ума думала – И зачем он себя так прини-жает перед ними, ведь он никому ничего не должен и не обязан, полностью самостоятельный человек и опять нервничает на ровном месте, не в силах что то исправить. Казбек, с красным марсианским лицом, слегка помятым, словно по нему проехал марсоход, ходил по комнатам, не претендуя на изы-сканно-полынный абсент, и скромно не желая дешевого отечественного пи-ва, или водки, а лучше ерша, – только не в присутствие все усложняющего старшего брата Хасана. И как Тимур ни желал угостить Казбека как мужчи-ну, хоть он и младший брат, джигит крупноголовый, не ребенок же, двадцать восемь лет, в хорошей смазке пулемет, не даст осечки, к тому же опытный насвайщик. Все под языком, но так Казбек и не стал, не поддержал Тимура, и это чрезвычайно того злило: «Наливаю я ему огня, пока Хасан курит в кори-доре, а он не хочет. А что же мне сам на сам пить? Нет выбора, пью горькую и думаю: «Стопудово, Казбек только передо мной так – не пью, не хочу, а сам.»

Выпив и закусив, Тимур немного успокоился. Но не надолго заметив как самый маленький из детей понадкусил пять или шесть лежащих в волнистой вазе яблок за раз. Тимур крепясь какое то время все же не выдержал и сделал замечание Уме:

– Следите за ребенком.

– Ничего страшного, у себя дома он целый ящик понадкусывал, – спо-койно заявила Ума.

Тимур, представляя, как бы она среагировала, если б это сделал Исламка, вспылил:

– Пусть дома и надкусывает.

Ума зашипела убежавшим молоком:

– Гости услышат!

– Ну и пусть слышат. – огрызнулся Тимур. – Вот защищает!

Тимур тем временем продолжал бродить по комнатам.

Умина подруга преспокойно продолжала сидеть на его брюках и майке. Тимур молчал. Через какое-то время подруга наконец-то поднялась с помя-той одежды и попеняла Тимуру:

– Вот, я хотела на Новый год к Вам придти, с детьми, а вы не захотели. Одни все, одни. Эгоисты-индивидуалисты…

– А что в этом плохого? Новый год ночной и семейный праздник, если устал, можно прилечь на диване, ни под кого не подстраиваясь, отдыхать, смотреть, что тебе хочется, а не бегать всю ночь с подносом, угождая гостям.

– Ах, так вот ты какой!  Вот как мы друзей теряем, а мне так хотелось на-деяться, уверить себя, что ваше неадекватное отношение только показалось, а так хотелось попрыгать, повеселится, но значит все правда.

– Показалось, показалось. А что, разве дома нельзя надеяться и прыгать?

– Так дома не интересно. Я же с тобой хотела.

– Ну уж я не знаю. А муж как посмотрит?

– А что ты его боишься? Боишься да, признайся Тимур?

– И что, поэтому вы обиделись и первого числа не пришли. Если не по-вашему, то, типа, и совсем никак, отдыхайте мол. Гордыня. – ушел от ответа Тимур.

– Что, что? – переспросила Умина подруга.

Говорит про себя: «Оглохла». Вслух:

– Ну если, говорю, по-вашему никак, то все –дружбе конец, что ли ?

– Да, Тимур. А мне-то знаешь что, мне кажется: у тебя такой зуб на нас вырос. Мог бы прямо сказать: так-то и так, я против вас имею, но молчу.

– Тимур же бестактно отвернувшись от собеседницы, мысленно вел раз-говор с Умой «А они?» – спрашивал Тимур. – «Я не с ними живу, а с тобой, – отвечала она. – «А жены их любят не меньше, а даже и больше.» – чеканил Тимур мячиками аргументов. Ему было обидно и казалось, что его не ценят. «Это тебе так кажется, а они делают не сколько не меньше тебя. Ты знаешь, сколько Хасан на жену в месяц тратит? Ты бы уже меня к стенке приколо-тил» – как пыль скрипела на зубах Ума. – «Так да, так? А ты что, сильно ну-ждаешься? Деньги не выпрашиваешь? Когда просишь сто, я всегда даю две-сти, а когда пятьсот,  даю тысячу.» – «На, на, забери свои деньги, все забери» – «Хорошо, хорошо, только надолго ли, эти твои слова. Да, да… шмоточни-ца, – кричал Тимур. – «Барахольщик, со своими книжками за тысячу рублей» – «Что? Это две книжки по пятьдесят рублей.» – «Да, да, так я тебе и пове-рила», – и она вытащила из кошелька пару тысяч и бросила в воздух. – «Ки-дай, кидай мой труд, как бумагу. Отныне не получишь, не выпросишь и по копейке. Бросается она.» –  в гневе шептал Тимур, трясясь японскими остро-вами от нервов и куря уже третью подряд коротышку «Житан», после того, как они проводили в час ночи последних гостей и разругались в пух и прах, прошло не так много времени, в какой то момент ему даже показалось что под ним действительно ходит земля. – Вот покурю и завтра снова пойду на уступки, а может и сейчас опрометчиво забуду ее бессердечие». Только что готов был убежать от нее, как от чумы, но Ислам ее крючок и воблер.  Ему необходимо кому-то сказать, с кем-то поделиться секретом, что ни одна баба не стоит того, чтобы из-за нее портили отношения мужики. А почему?

Да потому, что бесполезно верить в божество на Фарси, жен-щина, бе-жит поток, он сладок, циничность им название, набор загадок, расчетливые существа, павлиньи перья, глаза дьявола и око сердца, жужжащая в цветке пчела, речь льется, или немота по ситуации – спать или бодрствовать, выбор не велик. И не выдумывай материй высших ткань, завеса, сплетенная из смерти и бессмертия, в отличие от света, имеет форму женщина, она важнее в ней, лишь для нее самой и вот теперь и для меня, она главней чем содер-жанье, пусть и миллиона книг, простое тело приводящие в безумие. В обрат-ное не верь, пустая трата времени, люби их что есть сил лучше  не надейся на взаимность, ведь в них всегда расчет. Когда же они рядом, за них всегда переживаешь, лучше их держать на расстоянии, но как сдержать!? Когда ж наступит час, они же молча будут наблюдать как сам ты увядаешь.

Наверно страх я говорю, но вот такая пропасть уж не раз мелькала в ней когда я заболел, смешок в ее глазах горел, она смеялась надо мной, ее понять хотел, я знал, что нет и для меня уж ничего смешнее еле дышащего стонущего льва, хотелось бы мне думать что я лев, а не баран в ее душевных письменах.

Тимуру не хотелось бежать на улицу, не хотелось бежать в ночь, но как он  часто делал в последнее время. Достала, видить ее не хочу, и даже дух ее рядом раздражает, даже дыхание раздражает. Он мучительно, до пяти утра, трезвел перед рябящим телевизором, и затем, чавкая тапочками в гулкой ти-шине утренних комнат, сменяющейся дрожью трамвая, обречено шел в спальню встречать изначально невидимый за домами, рассвет, чтобы затем раздеться и сложив руки по швам сначала солдатиком, а затем и камнем пой-ти на дно и лежать рядом с ней,  удивляясь ее теплому влажному дыханию, и даже больше замечая, что она замедляет дыхание ровно в тот момент когда и он его задерживает чтобы прислушаться к ней и что еще более удивительно, что и Исламка в своей кроватке тоже встревожено переводит дыхание и на-чинает возиться. «Как все связано. – подумал он засыпая, чтобы на утро уже беспечно забыть, такую важную и нужную деталь жизни. – Только бы не за-быть, только бы не забыть, слово не птичка вылетит не поймаешь, плохое слово – пуля дура, а хорошая мысль – как штык молодец, все взаимосвязано невидимыми нитями атомов которые как звоночки звенят даже от мысли, а не то что от слова или действия. – твердило его подсознание, но увы не он сам – Еще не созрел, еще не дошел, еще не понял.» – угасая, мерцало его подсознание.

Ума проснулась, зная, что он спит, а ему казалось, что он не спит и видит, как она радуется его страданиям, приговаривая: «Так тебе и надо, зануда, вандерлей. Дрожи…» И затем, тихо передвигаясь по пустой банке квартиры, шла молиться, удивленно думая: «Какие подлые мысли приходят мужикам, непонятные и неизвестно откуда взявшиеся, в то время как я думаю просто, без всяких выдумок, и измышлений. Иногда думаю, убила бы гада. И что он хочет, этот Тимур?»

Тимур во сне хотел сказать ей только одно, что она не должна обхаивать их прошлое, не должна ругать все, произошедшее с ними. «Как она не пони-мает, оно выстрелит в нас из космической пушки метеоритным дождем, не-видимым дротиками микрочастиц прямо сквозь сердце. А любит она потому, что люблю я и бомбардирую, а она вовсе не Мария Кюри, и мы есть не толь-ко набор хромосом плененный охотниками за головами – эндоморфиниста-ми. – до конца не веря в это утверждение, буксуя по мокрой глине на при-брежной горке, на которой он ее когда то  и собирал виде опоки и вырезал сердечки, под нэцки отполированные до блеска бархатистой тряпочкой, вспоминал он. И люблю крепко, пряча слова, и генерируя импульсы, а вооб-ще кто знает еще кроме этих биохимиков как это происходит, и происходит ли вообще, а может любовь это всего лишь ключь от кладовой сверх воз-можностей человека, ключь от двери за которой спрятано счастье. Вот про что оказывается сказка о Золотом ключике, а я тут все не о том, да не о том якобы ее любовь вторична и является зеркальным отражением. Как же мы гордимся что мы мужики, львы, тигры, а гиенами не кто не хочет быть, у них самка доминируящая и покрупнее самца будет. И выпало же ей счастье, и шепчешь подавая незамысловатые знаки, очнитесь бродяги матриархат на носу. Нет ну правда, честно честно, вы говорите ложный шухер, хорошо будь по вашему.

А ладно шутка, что уж и пошутить нельзя, хотя судя по обилию вновь обращенных геев, многие уже почувствовали тенденцию и приторно слаща-вое дыхание матриархата и поспешили несмотря на гениталии признаться в своем женском мироощущение, короче не выдержали парни и быстро быст-ро пожалели, что родились мальчиками. Чтож БОГ  судья, а не я, он же в вас так все запутал и морковку вместо дырочки и перси из той самой красной глины и вылепил, вай, вай, вай. Громко, конечно, сказано, но скромность не в чести у нас давно, она же не ретранслятор, радиорелейный, а скорее слезы, умиления, стыда и радости. И вообще она, моя Ума, не такой уж и плохой человек, а скорее просто замечательный, ей если разобраться немного и до Ангела, и какой толк от того, что я понимаю и все равно делаю ей плохо, – думал Тимур на четвертый день молчанки. «И ее положительные качества резко, во много раз, перетягивают пеньковым канатом отрицательные» – ду-мал на пятый день… На шестой день: «Все дело во мне самом: все время ку-да-то спешу и много чего не понимаю, уверяя себя, что вижу всех насквозь, слепец…» На седьмой. «Я сам во всем виноват»

Ему все больше хотелось ее поцеловать. Ей, судя по все менее резким движениям и взглядам,  тоже. А через неделю он спросил:

– Ты еще помнишь из-за чего мы ругались?

– Нет?

– Скажи спасибо, уже забыла.

– Снова начинаешь? – улыбнулся он.

И они обнялись, две половинки расколотого камня, который при бли-жайшем рассмотрении оказался, конечно же, куском красной глины, которая в свою очередь была частью красного неба за много много Солнц до нашего рождения. Щенячья радость, нежная радость, летняя радость, гора в облаке, гора в облаках. Фудзияма!? Нет другая, поменьше!  Неумело веселая паро-дия на танго посреди комнаты на радость Исламке. Закрыв глаза, они летали по кругу Белкой и Стрелкой в центрифуге, не принесенные в жертву науке, а пользующиеся ее дарами о которых еще и не мыслили даже их деды, сото-вые телефоны, смартфоны, компьютеры, Интернет, и только любовь и ра-дость от нее как и сотни и миллионы раз раньше, вводила их и многих дру-гих людей на земле в гипнотический сеанс полигона Солнца, и сквозь них бета, гамма, альфа рассеянных излучений уносились прочь сквозь прозрач-ность их душ. И тысячи причин чтобы плакать они знали что все равно предпочтут радоваться, хоть и сквозь слезы.

А сейчас он снова противоречив и думает что думает, а на самом деле болтает, не понимая, что какой нибудь махровейший неформал мог его в этот миг назвать болтушкой, да вот так именно в женском роде и он бы хоть и возмутился, но в душе бы согласился что много и нудно и плохо болтать это уж совсем не по мужски, но он заблудился в своих поисках прежней де-сятилетней давности Умы, со страхом осознавая, что возможно ее уже нет в природе и приходится жить с тем что есть. «Ума – салют из взорвавшихся звездочек. Я лучше превышу вторую космическую скорость и стану спутни-ком Солнца, чем вновь скажу ей о любви. Это ее расхолаживает. Пусть ждет, когда я прозрею, как нам дальше быть» – думал он, сам до конца не осозна-вая как это прозрение может произойти и произойдет ли вообще, тем более что о наличие таких механизмов взаимодействия своего внутреннего мира с внешним он хоть и слыхал но еще не испытывал, а если и испытывал то про-сто не заметил этого чем и был расстроен, но быстро забыл.

В такие моменты для полного счастья Тимуру хватало создать нежи-вое, вымышленное существо, пусть непохожее не на что ранее, но на самом деле скопированное с нее, сплетенное из кустиков прибрежной ивы, для то-го, чтобы смотреть на него во время ее отъезда, и, засыпая под Френка Си-натру, покрываться мурашками под Му Вэй, под номером пять в диске, или ожить под «Стренджерс ин те найт» под номером десять, на майке – Пеле- футболиста, потому что он слышал что есть еще Пеле коммерсант резко от-личающийся не в лучшую сторону от Пеле спортсмена, и в очередной раз не понимая, что она нашла в нем? А спроси ее, она не ответит, кроме как люби-ла, летала не чувствуя ног, мечтая только об одном: спрятаться в укромном месте, и чтобы никто не приставал, наедине со своим парением. Просто но похоже на правду, но как часто бывает через какое то время покажется на-глой ложтю. А что я нашел в ней? Она настоящая, сильная, и скорее честная, чем наоборот… но непокорная, а раньше мне было все равно, я не думал, ка-кая она, и почему многие говорят, завистники… я был ее беглый раб и ее устраивало. Он вспомнил ее еще по-девичьи откровенные слова: «Ох и тя-жело бы тебе пришлось, если б я тебя не любила». Вот и пришлось вспоми-нать ее слова, понимая, что глупо держать их в себе, ожидая момента, и еще глупее серьезно относится к ним, потому что она сама не знала что хотела этим сказать, толи как я сильно тебя люблю и хочу, а толи никогда не раз-люби меня, ради себя же потому что я превращусь в такую мегеру! Да уж  напугала… не забывайся я твой хозяин детка и без меня ты… а в прочем са-ма думай кто ты без меня… а интересно что ты скажешь… знаю знаю само-мнение у тебя на высоте, ты этим не страдаешь страусенок.

Она думала, что я положу к ее гладким безволосым ногам кристалличе-ски-холодную, сейфообразную, забитую ассигнациями Москву, как положил себя в сумку последней из сумчатых волчиц, прячущихся в дебрях Тасмании, и она верила в мою жертвенность, которая и в правду жила во мне, но не тут-то было: я не пожертвовал собой до конца, по-настоящему на сто процентов, я был рассеян и не настолько алчен, чтобы кинуться на буржуя с криками «А поделиться, бистро, шнеллер!» и не так это легко, как казалось. Гравитация и трение сделали свое дело, и вдруг выдохся, и сгорел в атмосфере, неожидан-но для себя и буднично для остальных, на взлете – катастрофа Шатла, а куда уж против сгоревших заживо, вот тебе и возраст Христа, вот тебе и Сидд-хартха с Иосифом и Мухаммадом…

Озадачили, все перевернули, санкционированный обыск мозгов и души, протрясли, как кот Базилио Буратино, а новых сил не нашли, – плохо искали, без настроения, без почина и аккорда. Преснятина… А поострей? Во мне притаилась пустота, приправленная Хагакурэ. Нескромно? Нагло и безответ-ственно. Хотя откуда мне знать на что я способен.

Ума вдохновляла даже своим мертвецким светло-сиреневым, а иногда насыщенно свекольным лицом и питала со своего стола, и переливала остат-ки того, что в нее было налито под видом розового масла и испарялось жид-ким азотом, и от ее утечек голова мерзла и трескалась, обнажая приторно ро-зовый обман, и я стартовал, извиваясь как гибкий головастик-сперматозоид, расталкивая толпу, стремился к своей яйцеклетке, стремился зацепиться и оплодотворить, но часто ключ не подходил к дверке и приходилось искать заново.

И теперь не вижу, не знаю, почему в ней иссяк родник, или я столько пил водки, что, не заметив, выпил и ее, и она иссохла и я один, как тысячи голов жаждущего африканского стада, и что-то худощаво волосатое, запущенное, совсем не ее, для меня… и я повис, как старый, оборванный алюминиевый обесточенный, без вольта напряжения, провод, с потрескавшейся от времени изоляцией. И догадываюсь, что все, что в нас есть, – шапка-обманка, муляж и не может действовать самостоятельно. И очень даже причем здесь собачий экстерьер, нежность и эластичность, вот что нужно любой твари, и жела-тельно, еще и еще раз нежность, забота, и эластичность вен, а кому-то и пал-ка с железным набалдашником, но только не мне – так думает каждый, и я не исключение.

«Верни мне свою нежность, Ума, краса-ловка. Прошу по-хорошему. Вер-ни хоть что то.  Твоя очередь. Я устал ругать тебя матом. Ты же дама, и у те-бя вместо волос пророщенная пшеница. – битый час, глядя на ее велюровые, цвета луковых перьев, восточные штаны, выпрашивал Тимур, не понимая, что словами в их отношениях никогда ничего не решалось, и если чему-то суждено, безвозвратно уйти, то оно уйдет, сколько ни умоляй. – А-яй, я же забыл, язык тела – он всегда был ей понятен, сильнее слов.

3

ТОПОР

Через неделю, в не самый погожий день, как специально, словно желая укорить Тимура за его инсинуации в адрес не выпившего с ним Казбека, тот привез освежеванного халал-барана. Тимуру стало стыдно за то, что он за-жал Казбеку монитор компьютера, и так его понесло и раздробило, что он поругивал себя за излишнюю категоричность в оценках, и за то, что несмот-ря на какой-никакой жизненный опыт часто оправдывается, когда этого де-лать категорически нельзя, не понимая, что его просто разыгрывают или провоцируют, и что в эти моменты он как на ладони весь: без вины винова-тый, еще по детски наивный и еще не сравнивающий Луну со зрачком слепо-го волка, а солнце со сплетением.

И теперь, стоя перед тушкой безголового барана, освежеванной добро-душным Мамедом, подручным Казбека, Тимур не подымал глаз больше от стыда за свои тогдашние, пьяные околорелигиозные бредни. Исправляя до-пущенную ошибку, Тимур мысленно всячески оправдывал Казбека, объяс-няя себе, что идеального нет, и по-любому хороший человек может быть и непьющим в пьющей стране, частично бескультурным, а культурный может оказаться и бесом. Раскаиваясь в отношении Казбека, он готов был глотнуть воды из мертвого моря, но боялся, что откажут почки.

Казбек, ощущая сдержанность Тимура, все больше молчал, изредка бро-сая реплики в адрес Умы, которая что-то собирала для него в пакет. Он не отказывался.

– Деньги? – спросил Тимур.

– А не знаю, бараны не мои, а наверное по сто рублей килограмм… Поч-ти даром. На рынке – сто пятьдесят…

– Возьми две тысячи.

– Куда ты? Это много.

– Да ладно, что ж задаром человек возит, режет.

– Но твой баран действительно килограмм двадцать будет, – и с этими словами Казбек взял две тысячи и пакет, протянутый Умой, отказался пить чай и, сославшись на дела, попрощался и вышел.

Тимур посмотрел, как Казбек отъезжал на Мерседесе старшего брата Ха-сана, который, как показалось Тимуру, гоминьдановским резидентом пря-тался в машине. «Возможно, я ошибаюсь. Вах, амбициоз, эзмен мерещица. Он мне ничего не должен.» – решил Тимур, понимая, что вечером, да еще через тонированный лобовик, возможно представить хоть черта лысого, как Бреда Пита.

Вернувшись в прихожую, он увидел, что Ума чересчур самостоятельно рьяно принялась разделывать тушку барана. В ее руке плавными кистевыми шевелениями смаргивал сталью большой, но до обидного тупой, беспомощ-ный перед самыми тонкими и мягкими волокнами мышц, кухонный нож, – к тому же без желобка для стока крови. «Моя недоработка» – укорил себя Ти-мур, сжалившись над ней. Ее худые руки, борющиеся с пропитанными каль-цием костями и массажированной природой плотью, вздыбились крови про-водами.

– Оставь, не мучайся, я сейчас пойду и куплю топор. А где наш топор? – осторожно спросил Тимур.

– Так все там же, по осени не вернули, – намекая на Казбека, произнесла Ума.

– А у них нет такой привычки. – поддержал Тимур, почесывая крылья ноздрей.

– Ну, ты точно купишь? – перевела разговор Ума. – А где же ты его вече-ром найдешь?

– В универмаге. – уверенно сообщил он. – Он до восьми, а сейчас только полседьмого.

Пока Ума мыла руки, Тимур быстро, по-солдатски, одел ботинки, черную зимнюю куртку с изрядным добавлением тефлона, финскую серую кепку и, выходя, крикнул:

– Закрой. -

Легко преодолев не слишком далекий, но изобилующий гололедом путь до универмага, благо, что этих универмагов расплодилось за последние годы в достаточных количествах и можно было выбирать, он без промедления принялся искать топорик, норовя его назвать томагавком и спрашивая у про-давцов разных отделов, где продаются очень-очень острые топорики? Неко-торые пожимали плечами, единицы заигрывали: «А вам зачем? А больше вам ничего не надо?» и посылали все дальше и глубже, и, наконец, он ока-зался в цокольном помещении, где неожиданно перед ним предстало все разнообразие топоров, начиная от импортных, комбинированных, с длинны-ми ручками и темными лезвиями, до, производства «Труд-Вача» за 155 руб-лей, весом 850 грамм, с особой нетупящейся заточкой.

Тимур испытал настоящее облегчение от мысли, что Уме не придется мучиться: топор – это сейчас больше для хозяйства, а не разящее оружие как раньше. И он ощутил холодок от ледяной струйки при прикосновении паль-цев к острой стали.

– Чек дайте, пожалуйста, все же холодное оружие, и если можно заверни-те в бумагу и в два пакета.

– Да-да – согласился продавец, пояснив. – Действительно, не лишнее, у нас бывали случаи, когда милиция приводила покупателей. Вот, например, с таким большим топором случилось именно это – и он показал на импортный топор, на который Тимур и сам обратил внимание, и, отлистав назад, статья «Ношение холодного оружия». Взял топор за изящно выточенное древко. «Удобное, ей понравится» – довольно подумал он. На обратном пути, прохо-дя мимо манящего уютом Макдональдса, он решил купить ей и сыну пиро-жок с вишневой начинкой, а заодно и получить в придачу пакет, чтобы еще надежней упрятать кованый топорик, еще дальше от любопытного людского взгляда, словно боясь, что могут про него черт знает что подумать. Аккурат-но, как ладошки, сложив пирожки и топорик в эксклюзивно непрозрачный пакет, Тимур спокойным шагом, спустился в длинный подземный переход. В сутолоке Тимур нечаянно забылся и стукнул себя пакетом по мякоти ноги и на собственной шкуре прочувствовал вонзающуюся алебарду. «Аккуратно, членовредитель– предостерег себя Тимур, – а то будет как летом, когда в но-гу вонзилось торчащее острие тяпки,  спрятанной Умой в полипропиленовом мешке.

Выйдя из подземного перехода, он попал в плотный встречный поток людей-оборотней. Тимур представил, что вот сейчас они облачены в латы, шлемы, с мечами, щитами, палицами… а секунду назад пленились мало-кровьем… И вот уже засверкали, засвистели латы, кости затрещали, лопнул шлем, острие вонзается и скрипя разрывает плоть… Дух захватывает, когда втаптывают; слепит и опьяняет запах свежей, пузырящейся из ран, крови, глаза же протри, – рядом с ухом Тимура стремительным крылом птицы про-свистел топор… и воткнулся в плечо на секунду открывшегося из под щита воина… в пылу схватки он покачнулся, но казалось не почувствовал боли, не понимающим взглядом смотря на свою обвисшую перерубленную руку и выпавший из нее мечь, а в следующий момент и его срубленная голова кор-чась скорее от обиды чем от боли летела на земь, и чтоб уже катясь меж ног и тел угасая прощаясь и еще секунду видеть свое рухнувшее тело на котором уже стоял победитель…

И всех людей, превратившихся в трупы, с аппетитом склюют голодные птицы-падальщики, разрывая на кусочки плоть,пожелтевшими клювами. А для кого-то пока пир и кубки полные вина, а для кого-то мать сыра-земля, и никаких забродивших фруктов, рано встал или поздно лег, воин ты или смерд, гуляй, пока жив, щипли толстозадых крестьянок… подолы крути кур-тизанок, твой век скоротечен, если не крепок твой дух, и теряешь рассудок, то беги.

Все честно, плати иль умри, железная хватка рук, вырывающих ключицу, и ослепли от жгучего пота глаза… есть у слабого шанс – убежать, чем быст-рее, тем лучше… и не делай всю жизнь того, чего не хочешь или того к чему не рожден и не сможешь, а только хочешь дерзнуть и скажешь что сможешь назло ради спора, тогда не ропщи что кому то все легче дается, и ты его жертва. Тимур прошел рыночную площадь, и поток лязгающего в ушах же-леза, вторчермета, затих сам собой. Топот, высекающий из мостовой искры, иссякнув, выдавил Тимура из более плотного, глубинного потока времени в поверхностное, прозрачно-официальное, где он считался ПБЮЛ, имеющим свой личный ИНН, и, будучи гражданином, вынужден был в качестве про-теста мучительно отращивать волосы и обмазываться маслом, чтобы легче выкручиваться, подобно гастарбайтеру-нелегалу, при борьбе с фискальными и другими, как он считал не злокачественными, но и не слишком качествен-ными новообразованиями на теле молодой демократии – и в таком состоя-нии он сравнивал себя с самураем –анархистом, даже в общих чертах не же-лая объяснять самому себе чтобы это могло значить.

Ветер дул ему в лицо, но холодно не было, он представлял что его грела жировая прослойка пингвинов и морских львов… «Пища от голода, печка от холода», – подумал он и поймал себя на мысли, что нос чешется к выпивке. Праздники один за одним колыхали и рвали флаги, и люди привыкли выпи-вать подолгу и много, и он в последнее январское время пригублял много, не стеснялся. И позже, через неделю ежедневных похмелий, уже без видимого удовольствия, но не только потому, что надо, а войдя во вкус, и мороча себе и другим голову, высказываясь: «А если не пить, то уж совсем, а не так, что по полстопки, динамить собутыльников, хитрить, посматривая как они да-вятся, но пьют. А пригубить и поставить – это не по-нашему».