Kitabı oku: «Золоченые», sayfa 4
6
– Дека, Дека, просыпайся. Ну просыпайся же! Мы на месте, на месте!
Голос Бритты звучит будто издалека, жара так душит, будто мне на грудь давит огромный валун. Остатки сна льнут к мыслям, тяжелые и настойчивые. Цепляюсь за них, но что-то теплое беспрерывно трясет меня за плечо.
– Встаю, – отзываюсь я и открываю глаза, сонно моргая.
К моему удивлению, свет вокруг совсем другой. Не холодный синий зимы, а теплый оранжевый глубокого лета. И что еще более странно – запахи моря теперь смешиваются с новым, экзотическим благоуханием. Цветы… но я еще никогда таких не нюхала. Нежный и тонкий аромат окутывает меня тонкими волнами.
Где же запах льда и снега? Где же холод?
Поворачиваюсь к Бритте, и в ее широко распахнутых глазах сияет облегчение.
– Почему так жарко? – хриплю я, сбитая с толку.
Язык сух, словно стог сена в разгар лета, волосы и одежда, мокрые от пота, липнут к коже.
Бритта бросается, пытаясь крепко меня обнять.
– Думала, ты уже никогда не проснешься! Четыре недели утекло! Белорукая так и говорила, но целых четыре недели!..
– Четыре недели? – хмурюсь я, отстраняясь.
И когда мышцы на столь простое движение отзываются болью, я вздрагиваю, пораженная. Почему они так зажаты?
– В смысле, четыре недели?
– Ты проспала почти месяц, – доносится пояснение Белорукой, которая спокойно наблюдает за мной, прислонившись к стене.
Позади Белорукой, через дверь наверху лестницы, струится яркий и теплый солнечный свет, заливает мерцанием Брайму и Масайму, которые давным-давно избавились от тяжелых меховых плащей и сапог. Оба щеголяют по жаре с голой грудью, впиваясь когтями в деревянный пол. Вокруг эквусов жужжат мухи, которых те отгоняют взмахами хвоста.
– Месяц?! – эхом повторяю я, как громом пораженная.
– Плохая алаки, заставила друзей поволноваться, – цокает языком Масайма, качая головой.
– Но тихоня нуждалась в отдыхе, Масайма, – возражает Брайма, встряхивая черной гривой с единственной светлой прядью. – Сам бы так поступил, если б знал, что придется неделями путешествовать в мерзком, гадком трюме сразу после того, как жрецы держали тебя в мерзком, гадком подвале храма.
– Но я бы тебе сказал, что залягу надолго, Брайма, – фыркает Масайма.
Белорукой надоедает их пикировка. Женщина указывает эквусам на лестницу, которая заполняется людьми, стремящимися выбраться наружу.
– Наверх, оба, – командует Белорукая. – Подготовьте повозку.
– Да, моя госпожа, – в унисон отзываются эквусы, и тут же их когти застучали по деревянным ступенькам.
– Простите, я не знаю почему… и как я так долго проспала, – лепечу я, никак не приходя в себя, и поворачиваюсь к Белорукой: – Так и должно быть с алаки? Это нормально?
– Нет, – отвечает женщина. – Но тебе был нужен отдых. Сказываются испытания, которые тебе довелось пережить. Даже обычные люди, столкнувшись с подобным, лечат боль сном. И лучше сейчас, чем когда ты доберешься до Варту-Бера.
Я хмурюсь.
– Варту-Бера?
Впервые слышу эти слова.
– Учебный лагерь, куда нас с тобой прикрепили, – радостно поясняет Бритта, постукивая по древнему хемайранскому символу на своей печати. – Вот что он означает! Первейший среди лагерей!
Я в смятении морщу лоб. Зачем отправлять нас в первейший среди лагерей, когда мы еще не прошли никакой подготовки?
Не понимаю. Прямо сейчас я вообще ничего не могу понять. Вновь наплывает сон, в голову закрадывается смутное воспоминание. И улетучивается, когда Белорукая протягивает нам по палочке чего-то похожего на древесный уголь. Сразу их узнаю: тоза́ли. Мама каждый день подводила им глаза, чтобы защитить их от солнца.
– Натрите веки. Вам это понадобится. Через час мы выдвигаемся.
– Да, Белорукая, – отзываемся мы ей вслед.
Как только она скрывается из виду, мы с Бриттой наносим тозали с помощью маленького кувшина воды в качестве зеркала. Мои руки дрожат. Мышцы так ослабели, что скрипят от напряжения и боли при каждом малейшем движении, пока я натираю веки. Когда я начинаю собирать то, что осталось от моих пожитков, становится еще хуже. Когда я в последний раз ела?
И как же я могла проспать так долго? И почему? Все конечности жесткие, непослушные – новые – такие, какими они были всякий раз, когда я пробуждалась от золоченого сна. Хуже того, где-то глубоко внутри меня поселилось странное чувство, будто что-то меняется… зреет… не могу избавиться от ощущения, что каким-то пока непонятным мне образом я становлюсь другой.
Бритта все это время с озадаченным выражением глаз наблюдает за мной.
– Что такое? – спрашиваю я сквозь лихорадочную круговерть мыслей.
– Ты ничего не ела, но почему ты живая? – шепчет Бритта.
Бросаю на нее испуганный взгляд, и она поясняет:
– Ни крошки еды, ни капельки воды. Мне приходилось съедать все за тебя, чтобы остальные люди не заметили, что ты спишь все путешествие. Я им сказала, мол, ты болеешь, вот и не шевелишься, не говоришь. Но они начали бы спрашивать, почему ты не ешь. Вот я и кушала за тебя. Ну. Я знаю, ты странная, но это… – Бритта понижает голос до шепота: – Это противоестественно, Дека.
Противоестественно… И снова это слово.
Знаю, Бритта не хотела меня задеть, но оно ранит. Хуже того, это слово – чистая правда. Я не чувствую голода, совсем. Он исчез, забился куда-то, где я не могу его отыскать. Печально пожимаю плечами, стараясь отогнать ужасные чувства, что поднимаются волной изнутри, страхи перед новым, тревожным признаком нечистоты.
– Не знаю. Такого со мной никогда не случалось. Наверное, все как говорит Белорукая, я пыталась «заспать» то, что было в подвале…
– А сейчас ты голодная? – быстро спрашивает Бритта.
Перебивает, чтобы мне не пришлось договаривать сокрушающие меня слова. Я с благодарностью киваю:
– Думаю, можно поесть.
Бритта тут же хватает меня под руку, одаривает лучезарной улыбкой.
– Давай-ка тебя накормим, пока желудок северную джигу не завел, – говорит она и тащит меня вверх по ступеням.
Мы выходим на солнечный свет, столь ослепительный, что мне приходится прикрыть глаза ладонью. На пристани всюду толпятся люди, их голоса огромной звуковой волной несутся с каждого корабля, улицы, прилавка. Слишком много людей, слишком много звуков… Мне приходится бороться с желанием заткнуть уши.
– Ойомо, сохрани! – восклицает Бритта, разинув рот. – Ты хоть раз в жизни видела столько народу?!
Я качаю головой, утратив дар речи, а Бритта уже машет на прощание морякам и другим пассажирам. К моему удивлению, они весело машут в ответ.
– Всех благ в пути, Бритта! – отзывается старый седой моряк.
Бритта сияет.
– И тебе в новом плавании, Кельма!
Замечая мой взгляд, Бритта пожимает плечами.
– Мы стали друзьями, – объясняет она, затем наклоняется ближе и шепчет: – Они во время путешествия всякое рассказывали мне. На Хемайру нападают смертовизги! Каждую ночь несколько чудовищ проскальзывают в город, и никто не знает как.
Я широко распахиваю глаза. Смертовизги в столице? Как это вообще возможно? Говорят, что стены Хемайры неприступны, что сам город превращен в обнесенный стенами сад, не боящийся осады. А эти существа уже здесь, так близко… содрогаюсь я от одной мысли.
– А что они рассказывают о нас, алаки? – спрашиваю я.
Бритта снова пожимает плечами.
– Народ о нас пока не знает. Только жрецы и старейшины. Но, с другой стороны, они-то всегда знали.
С горечью киваю, краем глаза отмечаю движение: Белорукая нас подзывает с пристани, где Брайма и Масайма уже впрягаются в ее повозку.
– Скорей, скорей, Тихоня, – зовет Брайма. – День убывает все быстрей.
Послушно ускоряю шаг, остро ощущая, как люди бросают на нас с Бриттой любопытные взгляды. Мы – две девушки без масок, подходящего для Ритуала возраста, без сопровождающего нас мужчины. Вот-вот кто-нибудь остановит нас. Думаю об этом – и от толпы сразу же отделяется пухлый, благочестивого вида мужчина с цветистым свитком Безграничных Мудростей под мышкой и с суровым выражением лица направляется к нам. Прежде чем ему удается нас настигнуть, путь ему плавно перерезает Белорукая.
– Пойдемте, девочки, – громко объявляет она. – Хемайра ждет, как и ваша служба нашей великой империи.
С пояса женщины недвусмысленно свисает императорская печать.
Мужчина бросает на нее взгляд, потом переводит его на нас. Шипит себе под нос о нечестивых женщинах и с отвращением уходит.
– Ненавижу напыщенных, самодовольных докучал, а вы? – фыркает Белорукая и, не дожидаясь ответа, указывает вверх: – Узрите. Врата Хемайры.
Следую взглядом за ее ладонью, и у меня отвисает челюсть: над пристанью возвышаются исполинские стены, каждые из врат охраняют двойные статуи воинов. Так вот какие они, эти стены Хемайры, о которых мне всегда рассказывал отец.
Отец…
Я гоню от себя эту мысль, сосредотачиваясь на созерцании. Стен всего три. Три стены и трое врат. Почему? Поворачиваюсь к Белорукой, чтобы спросить, но та уже кивает на ближайший и самый крупный вход, украшенный парой статуй одного и того же сурового воина с короной на голове.
– Мы направляемся к вратам Эмеки.
Император Эмека, первый правитель Отеры – я сразу узнаю его. Высокий и темноволосый, коротко стриженный, но с длинной бородой. Его изображение запечатлено в каждом храме и зале. Эти жесткие глаза, раздувающиеся ноздри, плотно сжатые губы ни с чем не спутать, как и статуи, что вздымаются над нами теперь, их мечи отбрасывают на толпу внизу широченные тени.
Смотрю на них, запрокинув голову; меня пронзают страх, тревога.
– Ну, вот мы и пришли, – шепчу я, собираясь с духом и делая глубокий вздох.
– Вот мы и здесь, – соглашается Бритта с таким же вздохом. Она еще бледнее, чем обычно, на губах ни следа улыбки.
Легонько, на пробу, задевает мою ладонь своей, и я ее сжимаю, напряженно кивнув. Бритте не нужно говорить, о чем она думает, я и так понимаю. Мы все переживем – вместе.
* * *
Белорукая ведет нас прямиком к вратам Эмеки, откуда в город уже вливается река людей и животных. Жители запада, востока, юга, севера – все теснятся с лошадьми, верблюдами и другими, более экзотическими зверями, которых я узнаю лишь по свиткам отца. Здесь тянут колесницы орриллионы – неповоротливые обезьяны с серебристым мехом и странно похожими на человеческие лица мордами; их острые рога притуплены изогнутыми золотыми наконечниками. Впереди караванов тяжелой поступью шагают мамунты, из-под длинных гибких хоботов торчат многочисленные бивни, из огромных кожистых серых спин торчат шипы цвета кости, их еще больше на закругленных концах хвостов. На великанах в маленьких шатрах восседают хозяева караванов и трубят в рог, возвещая о своем приближении.
Мне вдруг хочется, чтобы рядом оказалась мама. Она всегда рассказывала мне о южных провинциях. И хотя она никогда не жалела, что их покинула, чтобы выйти замуж за моего отца, она все же скучала по родным краям. Ей очень хотелось, чтобы я однажды увидела их. Увидела другую сторону своей родословной.
Она бы никогда не смогла представить, что я прибуду сюда как воин-новобранец.
Бритта тычет на охраняющую врата императорскую стражу:
– Ты только глянь на всех этих джату, Дека! – разевает она рот.
В отличие от тех, кого мы видели на севере, эти облачены не в доспехи и боевые маски, но в великолепные алые одежды. Джату распределяют очереди путешественников и тщательно проверяют их бумаги. У всех воинов на плечах приколот знак джату, золотой лев на фоне восходящего солнца.
– Выглядят очень парадно, – отвечаю я, и от беспокойства по коже пробегают мурашки.
От джату меня отвлекает вспышка синего цвета. Мимо с грохотом проносится карета, запряженная двумя крылатыми, ящероподобными существами. Они издают странный гортанный клекот.
– Зеризарды! – охаю я от восторга.
Еще одни создания, о которых мне рассказывала мама. Они встречаются только на юге, где теплое солнце и бескрайние леса. Я щурюсь, пытаясь рассмотреть их оперенные синие хвосты, ярко-красные перья, венчающие голову.
– Мама любила на них кататься, когда была маленькой, – говорю я.
– Они прекрасны, – с благоговением отзывается Бритта.
Брайма фыркает, встряхивая черной гривой волос.
– Не так уж они впечатляющи по сравнению с нами, правда, Масайма?
– Уж конечно, – соглашается тот.
– Вы оба тоже очень красивы, – утешаю я их.
Близнецы-эквусы, недовольно топая, уводят нашу повозку от главных ворот к небольшому боковому входу, где уже собирается вереница зловещего вида других эвкусов. Их погонщики одеты в черные плащи, подобно Белорукой, а их лица скрыты плотными капюшонами. От вида дверей и окон с железными решетками кровь у меня в венах ускоряет бег. Наверняка в них перевозят других алаки. Каждая, судя по размеру, вместит, по меньшей мере, шестерых.
Бритта тревожно ерзает.
– Это остальные, да?
– Скорее всего, – отвечаю я, почти физически ощущая исходящее от тех повозок отчаяние.
Бритта протягивает руку, я крепко сжимаю ее. Мы храним молчание, пока Белорукая направляет повозку к началу вереницы, где двое джату играют в оваре, южную настольную игру, которую любила мама. Заметив Белорукую, они вмиг вытягиваются по стойке «смирно».
– Госпожа! – салютуют они и бросаются открывать узкие ворота.
К моему удивлению, они оба говорят на отеранском, а не хемайранском. Но, с другой стороны, хемайранский – это язык знати, аристократии, язык, на котором написаны Безграничные Мудрости. Я понимаю этот язык потому, что отец моего отца заставил всех в семье заучить Безграничные Мудрости наизусть, в покаяние за нашу давнюю нечистоту. Не знаю, почему я ждала, что на этом языке заговорят обычные джату.
Ворота открываются с тихим скрипом, и я обращаю внимание на дорогу. И раскрываю глаза так, что они чуть не вылезают из орбит.
Там, сразу за створками ворот, лежит огромное, мерцающее до самого горизонта озеро. Из его середины поднимается город, череда пышущих зеленью холмов, соединенных высокими арками деревянных мостов. Город, словно улочки, прорезают реки и водопады, по ним скользят весело раскрашенные лодки с вышитыми зонтами, что защищают людей, сидящих в них, от палящего солнца.
– Ойомо, сохрани, – выдыхает Бритта, глазея на все эти чудеса. – Ты когда-нибудь такое видела?!
Я качаю головой, не в силах ответить вслух, и замечаю кое-что еще: величественное здание, что венчает самый высокий холм Хемайры, словно зубчатая корона. Я встречала его на каждой отеранской монете. Око Ойомо, древний дворец хемайранских императоров. Многочисленные шпили украшает куру, священный символ солнца Ойомо, а внизу, среди холмов, ютятся группки построек поменьше, палаты правления. Я сразу же узнаю их по каждому описанию столицы, которое когда-либо встречала.
Все такое потрясающее, такое… очень… не могу даже целиком осознать. Вот какая она, Хемайра, Город Императоров.
– Осторожно, рот лучше закрыть, пока мухи не залетели, – смеется над моим изумлением Белорукая, пока эквусы радостным галопом несут нас по оживленным улицам.
– Хорошо быть дома, брат, – сияет Масайма.
– И никаких больше колючих мехов и холодов, брат, – соглашается Брайма.
Чем дальше мы углубляемся в город, тем более многолюдным он становится. Экипажи, запряженные зеризардами и эквусами, стараются отвоевать побольше пространства. По тротуарам прогуливаются пешие, в основном это мужчины, и все они ухожены и роскошно одеты, в уложенных бородах блестят драгоценные камни, вокруг глаз вьются сложными узорами линии тозали.
Редкие женщины здесь носят маски еще более искусные, чем на севере, на каждом лице вместо дерева и пергамента сияют золото и серебро. Встречается несколько вариантов: круглая маска-солнце, прославляющая Ойомо; серебряная маска плодовитости с раздутыми, как у полной луны, щеками; овальные маски, призывающие удачу, с вышитыми бисером символами, что приносят благословения, на лбу и подбородке; церемонные черные, с изгибающимися на гладком обсидиановом лбу рожками.
Даже некоторые маленькие девочки носят полумаски, отраженное в золоте и серебре богатство их семей. Всякий раз, как я их вижу, чувствую укол печали. Теперь я никогда не надену маску, никогда не облачусь в священные покровы чистоты.
Мысль улетучивается, когда мое внимание привлекает кое-что еще: глухой, почти неразличимый гул, который становится громче, по мере нашего приближения к центральным мостам. Когда мы достигаем того, массивного, что ведет к холму, где стоит дворец, гул превращается в рев, который отдается у меня в самих костях.
– Слышишь? – спрашиваю я Бритту.
Она кивает, в замешательстве нахмурив брови.
– Как думаешь, что это?
– Слезы Эмеки, – отвечает Белорукая, поворачиваясь к нам.
Я тоже хмурюсь.
– Слезы Эмеки?
Белорукая указывает, и я следую взглядом за ее пальцем к бреши в городских стенах, где возвышается единственная статуя, на этот раз женская.
– Продолжайте наблюдать, – командует Белорукая, направляя эквусов к самой высокой части моста.
И стоит нам ее достигнуть, как у меня перехватывает дыхание. Там, на самом краю города, в Бескрайнее море извергается огромный водопад. Теперь я понимаю, почему Хемайра обнесена лишь тремя стенами. Столица стоит на утесе, и водопад – непреодолимая преграда для любой силы, жаждущей напасть с моря. Статуя над ним, женщина с тугими завитками кудрей и худым, но жилистым телом, возвышается из края водопада и пристально смотрит на воду, вытянув к горизонту длань в предупреждении.
– Фату Неумолимая, мать первого императора и хранительница вод вокруг Хемайры, – пробиваются сквозь пелену моего благоговения слова Белорукой.
И в них сквозит некое чувство, которое я не понимаю. Печаль? Сожаление?
– Подходящее зрелище для завершения вашего путешествия. Теперь – в Зал Джор, – указывает Белорукая на палаты у подножья дворца. – Приготовьтесь.
Я киваю, и тревога скручивается в груди узлом. Эквусы неумолимо движутся вперед, стуча когтями по главному мосту. Над нами, безмолвно осуждая, нависает Око Ойомо. Наше путешествие вот-вот закончится. И скоро начнется наша новая жизнь.
* * *
Когда мы добираемся до палат, страх коброй сворачивается у меня внутри. Я почти не замечаю, насколько ровные здесь улицы, насколько пышные здесь сады, льнущие к величественным, высоким зданиям, почти таким же древним, как сама Отера. Все, о чем я могу думать, – это о грядущих переменах. Что же меня ждет в Хемайре? Будет ли все так, как обещала Белорукая? Останется ли в силе хоть одно ее слово? Семена сомнений никуда не ушли, каждый раз в присутствии Белорукой у меня по коже бегут мурашки.
Пожалуйста, пусть все сбудется, мысленно молюсь я. Мы приближаемся к огромному красному зданию, на знаменах которого отчетливо виден знак джату. Зал Джор, палата джату. Отец так часто о нем упоминал в рассказах о своей службе в армии, что я узнаю его с первого взгляда. Вдоль него тянутся вереницы девушек, они источают знакомый едкий, неприятный запах – вонь немытых тел.
И я даже без вопросов понимаю: это алаки. Чувствую ту же дрожь, что и при встрече с Бриттой.
Чем ближе мы подъезжаем, тем сильней меня мутит.
Все остальные алаки болезненно худы, их одежда порвана и грязна, ноги босы и покрыты струпьями. Ни на одном лице нет маски, ни одной не позволено скрыть плащом или капюшоном девичью честь от дюжих, облаченных в черное стражников, которые с похотливыми ухмылками проверяют печати и направляют несчастных в разные шеренги. Есть раненые, истекающие кровью, с иссеченными белыми полосами шрамов руками и плечами. Эти девушки еще не умирали – по крайней мере, недавно. Иначе золоченый сон исцелил бы все без следа.
Но, с другой стороны, физическая смерть – не самое худшее, что может случиться с алаки. Вижу, что они все сильно пострадали, по затравленному выражению глаз девушек, по тому, как они не сопротивляются, когда их грубо высаживают из повозок, где они теснятся иногда по семь-восемь душ. Даже когда стражники подталкивают их к Залу Джор, знамена которого зловеще хлопают на ветру, большинство девушек не издают ни звука. Какими же способами их держали в узде другие провожатые? Стоит только подумать об этом, как тело пробирает дрожь.
Слава Ойомо, что нам досталась Белорукая. Удивительная, но все же правдивая мысль. Несмотря на все мои сомнения, самое большее, что Белорукая делала за все наше путешествие, – это запирала повозку на ночь, чтобы мы не сбежали. Она никогда не била нас и не издевалась, не осыпала бранью, хотя подозреваю, что с остальными девчонками случалось и это, и многое другое.
С растущим беспокойством жду; Белорукая останавливает повозку перед залом, затем обходит ее и открывает дверь.
– Здесь наши пути расходятся, алаки, – говорит Белорукая, жестом приказывая нам выходить.
Делаю это осторожно, крепко обхватив себя руками. Теперь внимание стражи устремлено на нас, хмурые взгляды обжигают мне плечи. Вдруг остро жалею, что у меня нет старого плаща, который я оставила в Ирфуте. Пусть потрепанный и потертый, он всегда защищал меня от взглядов, давал ощутить себя в безопасности. Здесь же я лишена такого покрова – даже полумаски, которую, как воображала, уже должна была носить.
Ковыляю к передней части повозки, живот сводит, ладони вспотели. Ко мне со скорбными лицами поворачиваются близнецы-эквусы.
– Пора прощаться, алаки, – надувает губы Брайма.
– Все зимние яблоки, которыми ты нас угощала, были вкусные, Тихоня, – добавляет Масайма. – Прямо-таки дивными.
– В следующую нашу встречу я снова накормлю вас яблоками, – мягко говорю я, поглаживая обоих.
Эквусы кивают, и я поворачиваюсь к Белорукой. Уголок ее рта как обычно приподнят, глаза не видны из-под полумаски. В ее взгляде мне чудится почти… сожаление, хотя я не понимаю, откуда ему взяться. По коже снова пробегает волна мурашек. О чем же эта женщина сожалеет?
– Белорукая, я…
– Теперь я должна вас покинуть, – прервав меня жестом, произносит она и переводит взгляд с меня на Бритту. – Не делайте глупостей, это убережет вас от слишком частых смертей.
Мы обе молча киваем. Она протягивает ладонь, пожимает нам руки, вдруг проявляя этим небывалую за весь наш долгий путь теплоту. И от этого страх разгорается еще сильнее. Я стараюсь его подавить, пока Белорукая продолжает:
– Помните, будет тяжело, но вы все преодолеете. Пусть судьба укажет вам путь, – шепчет она.
– Желаю вам того же, – отвечаю я, но она уже уходит к повозке и направляет ее прочь.
Брайма и Масайма машут нам на прощание, и когда они исчезают из виду, страх внутри меня сжимается тугой пружиной и ускоряет сердцебиение.
Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне вынести то, что ждет дальше.
