Kitabı oku: «Плацкарт», sayfa 5

– Да блин, дай сюда! – рявкает Пруст, отбирая у пухлого Вовки пирожное. Гриша в ужасе хлопает глазами и просыпается. – Дай сюда! – Андрей толкает брата и вертит в пальцах золотую фишку. Луч отскакивает от неё и бьёт Никанорову в лицо. Тот моргает и резко садится. Холод обдаёт голые лопатки, он спешно натягивает свитер – ещё влажный, колючий. Голова застревает в рукаве. Резинка ударяет по щеке. Никаноров приглаживает взлохмаченные волосы, облизывает губы, нащупывает рукой пакет. Очки снова на носу. Невнятные пятна мира обретают контуры. Салатовое поле за окном вспарывает молния – Никаноров переводит взгляд на резиновую обшивку: да, это трещина. Левое стекло очков разбито.

– Ну ты монстр, Санёк! – ржач, хлопки, хрюканье.

Никаноров смотрит на них, трещина отрезает Андрею голову. Это они! Да, они. Они пробрались к нему ночью и раздавили его очки.

«“Месть – чувство благородное”, – полагал Пушкин. Месть! Это значит воздать по заслугам, восстановить справедливость, вправить «сустав века». Могу ли я, маленький человек, решиться на мщение? Имею ли право на это? В сущности, передо мной люди, обычные люди. Со своими страстями и пороками. Но разве не должны пороки наказываться? Не в этом ли состоит великая гармония бытия? Должна ли грубая сила склониться под пятой справедливости?…» Никаноров, высунув кончик языка, настороженно смотрит в стекло: два жирных пятна, четыре точки, мушка – или мошка?.. С грифеля химического карандаша капает слюна. На замусоленном тетрадном листке – витиеватые неровные строчки. По-французски. «Под пятой справедливости…» – Никаноров морщится и расчёсывает ладонь. «Какая пошлость…» Гармошка на лбу играет траурный марш. «Как плохо…» Листок мнётся и стыдливо летит в пакет.

Свет заливает вагон. Мысли выпрямляются и строятся в шеренгу. Никаноров растирает руки. Похолодало?.. Нужно просто подойти к ним и спокойно – спокойно! – объяснить, что так нельзя. Нельзя шуметь в ночное время. Нельзя мешать спать. Нельзя рвать книги. Нельзя брать чужие вещи без спроса. Нельзя портить… Нельзя ломать книги, рвать очки… Нельзя мешать спать… Очень холодно. Руки Никанорова дрожат. Внутри горечь, горечь…

«Если АВ – биссектриса, то угол «альфа» равен углу «бета»…» – Зинаида Станиславовна чертит линию, мел скрипит, облезлый транспортир стучит о доску. Гриша склонился над тетрадью, левая ноздря заложена, очень хочется высморкаться, он дышит ртом, сдерживая тошнотные приступы от слизи в горле. Потрескивает лампочка, шелестят страницы, нервно причмокивает потная Маша слева. «Докажем, что AB и EF равны…» – очки учительницы сползают на нос, груди дрожат, как студень, в «пещерке» между ними – родинка, или тень, или маленький паучок… Чирк-чирик, чирк-чирик, В упала навзничь, А перевернулась с ног на голову, подпрыгнула и вошла в беспомощную В, вверх-вниз, вверх-вниз… Гриша вскакивает на парту, расстёгивает ремень, сдёргивает штаны на бёдра и танцует твист, белые и красные лица одноклассников обращены на него, рот учительницы округляется и вытягивается, будто она заглотила цилиндр. Плавки лопаются, Маша причмокивает, Гриша истерически хохочет и, раскидывая всех указкой, улетает в космос… Чирк-чирик, чирк-чирик… Гриша выводит медиану, карандаш затупляется, стрелка наручных часов дрожит и застывает на 10:35, через пять минут кончится урок. В окно стучит ветка клёна…

А что, если двинуть ему кулаком в челюсть?

Санёк и Андрюха развалились на нижней полке, долговязые, пластилиновые. Режутся в подкидного. Андрюха комментирует, Санёк подхрюкивает.

Что, если двинуть ему кулаком в челюсть? Воспитать, как животное, как уголовника?… Наедине, в туалете, чтоб не доказать. Чтобы понял, чтоб не возмутился.

Андрюха скидывает туза, бьёт в ладоши и визжит поросёнком.

Никаноров резко встаёт и босой идёт к тамбуру. Дверь снова открыта. Сквозняк. Никаноров заходит внутрь и в растерянности замирает. Тук-тук, так-так, тук-тук, так-так… Зачем он здесь? Курить. Он озирается, долго смотрит на пустые ладони: не взял пакет. Возвращаться? Нет, глупо.

Пол ледяной. Ноготь на большом пальце правой ноги совсем скрутился. Слева растёт уродливая шишка. Никаноров закрывает глаза: «Один… Два… Три… Четыре…» Он отсчитает триста секунд и вернётся за сигаретами и ботинками.

Он вернулся. Ботинки. Сигареты… Рука задевает книгу и, помедлив, вытаскивает из пакета и её. «2», «12», второе декабря, день его рождения, он не забудет.

На двести двенадцатой странице пусто. Как пусто и на двести двадцать первой, на сто двенадцатой, на сто двадцать первой, на сто двадцать второй… Двойки и единицы улюлюкают, как в Гришиной тетрадке по алгебре в 62-ом году. Кажется, сейчас вон та двойка повернётся в анфас, расправит складки юбки и заговорит медовым голоском Зинаиды Станиславовны, насмешливым и снисходительным. А потом возьмёт единицу-указку и треснет по затылку.

Нет. Бумажки нет. Адреса нет. Нет.

Внутри ёкнуло.

Тук-тук, так-так, тук-тук, так-так. Дзынь – дрогнула гитарная струна.

– Пошли поссым, – Андрюха пихает брата в бок и соскакивает с полки.

Сейчас – или никогда.

Мимо прошлёпали сандалии, хлопнула дверь.

Сейчас.

Никаноров срывается с места и, в один прыжок преодолев проход, дёргает дверь. Ручка слетает, дверь ударяет о стену, Санёк пятится и задевает рукомойник, глаза круглые, белые. Андрюха вздрагивает, и жёлтая струя окатывает стульчак, пол и Санька. Никаноров поднимает руку – глазки напротив птичьи, кукольные – и резко бьёт в подбородок. Сухие детские губы пропитываются бордовым.

Никаноров дёргает ручку двери. Замок дребезжит, но не даётся. «Занято!» – голос изнутри, деловито и равнодушно. Никаноров опускает руки и на автомате бормочет «извините».

– Саша, Саша, ты где? – обезумевшая женщина вытаскивает из-под полки тюки и заглядывает в ящик. – Где ты, Саня-а-а? – всхлипы переходят в рыдания, спина дрожит, ягодицы, обтянутые джинсами, вибрируют в такт поезду. Тук-тук, так-так, тук-тук, так-так, а-аа, а-аа.

– Мама, вылезай оттуда, его там нет, – трясущаяся ладонь Андрея ложится на плечо женщины. Та вздрагивает; задев волосами крышку и сбив кичку, резко высовывается из ящика и встаёт в полный рост.

– Ты, мразь, – она щурит глаза и сжимает губы, малиновая помада размазалась и выделила морщинки в уголках рта. Андрей, выше матери на голову, съёживается и рефлекторно сжимает кулаки. Хрясь! Сквозь ресницы мелькнула молния, правая щека отчаянно запылала, ногти оцарапали веко. – Мразь! Признавайся, где он! – Андрей закрывает лицо руками, с подбородка капают слёзы. Мать с силой хлопает его по уху и сплёвывает. Слюна стекает по костяшке его левого мизинца, в ушах гул, под ногами пустота.

– Дама, успокойтесь! – здоровяк с брюшком по-хозяйски приобнимает женщину, и та утихает. – Найдём мы вашего пацана, ну куда ему деться, в самом деле? – он кивает Андрею и легонько подталкивает того к проходу. Парень, пряча слёзы и след от пощёчины, делает несколько шагов и плюхается на свободную боковушку. – Вот товарища можем спросить, вдруг он видел?… Товарищ, проснитесь! Приехали уже! Спит…

– Пассажиры, кто последний был в тамбуре? – в вагон влетает бледная проводница, под глазами мешки, дышит ртом. – Кто последний был в тамбуре? – голос дрожит и срывается на ор.

– А что, собственно, случилось? – бодро интересуется один из шахматистов, застёгивая сумку.

– Раскричались с утра пораньше… – ворчит старичок с острой бородкой.