Kitabı oku: «Полтора килограмма», sayfa 2
После смерти отца маме удалось устроиться прачкой в одну состоятельную семью. Возвращалась домой она поздно, и дед всегда встречал ее, так как повсюду орудовали банды голодных беспризорников. Иногда хозяева особняка, в котором она работала, выбрасывали какие-то вещи, и мама приносила их домой. Это был настоящий праздник!
У меня рано проявились способности к математике. Вероятно, сказалось то, что я много времени проводил с дедом. В три года уже читал и писал. В четыре – знал таблицу умножения. В пять – решал задачи для третьего класса. Очень быстро я понял, что обладаю феноменальной памятью – словно фотографировал взглядом лист бумаги и затем читал с него воспроизводя в своей памяти. В школе без особых усилий запоминал ряд многозначных чисел и мог перемножать в уме трехзначные числа. Это была самая обычная школа, расположенная неподалеку от нашего дома. В каникулы я читал учебники, поэтому почти всегда на уроках активно поднимал руку и отвечал на вопросы учителя по новой теме. Домашнее задание предпочитал выполнять сразу после урока во время перемены, в то время как другие мальчишки бегали по коридорам, высвобождая излишки бьющей через край энергии. Я рос отрешенным и созерцательным ребенком. Мне были малознакомы радости и быт многолюдного двора, где все ребята играли в футбол. Я же оказался слишком медлительным для таких игр. Во время прогулок чаще мечтал о чем-нибудь, сидя в стороне на лавочке, вздрагивая, когда мальчишки просили пнуть им улетевший за пределы поля мяч. Мне исполнилось девять лет, когда от инсульта умер дедушка. К тому времени кризис в стране уже закончился, но потеря кормильца для семьи стала серьезным испытанием. Курт уехал на строительство небоскребов в Чикаго, где в это время началась вторая волна «архитектурных причуд». Там он женился, обзавелся детишками и благополучно прожил всю жизнь.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я напросился в помощники к старому мудрому почтальону Вэйну Доэрти. Это была очень колоритная личность. Седой, с усами и бакенбардами, словно сошедший со старинной гравюры. Его дом тогда казался мне целой библиотекой. Одна стена была полностью отведена под полки с книгами в старых потрепанных переплетах. После занятий в школе я спешил к нему на почту. В юношеские годы он заменил мне деда. Вэйн научил меня двум вещам: курить и анализировать то, что я вижу. Например, он брал в руки конверт и по почерку, запаху, марке и адресу пытался охарактеризовать отправителя письма. Меня это ужасно забавляло! Мы наугад вытягивали конверт, словно карту из колоды, и каждый, бравируя своей наблюдательностью, пытался как можно больше рассказать об отправителе конверта. Я помогал ему разнести почту, а он мне за это каждый раз давал доллар и кормил в местном трактире.
Окончив школу, я поступил в Северо-Восточный университет на математический факультет, параллельно подрабатывая наборщиком в одной из типографий. Среди однокурсников пользовался уважением, но не более. Конечно, у меня была пара близких друзей, таких же, как и я, зажатых комплексами «ботаников». Девушки на меня внимания не обращали. Худой и сутулый очкарик, с большим прыщавым носом. Поэтому вечера я проводил не на свиданиях, как все сверстники, а в своей комнате с книгой в руках.
Мне было тридцать, когда умерла мама, и нахлынувшую пустоту я пытался заполнить книгами. Она ушла так тихо. Оторвался тромб. Смерть была мгновенной. Ей было всего пятьдесят шесть. И мы остались с бабушкой вдвоем. Позже я часто отматывал свою жизнь, как кинопленку, назад. И ругал себя снова и снова, что слишком мало времени проводил с ней рядом. Она так много еще не успела… – мой голос предательски задрожал.
Девушка поспешила сменить тему:
– Мистер Харт, расскажите о своей первой жене, как вы с ней познакомились?
Я немного помедлил. Воспоминания об этом человеке были святы для меня. Она была особенная, и говорить о ней нужно было лучшими избранными словами. Хотелось, чтобы Кэрол в полной мере прочувствовала, каким удивительным человеком была Хелен. Мои чувства к ней не помещались в обертку самых восторженных слов, существующих в английском языке.
– Хелен – это отдельная большая глава моей жизни, и самое нежное воспоминание, – я словно подержал эти слова на груди возле сердца, прежде чем произнес их. – Она полюбила меня бедным, никому не известным, невзрачным парнем и заставила поверить в то, что я самый умный, самый красивый и самый сильный. Мы встретились, когда мне было двадцать семь, а ей девятнадцать. Нас будто накрыло горячей волной. Это была любовь с первого взгляда. Не знаю, какой ее видели другие мужчины. А я вдруг взглянул и словно встал на край пропасти, раскинул руки в стороны и полетел, но не вниз, а вверх, аж дух перехватило. Она была такая миниатюрная, с тонкой талией, длинной шеей и лебединой грацией. Голубые глаза с длинными ресницами всегда по-детски наивно смотрели на этот мир, темно-русые волосы аккуратно уложены в пучок на затылке, лишь две пряди на висках выдавали в ней легкую степень кокетства. В ней было что-то притягательное и греховное. В ней сочетались чувственность с наивностью неискушенной девочки. Более доброго и отзывчивого человека мне никогда уже больше не довелось встретить.
Я попал в больницу с пневмонией и лежал в одной палате с ее отцом. У него был абсцесс легкого. Хелен навещала его каждый день, и, обратив внимание, что я много читаю, однажды поинтересовалась содержанием книги, лежащей на моей тумбочке. Я был смущен ее вопросом и, преодолевая неловкость, поведал о сюжете книги Айн Рэнд «Атлант расправил плечи» и о том, что читаю ее третий раз, так как всё, что было в доме, уже проштудировано неоднократно. И, вконец залившись румянцем до самых кончиков ушей, попросил принести любые книги, которые есть у нее. Так у нас завязалась дружба.
Ее отца через неделю выписали, а она продолжала приходить, но уже ко мне. Мы о многом разговаривали. Она была благодарным слушателем, не лишенным чувства юмора и остроумия. Нередко ее каверзные вопросы ставили меня в тупик. После выписки из больницы я стал частым гостем в их доме. Ее отец еще в больнице относился ко мне как к родному сыну, а узнав, что я рос без отца, и вовсе проникся симпатией. Мне нравилось бывать у них. Это была не совсем обычная семья. Дело в том, что бесспорным лидером в ней была мать Хелен, ее звали София. Тучная дама с восьмым размером груди, мужской походкой и зычным голосом. На ее фоне щупленький и лысый Джек, с по-детски распахнутыми голубыми глазами и широкими, но короткими, словно два кусочка меха, бровями, выглядел довольно комично. «Калмен, не суетись под ногами!» – то и дело доносилось с кухни. Отца звали Джек Калмен – он работал машинистом на железной дороге. Впрочем, эта напускная строгость в отношениях не была лишена и нежности, свидетелем которой я не раз являлся. София могла повелительно прижать голову Джека к своей груди, осыпая поцелуями его гладкую макушку. Вид Калмена в эти моменты был безмятежно счастливый и безропотный. А семья умилялась, созерцая такую идиллию.
Хелен в то время изучала искусство в Бостонском университете. Я встречал ее после занятий, и мы гуляли по набережной или просто устраивали пикник, лежа на газоне под раскидистым кленом. Нам не нужны были слова. Мы могли часами молча гулять, взявшись за руки. Я был до неловкости неискушенным в вопросах любви. Меня разрывало от чувств, которые, краснея, лелеял в своем сердце. Я посылал ей бессловесную волну любви, а она в ответ – цунами обожания! Мы встречались три года, ровно столько, чтобы Хелен окончила университет, а я смог накопить на более-менее приличную свадьбу. С моей стороны посаженным отцом был старина Вэйн Доэрти.
Двадцать второе октября шестьдесят третьего года стало самым счастливым днем в моей жизни: я стал отцом замечательного сына! Джим рос покладистым и жизнерадостным малышом, умеющим самостоятельно находить для себя занятие. Он не унаследовал моей феноменальной памяти, однако учился всегда на отлично. В доме было не так много игрушек, но книг в нем всегда было более чем достаточно. Я горжусь своим сыном, его человеческими качествами, которые в него заложила Хелен, и его интеллектуальными способностями, которые развил в нем я.
Жена никогда ни на что не жаловалась и свое недомогание оправдывала усталостью. Когда она всё же решилась обратиться к врачу, было уже слишком поздно. Метастазы опутали большую часть внутренних органов. Она сгорела на моих глазах за четыре месяца. Джиму тогда только исполнилось четырнадцать. То лето выдалось на редкость дождливым, даже река Чарльз стала значительно шире своих границ. Я потерянно бродил по берегу, как тогда с Хелен. Сидел под нашим с ней излюбленным кленом. Дождь нещадно хлестал по опущенным плечам, а я намеренно не брал с собой зонт, потому что вода скрывала мои слезы. Дома при сыне не мог плакать, а здесь выпускал свою боль. София взяла на себя ведение домашнего хозяйства, Джек пережил дочь всего на четыре года. Теща скончалась в девяносто восьмом году. Я до последних дней называл ее мамой. Собственно, таковой она для меня и стала: эта женщина по-матерински заботилась о нас с Джимом все эти годы.
Лицо Кэрол выражало искреннее участие и сострадание.
Я замолчал. Глаза затуманились от подступавших слез. В последнее время нервная система часто давала сбой. Мне с трудом удавалось управлять своими эмоциями.
Уже через секунду рядом с моим креслом возник Патрик с двумя таблетками на блюдце и стаканом воды в руке. Я поспешно принял спасительные пилюли, запил их и поблагодарил дворецкого.
– Мистер Харт, если вы устали, можем продолжить в следующий раз, – заботливо предложила журналистка.
Я, молча, кивнул и отвернулся. Она понимающе начала убирать бумаги в кейс. Оператор тоже торопливо складывал штатив.
– Спасибо, что уделили нам время. Если вы не против, я позвоню вечером? – мягким тоном поинтересовалась она.
Я уже почти справился с чувствами и даже испытывал некоторую неловкость за свою излишнюю сентиментальность. Хмуро кивнул ей и, опираясь о кресло, тяжело поднял свое тело, чтобы проводить Кэрол до двери.
– Мистер Харт, почему вы согласились дать интервью именно нашей малоизвестной студии?
Кэрол поднялась из кресла и с неподдельным интересом ждала ответ.
– Мне понравился ваш голос, – невозмутимо изрек я.
– Я же серьезно! – изобразила кокетливое разочарование девушка.
– Просто в какой-то момент захотелось выговориться перед смертью, и тут прозвучал ваш звонок, – устало бросил я.
– Вы сказали «перед смертью»? – кокетство вмиг улетучилось с лица девушки. – Вы всё же не верите в успешный исход операции?
– Ну почему же? Такую вероятность я тоже не исключаю. Как любил говорить мой дед: «Не сомневаются только идиоты».
Я галантно предложил Кэрол взять меня под руку, что она охотно и сделала, одарив игривым взглядом. Я приосанился, и всё равно моя макушка оказалась чуть выше плеча девушки.
Мы направились в холл. Винчи поднялся и нехотя поплелся за нами следом.
Миновав белую шелковую занавеску, трепетавшую от нежных прикосновений ветра, я заметил Джима. Он, задумчиво облокотившись, сидел в кресле, стоящем в холле возле самого входа на террасу. По его, полным сочувствия глазам я понял, что он слышал мой рассказ-исповедь.
Увидев нас, Джим поспешно встал и сделал шаг навстречу. Пес, радостно виляя хвостом, бросился к нему. Сын наклонился и потрепал его по рыжей шерсти. Джим с юных лет предпочитал спортивный стиль в одежде, и сегодняшний день не стал исключением. Голубые потертые джинсы, черная футболка и серые кроссовки идеально подчеркивали его спортивную фигуру.
Я не без гордости представил его:
– Мой сын Джим Харт! Джим, это мисс Кэрол Новак, журналистка и просто очаровательная девушка. Она берет интервью для фильма о моей жизни.
Мы тепло обнялись с сыном, при этом Джим довольно холодно кивнул Кэрол. Он всегда с осторожностью относился к красивым девушкам. Этим он явно пошел в мать, когда-то полюбившую такого невзрачного паренька, как я.
– Кэрол, вы же хотели знать, как мой сын относится к предстоящей операции? Думаю, сейчас подходящий момент для этого. Вот увидите, опять попытается меня вразумить, сгущая краски. А пообедайте с нами, – неожиданно предложил я, поддавшись душевному порыву, вызванному встречей с сыном. – Мой водитель позже отвезет вас в Бостон. Даниэла божественно готовит, я обещаю, ваша шикарная фигура не пострадает. Джим, подтверди!
– Что именно подтвердить, пап? Что Даниэла прекрасно готовит или что фигура мисс Новак действительно шикарна? Подтверждаю оба эти факта! – улыбнулся сын.
– Я с превеликим удовольствием пообедаю с вами! Мне будет интересно увидеть, какой вы в быту, чтобы узнать вас лучше, – охотно согласилась девушка.
– Да обычный старый ворчун, – нарочито прибедняясь, улыбнулся я, важно шествуя под руку со своей спутницей к столовой, расположенной на первом этаже в западном крыле дома.
Джим следовал за нами, я спиной чувствовал, что он рассматривает соблазнительные бедра Кэрол, обтянутые тонкой тканью платья. Мы прошли через просторный светлый зал, оформленный в стиле восемнадцатого века, с обтянутыми кремовым шелком стенами и лепниной на потолке. Мне всегда импонировала культура и дизайн того времени.
В дальнем углу находился белый мраморный камин, точная копия французского камина Луи Тринадцатого. Это было мое любимое место для чтения по вечерам, когда дом засыпал. В центре зала раскинулся круглый иранский шелковый ковер, выполненный под заказ в бело-бежевых тонах с тонким черным орнаментом. Вдоль стен стояли кресла и диваны с резными кленовыми изголовьями, покрытыми легкой позолотой. Вся мебель была также в светло-бежевых тонах в унисон обстановке зала. Стены украшали подлинники французских постимпрессионистов. В лучах яркого дневного света полотна словно оживали, играя палитрой цвета, как нельзя точно передавая дух ушедшей эпохи.
Кэрол оценивающим взглядом окинула зал и задержалась на картине с изображением разбитных француженок, восседающих на красных диванах:
– Это же Тулуз-Лотрек? Неужели подлинник?
– Обижаете, юная леди, естественно подлинник! Я визуальный гурман, мне доставляет удовольствие созерцать искусство в его подлинном обличии. Это как красивая женщина без макияжа. Очень приятно, что вы узнали его работу, – я действительно был немало удивлен. До этой секунды Кэрол казалась мне более поверхностной особой.
Журналистка прошла по залу, останавливаясь возле каждого из четырех полотен:
– Моя мама – скульптор, поэтому я выросла неравнодушной к творчеству людей. Тулуз-Лотрек ее любимый художник.
– А это полотно я приобрел на аукционе в Майами. Пришлось долго за него бороться с одним коллекционером из Швейцарии, – не без гордости произнес я, указывая на полотно Хоакина Сорольи. – Для длительных эмоций важно не только само искусство, но и контекст – история приобретения. Это своего рода трофей!
Мы двинулись дальше и вошли в залитую солнечным светом столовую, которая располагалась рядом с залом. Интерьер помещения был выполнен в бело-фисташковых тонах. Ярким пятном на этом фоне выделялись бордовые и желтые орхидеи в фарфоровой вазе на длинном столе, покрытом белой скатертью. Блестящие вспышки солнца, неба и водной глади океана вливались через свинцовые стекла окон. Я занял свое место по центру с торца стола. Джим галантно отодвинул для Кэрол стул слева от меня, сам же расположился по правую руку, напротив девушки. Патрик успел предупредить Даниэлу, что за обедом нас будет трое, поэтому сервировка стола соответствовала количеству персон. Кэрол по-женски оценивающе принялась разглядывать столовый сервиз.
– Это китайский фарфор, начало восемнадцатого века. Мне нравится окружать себя вещами, которые хранят в себе историю. Вот, к примеру, этот сервиз принадлежал когда-то известному военному и политическому деятелю Китая Янь Сишаню. Если внимательно присмотреться к его орнаменту, то можно увидеть, что это не что иное, как герб семьи Сишань, – удобно откинувшись на мягкую спинку стула, я позволил себе немного углубиться в историю антикварного сервиза.
Джим укоризненно остановил меня:
– Пап, я понимаю, что ты готов часами знакомить гостей с историей твоих вещей, поэтому прошу: давай, ты продолжишь свой рассказ после обеда.
– Ты прав, – спохватился я. – Кстати, Даниэла специально к твоему приезду приготовила всё, что ты любишь – буйабес, каре ягненка и пирог с персиками. Мисс Новак, надеюсь, вы не вегетарианка?
– Увы, нет! – весело смутившись, воскликнула Кэрол, намазывая на белый багет анчоусное масло.
Аромат от поданных блюд возбудил наш аппетит до предела, и на некоторое время в столовой воцарилось молчание, лишь мелодичный звон серебряных приборов по фарфоровым тарелкам нарушал тишину.
– Предлагаю следующую съемку устроить вне дома. Например, в моей оранжерее, вы будете изумительно смотреться на фоне цветов, – неожиданно предложил я.
– Отлично! Записываю адрес, – одобрила идею Кэрол, доставая блокнот из кейса.
Я продиктовал адрес.
Раздался колокольный перезвон моего телефона. Эта мелодия была установлена только на одного абонента. Звонил Том.
– Прошу прощения, вынужден вас оставить. Очень важный звонок, – я действительно был взволнован.
Поспешно закрыв за собой двери столовой, я нетерпеливо с силой провел пальцем по зеленой линии сенсорного экрана. Том по пустякам никогда не звонил, а это означало, что предстоял серьезный разговор, который не должна была слышать журналистка.
С Томом я познакомился еще в далекие семидесятые. Помню: меня тогда до глубины души поразил этот парень. Он был не похож ни на одного из тех, кого я знал ранее. Том выстраивал свой собственный, не имеющий ничего общего с реальностью мир. Неформал, бунтарь, идущий вразрез с мнением общества, – одним словом, яркая личность. Тогда ему было двадцать восемь, а мне – сорок два. Он курил марихуану с той же периодичностью, с какой я курил «Marlboro». Он уверял, что травка не оказывает на него никакого галлюциногенного действия, а лишь расслабляет нервную систему. Я бы ему поверил, если бы он регулярно не разговаривал с неодушевленными предметами. Причем делал это очень естественно и вальяжно, зачастую он умудрялся даже спорить с ними, при этом злился и эмоционально размахивал руками. Встреть я его при других обстоятельствах – шарахнулся бы как от сумасшедшего.
А познакомились мы довольно странно.
Однажды я поздно вечером возвращался из офиса домой. Работы в тот день навалилось больше, чем обычно, и голова к вечеру просто гудела. Я решил пройтись пешком, дабы развеяться, благо, до дома было всего лишь каких-то два квартала. В пустынном переулке я услышал за спиной торопливые шаги. Прохожих, как назло, в этот час уже не было. Я быстро оглянулся и ускорил шаг. Их было двое. В ту же секунду звук чеканных шагов преследователей перешел на бег, и я почувствовал сильный удар чем-то твердым по затылку.
Очнулся в незнакомом доме. Надо мной склонился высокий худощавый афроамериканец с россыпью черных веснушек на широком носу и щеках. Его волосы, заплетенные во множество косичек, спускались на грудь; темно-синяя широкая лента, повязанная по окружности головы, пересекала широкий лоснящийся жиром лоб. В общем, типичный хиппи. Лицо его лучилось доброжелательностью, черные как смоль глаза восторженно блестели. Пиджак, словно с чужого плеча, водруженный на голый торс, был явно ему маловат. Длинные руки смешно выступали из коротких рукавов. Линялые синие джинсы пузырились в области коленей.
– Ну что, передумал? – спросил незнакомец, подмигнув. Его голос оказался из разряда тех, которые нравятся женщинам, – низкий, хриплый, обволакивающий.
– Что передумал? – испуганно переспросил я, пытаясь приподняться на локте. Но перед глазами все поплыло, так что пришлось оставить попытки.
– Умирать, – скаля белые зубы, пояснил он.
– Как я здесь оказался?
– Увидел в окно, как тебя приложили кирпичом по голове. Если бы я их не спугнул, обчистили бы твои карманы. Всё произошло возле моего дома, вот я тебя и перенес к себе.
– Да, их было двое. Они шли за мной, – вспомнилось мне.
– Ты чего без родителей ходишь? Уж если ростом не вышел, так сиди дома, как стемнеет, – он потрепал меня по плечу, словно давнего приятеля.
Я оскорбленно молчал, обескураженный таким панибратским отношением к себе.
– Можно стакан воды?
– Меня Том зовут. Том Кросби, – бросил он из-за плеча, направляясь, по всей видимости, в сторону кухни.
– Дэн Харт, – представился и я. – У вас есть телефон? Жена, наверное, волнуется, что меня всё еще нет дома.
– Сейчас принесу, – крикнул Том из кухни.
Я осмотрелся. Часы на стене показывали половину двенадцатого. Получалось, что без сознания я находился минут десять, не больше.
При тусклом свете ночника комната казалась небольшой. Из мебели был лишь старенький диван, на котором, собственно, я и лежал, обветшалое кресло, стол у окна, застеленный темной скатертью. На столе беспорядочно разбросанные листы бумаги, ночник и телефонный аппарат. На подоконнике различные тюбики и баночки с красками. В дальнем углу находились шкаф, тумба из темного дерева и небольшой телевизор. На стенах висели постеры «The Beatles», «The Mamas & the Papas», изображение каких-то медитирующих восточных людей в позе лотоса.
Хозяин квартиры вернулся с большой кружкой воды в руке, помог приподняться и утолить жажду. Затем перенес со стола телефон, поставив его мне на грудь. Я пробормотал слова благодарности и принялся набирать свой домашний номер. Том тактично удалился из комнаты. Лгать я не любил и поэтому рассказал Хелен всё как есть.
Она принялась причитать и плакать. Я утешал, как мог, обещая, что, как только пройдет головокружение, сразу вернусь домой.
В комнату заглянул Том:
– Мелкий, как там тебя, Дэн! А ты где живешь?
– На Вашингтон-стрит, здесь рядом.
– Хочешь, я тебя на руках отнесу?
– Нет, не нужно. Сам сейчас встану, – стушевался я.
– Да ладно, ты весишь килограммов пятьдесят, как мешок муки!
–Нет, значительно тяжелее, – упорствовал я, оскорбленный сравнением.
– Ладно. Тогда давай спать, а утром отведу тебя домой.
Том извлек из шкафа подушку и одеяло, незатейливо их раскинул прямо на полу и, повернувшись ко мне спиной, тут же уснул, слегка похрапывая. Мне же еще целый час пришлось ворочаться на неудобном диване, пытаясь уснуть.
Утром я уже был способен передвигаться, хотя меня еще слегка покачивало и мутило. Вероятно, сотрясение мозга избежать всё же не удалось. Опираясь на локоть Тома, я осторожно следовал к дому.
Хелен и Джим встретили нас у двери. Тома пригласили к столу позавтракать с нами. Он охотно согласился, сразу очаровав присутствующих своей непосредственностью. После завтрака, заметив в прихожей мяч Джима, он тут же позвал сына во двор играть. Мы с женой наблюдали в окно, как они закидывают мяч в кольцо с сеткой, прикрученное к столбу на заднем дворе. У Тома были несоизмеримо длинные конечности, словно у голенастого щенка дога. «Мир наверняка потерял в его лице отличного баскетболиста», – подумалось мне тогда. Он вообще был более подвижен, весел, нежели я, что не могло не очаровать моего двенадцатилетнего сына, для которого я вечно не находил времени, чтобы погонять мяч.
С того дня Том стал частым гостем в нашей квартире. Хелен и Джим всегда радовались его приходу: он вносил в дом какое-то праздничное приподнятое настроение.
Вот так, ненавязчиво, этот человек вошел в нашу жизнь и стал моим самым близким другом. Почему? Я и сам не понимал этого тогда. Мы во всем были полной противоположностью, но нам было интересно вместе, и, не смея больше перечить притяжению душ, мы погрузились в крепкую мужскую дружбу.
Том вырос в Челси – небогатом пригороде Бостона. У него было три брата и одна сестра. Отец взял в жены мать Тома с четырьмя детьми от предыдущего брака. Том оказался их единственным общим отпрыском. Оба родителя обладали склочным и неугомонным характером и потому бранились как кошка с собакой. Мать отвечала за утилитарную сторону семьи, а отец, в прошлом акробат из мексиканского гастролирующего цирка, получивший перелом ноги, после которого остался хромым на всю жизнь, теперь был вынужден работать в порту разнорабочим.
Уже в тринадцать лет, заглянув к тридцатилетней соседке по приглашению на чашечку чая, Том расстался с невинностью. Я же, в отличие от него, стыдливо таскал свою девственность вплоть до встречи с Хелен. Я был задавлен комплексами, а его обаяние перекрывало всё. Он напоминал щенка, ни разу не получавшего взбучки и поэтому вечно радующегося жизни и окружающим его людям.
Свою жену он встретил, когда ему было уже далеко за тридцать. Они познакомились на ледовом катке. В тот же вечер Том поцеловал ее под столбом с указателем «Парковка для машин запрещена». Пребывая на взлете эмоций, он оторвал этот указатель и повесил в спальне над своей кроватью. Я, например, никогда не был способен на подобные поступки. Я был рабочей лошадкой, а он – ярким представителем породы разгильдяев. Убежденный пацифист. Ему претило вообще подчиняться трудовому графику, поэтому этот парень был вольным художником, музыкантом, подрабатывающим время от времени то тут, то там. Его не угнетало отсутствие денег, главное в жизни для него – это свобода души и тела.
Лишь обзаведясь потомством и почувствовав ответственность перед семьей, он позволил себе из дикого иноходца превратиться в рабочего коня. Годы дружбы показали, что в серьезных поручениях Тому нет равных по исполнительности и ответственности. После длительных уговоров он всё же остриг свои косы, и я сделал его своим доверенным лицом во многих делах. И ни разу об этом не пожалел.
– Да, Том! Слушаю! – торопливо пропыхтел я, чувствуя, как учащается пульс от быстрой ходьбы.
– Привет, Дэн! Тут появился один вариант. Ты, скорее всего, откажешься от него, но считаю своим долгом сообщить. В общем, мы нашли донора. Тело подходит по пяти критериям, родственники дали согласие, оперировать можно уже через пару недель. Только есть нюанс, – Том замолчал на несколько секунд, – понимаешь, это женщина.
Я уже поднялся на лифте на второй этаж, где в левом крыле дома находился мой рабочий кабинет.
– Том, мне не до шуток, – раздраженно бросил я.
– А я и не шучу, – виновато вздохнул Том.
От растерянности пришлось замолчать, не совсем понимая, как реагировать на подобную новость. Такой вариант мы никогда не обсуждали, я даже не мог допустить мысли о смене пола. Со стремительностью, на которую только мог быть способен мой организм, я ворвался в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Наконец, дав волю чувствам, я взревел в трубку:
– Да ты в своем уме? Ты хоть понимаешь, что предлагаешь? Как тебе вообще это пришло в голову?
Я метался по кабинету, как затравленный зверь в клетке.
– Дэн, успокойся, прошу тебя! Тебе нельзя так нервничать! Просто ты каждый день грозишься умереть и требуешь найти хоть какого-то донора, вот я и подумал…
Не дав ему договорить, я заорал в трубку с новой силой:
– Подумал?!!! Как ты себе это представляешь? Посмешище из меня решили сделать?
– Дэн, извини! Очень тебя прошу, успокойся! Где твои таблетки? – Том не на шутку был взволнован.
Я опустился в кресло, в глазах потемнело, пульс отбивал бешеный ритм, словно загнанный скакун. Тело мое обмякло, еще секунда – и телефон бы выпал из внезапно ослабевшей руки. Пришлось поспешно бросить его на стол. Пальцы рук похолодели и начали дрожать. Вслепую нащупав гладкую поверхность столешницы и скользя пальцами правой руки по деревянным рельефам вниз, я выдвинул верхний ящик. Дрожащей рукой нащупал заветный пузырек с таблетками, нетерпеливо высыпал несколько штук на ладонь, взял две и положил в рот, остальные бросил на стол. Затем потянулся к графину с водой, к счастью, он был наполнен лишь на четверть, я слабыми руками смог его приблизить к губам и прямо из горлышка жадно сделал несколько глотков. Минуту, может меньше я неподвижно сидел с закрытыми глазами, ожидая, когда начнется действие препарата. Из динамика телефона доносился взволнованный крик Тома:
– Дэн! Дэн! Ты меня слышишь? Дэн, ответь мне!
Сделав над собой усилие, я взял в руку телефон. Голос мой звучал глухо.
–Не шуми. Я принимал таблетки, – немного помолчав, я разочарованно продолжил, – Том, это первый донор за семь месяцев. Боюсь, что я вообще не доживу до операции.
– Мы ищем, Дэн, мои люди работают, – оправдывался друг.
– Значит, плохо работают! – хрипло крикнул я, чувствуя, как гнев и обида подступают с новой силой. – Увеличь штат сотрудников в два, в три, в десять раз! Мне нужен результат!
– Хорошо, – успокоил меня Том. – Попытаюсь выйти на клиники азиатских и африканских стран, надеюсь, ты ничего не имеешь против смены цвета кожи или разреза глаз?
– Нет, я не расист! Уж ты-то это должен знать! – раздраженно рявкнул я в трубку.
– Ладно, Дэн, будут новости – позвоню. Береги себя, – с искренней заботой в голосе попрощался Том.
– Удачи.
В столовую возвращаться не хотелось. Я снял очки, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. На лбу выступила испарина. Мысли роились в моей голове. «Как Том, мой друг, мог мне предложить такое?!» Я чувствовал, что опять закипаю. «Нет, надо успокоиться и ждать. Рано или поздно донор найдется. А вдруг поздно? А если мне осталось несколько дней? Что же делать? Интересно, что это за женщина-донор. Сколько ей лет? Что с ней случилось? Может, она молодая и красивая? Так! О чем это я?» Попытался пресечь даже мысли о возможности сменить пол. Ну не смогу я жить в женском обличье, не мое это! Но с другой стороны, уж лучше быть живой женщиной, чем мертвым мужчиной. Сомнения липкой массой обволакивали душу.
В дверь тихо постучали.
– Войдите, – раздраженно позволил я.
Массивная дверь осторожно открылась, и на пороге кабинета появился Патрик. Лицо его было взволнованно вытянуто, он извиняющимся тоном тихо спросил:
–Вы в порядке, мистер Харт? Я слышал, вы очень громко разговаривали, а потом наступила тишина. Простите, если помешал.
– Всё хорошо, Пат. Мисс Новак еще в столовой? – осведомился я.
– Нет, Джим сейчас показывает ей дом.
Я одобрительно кивнул:
– Извинись за меня перед ней, скажи, что не смогу выйти ее проводить и готов завтра в двенадцать продолжить съемку.
Дворецкий слегка наклонил голову, так он всегда давал знать, что распоряжение будет выполнено. Когда дверь закрылась, я опять остался наедине со своими сомнениями.
Надо еще раз все обдумать, посоветоваться с Дитте о возможной смене пола. Если он даст гарантии, что я опять смогу стать мужчиной, то следует согласиться на этого донора.
