Kitabı oku: «Свидетели живут недолго»

Надежда открыла дверь боком, потому что руки у нее были заняты двумя огромными коробками с польским печеньем.

– Ну, здравствуйте, дорогие сотрудники!

Ее моментально окружили, стали рассматривать, расспрашивать, причем говорили все хором:

– Ну, Надежда, помолодела лет на десять!

– Ой, Надежда Николаевна, костюмчик какой симпатичный! И сидит отлично.

– А чай когда будем пить: в обед или, может, прямо сейчас?

Надежда отвечала всем сразу, что приехали они с мужем только вчера, что костюм, если перевести злотые на наши деньги, совсем недорогой, а чай будем пить, когда начальник, то есть Валя Голубев, позволит. Валя Голубев был не только начальником сектора, но и давнишним Надеждиным приятелем, поэтому он, конечно, разрешил пить чай прямо сейчас, так как чувствовал, что начнутся бесконечные расспросы и рассказы и все равно никто работать не будет. Еще бы: человек из отпуска вернулся, да не от бабушки из деревни, а из Польши! Это другой кто-нибудь скажет: подумаешь, курица не птица, Польша не заграница! Сейчас, мол, все границы открыты, езжай куда хочешь, хоть по турпутевке, хоть по приглашению. Денежки только иметь надо. Все так, да не совсем. На их режимном предприятии люди раньше десятилетиями сидели за проходной и подумать ни о чем таком не могли. Года три назад, году в девяносто втором, только лед тронулся. Охали, охали режимники, а жизнь все равно свое берет. И стал потихоньку народ за границу выбираться, чтобы мир посмотреть. Сначала в бывшие соцстраны, а потом и подальше: кто в Париж, кто в Израиль, а одна женщина приходит к замдиректора по режиму и приносит приглашение: в Америку собралась, к дочери. Дочка у нее там, оказывается, уже три года живет, а никто ничего и не знал. Замдиректора, говорят, чуть удар не хватил. Ничего, пусть привыкает.

Валя подошел к Надежде, одобрительно оглядел ее, понюхал коробку с печеньем.

– Ну ладно, не утерпеть ведь до обеда. Давайте, девочки, ставьте чайник быстренько. Лена, будь человеком, сходи, питание вруби там!

Лена Трофимова оторвалась от обсуждения и ощупывания Надеждиного костюма и отправилась в коридор, где в маленькой комнатке находился распределительный щит и рубильник, включающий питание. И хотя ключи от щитовой находились у начальника и инструкцией категорически запрещалось посылать в щитовую случайных людей, Валя частенько пренебрегал инструкцией. Надежда только-только успела дойти до своего стола, поставить коробки, снять сапоги и достать туфли, тоже, кстати, новые, как дверь внезапно с грохотом распахнулась.

На пороге стояла Лена Трофимова. Лицо у нее было не бледное и не белое, а какого-то серого цвета. Абсолютно безумные глаза перебегали с одного человека на другого. Она ничего не говорила, только открывала рот, как рыба. За спиной у Лены мелькнуло встревоженное лицо электрика дяди Васи.

– Что-то с вашей девушкой неладно! – крикнул он и скрылся.

Но сотрудники уже и сами поняли, что с Леной неладно. Она, как сомнамбула, вытянув руки вперед, вышла на середину комнаты и застыла. Лаборантка Светка пронзительно взвизгнула. Лена вдруг с размаху, как подкошенная, грохнулась на пол и забилась в конвульсиях.

– Звоните в медпункт! Срочно!

Кто-то уже набирал номер, там было занято. Стук Лениной головы о паркет разносился по всей комнате, пока Надежда первой не опомнилась и не подложила ей под голову чью-то куртку. Лена продолжала содрогаться, причем по-прежнему не кричала, а только хрипела, руки ее закинулись назад и пытались сцепиться в замок. Надежда вдруг вспомнила рассказы старушки соседки, которая в войну была медсестрой в санитарном поезде, о том, что была у них сестричка-грузинка, у нее после контузии случилась эпилепсия, и вот как начинается у нее припадок, так она руки наверх норовит завести и в замок сложить, а если успеть и не дать ей руки соединить, то можно припадка избежать. У Лены на губах показалась пена.

«Точно! Эпилепсия! – с ужасом подумала Надежда. – Бедная Ленка!»

– Ну-ка, хватайте ее за руки – и в стороны.

Надежда разогнала всех, оставила только Валю и еще одного парня поспокойнее, Кирилла Михайлова, велела им держать руки, а сама приподняла Ленину голову и побрызгала водой, но ничего не помогало.

Наконец дозвонились до медпункта. Фельдшер Алевтина Ивановна была на месте, поняла все с полуслова и, несмотря на полноту и пенсионный возраст, собралась за пять минут и взлетела на пятый этаж, не дожидаясь лифта, который опять гдето застрял. Едва взглянув на Лену, она распорядилась на бегу:

– Валентин, мигом беги звонить в больницу, пусть срочно «скорую» высылают, вот телефон. Надежда, стой тут, держи руку, я укол сделаю.

После укола Лена немного затихла, но ничего не говорила и никого не узнавала. Надежда обтерла ей лицо губкой, пены больше не было. Алевтина ощупала Ленину голову, сказала, что, может, обойдется без сотрясения мозга, а диагноз поставят в больнице. Прибежал Валя, потребовал Алевтину к телефону. После пятиминутного разговора Алевтины с больницей на повышенных тонах «скорая» приехала довольно быстро. Лену положили на носилки, накрыли одеялом и унесли. Она уставилась в потолок бессмысленным взглядом и по-прежнему молчала. Алевтина собрала Ленины вещи, сказала, что поедет в больницу на «скорой», а оттуда позвонит.

После ухода санитаров в секторе повисло тягостное молчание. Потом открыли форточку, поставили на место разбросанные стулья и немного оживились. Валя Голубев подошел к Надеждиному столу.

– Ну что, народ, давайте, что ли, чайку все-таки выпьем для бодрости. Жалко Ленку, но, может быть, обойдется там. Татьяна, ставь чайник-то.

– Уж давно стоит, сейчас закипает, – невозмутимо отозвалась Полякова.

– Да? Так что, Лена питание успела включить? А ключ от щитовой где?

– Может, там, в дверях, остался?

– Пойду посмотрю, пока никто из начальства на него не наткнулся.

Валя вышел, но через две минуты появился в дверях в таком виде, что сотрудники испугались повторения истории с Леной Трофимовой. Волосы у него стояли дыбом, безумные глаза бегали по сторонам, так же как Лена, он силился что-то сказать, но не мог.

– Елистратыч, ты чего? – охнул кто-то.

Однако Валя все-таки был не двадцатисемилетней молодой женщиной хрупкого сложения, а здоровым крепким мужиком на пятом десятке, отцом двух взрослых сыновей, спортсменом и начальником сектора. Поэтому он в обморок не упал и в истерике не забился. Все подбежали к нему, затормошили, он сделал над собой усилие и заговорил:

– Р-растудыть твою! – Валя пустил отборным матом. – Там, в щитовой, Никандров повесился!

Все дружно ахнули, а потом рванули в щитовую убедиться.

– Бабы, назад! – рявкнул полностью опомнившийся Валя Голубев. – Не для вас там зрелище.

Женщины притормозили, некоторые из мужчин – тоже. Зрелище действительно было не для слабонервных. Никандров, при жизни мужчина плотный, среднего роста, но коренастый и широкоплечий, не висел, а как-то стоял, как огромная кукла-марионетка, перегораживая собой тесный чуланчик щитовой. Шея его была прикручена жгутом к отопительной трубе, а сине-багровое лицо с вывалившимся языком так страшно, что мужчины выскочили в коридор и даже отошли подальше.

– Да, немудрено, что Ленка отрубилась. Представляешь, входишь, включаешь свет, а тут такое. Могла бы и на месте помереть от разрыва сердца.

На шум прибежали сотрудники других секторов, потом начальник отдела Синицкий подошел не спеша, спросил строго, что случилось. Голубев злорадно ответил ему, что, мол, сами посмотрите. Тот заглянул в дверь, побледнел до синевы, щеки у него обвисли, и он почти бегом бросился в свой кабинет.

– Милицию вызывайте! – крикнул ему вслед Валя.

– Ты чего это, Елистратыч, так с ним по-хамски разговариваешь? – спросила Надежда.

– А-а, теперь куда ни посмотри, я везде крайним буду. Никандрову ключи давал, Ленку в щитовую послал, когда должен был сам сходить, да и вообще должен же кто-то виноватым быть, вот я и буду.

– А что ты действительно ключами разбрасываешься, ведь не положено же, так кто угодно может взять.

– Вот, Никандров взял и повесился. Откуда я знал, что он вешаться вздумает? Сама знаешь, у нас сейчас гибкий график ввели, можно на работу приходить с полвосьмого до десяти. Я к девяти прихожу, а Никандрову было удобнее к полвосьмого, что ж мне его стеречь с утра? Или ему питание не включать, меня ждать, так зачем тогда вообще приходить?

– А что он в такую рань на работу приходил-то? Чем он сейчас занимался?

– Да делал что-то свое, я не проверял. Сама знаешь, сейчас особо работу не требуют, вот он по утрам возился с чем-то своим. Для Мерзоева какой-то заказ.

У Мерзоева было малое предприятие здесь же, в институте, он доставал заказы, потом заключал временные трудовые соглашения с сотрудниками, которые выполняли работу, расплачивался сразу, и все были довольны.

– А чем сейчас Мерзоев занимается?

– Да охранную сигнализацию делает для банка одного и для магазина на Невском.

Приехала милицейская бригада: женщина-врач и два парня в штатском, эксперт и опер, похожие друг на друга, только один блондин, а другой – брюнет. Всех разогнали по комнатам. Тело Никандрова отцепили от трубы, осмотрели и увезли в морг. Врач уехала, эксперт возился в щитовой, а оперативник обосновался в кабинете Синицкого и стал снимать показания с сотрудников. Первым вызвали Голубева. Он вернулся через полчаса злой как черт, присел к Надеждиному столу и нервно схватил печенье.

– Как сказал, так и вышло. Я кругом виноват. И зачем ключи давал, и почему не уследил, и что вообще у меня в секторе творится.

– Милиции-то какое дело, что в секторе творится.

– Да нет, это Синицкий уже потом мне в коридоре вставил.

Когда Валя сердился, он бывал грубоват.

– А что они там говорят, самоубийство это, точно?

– Да вроде к этому склоняются. Опер спрашивал, были ли у него какие-нибудь неприятности. Я говорю, у нас у всех одни неприятности, денег не хватает, платят мало, отсюда и неприятности. А как у него, говорит опер, со здоровьем было и в семейной жизни? Я говорю, про это ничего не знаю, там, в семье, и спрашивайте. Ну, он вызовет еще теток, Полякову там, она вечно все знает, а тебя не будут спрашивать, я сказал, что ты сегодня из отпуска первый день и ничего не знаешь.

– Ну спасибо, Валя, выпей еще кофейку.

Надежде было жалко Вальку: надо же, такое ЧП, теперь действительно начальство вцепится намертво, могут и с начальников снять, ведь Голубев таки нарушил инструкцию, а с инструкциями в институте всегда было строго.

Валя Голубев был хороший человек, это признавали многие, но с начальством отношения у него не складывались. Он не любил подчиняться, заискивать и открыто презирал начальников за то, что они, за редким исключением, ничего не соображали в инженерной работе. С начальником отдела Синицким у Вали были особенно склочные отношения, а Синицкий был, по Валиному же выражению, мужик сволочеватый, так что теперь он воспользуется случаем и отомстит Вальке. Что его снимут с начальников сектора, Валя не боялся, ему это было до лампочки. Прибавка к зарплате небольшая, а забот – выше крыши. Да и назначили-то его начальником случайно, прежний начальник Яков Михайлович вышел на пенсию, а никто из подходящих людей не хотел вешать себе на шею такой хомут: сектор маленький, двенадцать человек всего, в основном женщины. Начальство от безысходности предложило должность Вале, и коллектив его уговорил.

Надежда знала Валю очень давно, больше двадцати лет, они пришли работать почти вместе, только Валя был старше ее на три года, так как перед поступлением в вуз служил на флоте. И хоть было это давно, Валя службу свою помнил очень хорошо и по каждому поводу рассказывал флотские байки, причем редко повторялся.

Обласканный Надеждой, Валя выпил еще кофейку и печенья съел полкоробки в расстроенных чувствах, а потом его опять вызвали к начальству. Надежда сидела за столом и думала грустные думы. Она вспомнила Сергея Никандрова, который хоть и работал в институте много лет, был человеком довольно нелюдимым, ни с кем близко не сходился, никому про себя ничего не рассказывал. Надежда раньше его мало знала, так, здоровались в коридоре, а года два назад, когда их сектор остался без начальника и его расформировали, а потом началась всеобщая реорганизация, Надежда не долго думая попросилась в сектор к Вале Голубеву, да он и сам ее давно звал, а потом и Никандров туда перешел. А сектор их старый расформировали потому, что начальник сектора Сан Саныч Лебедев, муж Надежды, уволился в связи с переходом на другую работу. Работал он начальником недолго, меньше года, и сначала Надежде ужасно не понравился. А потом много всего случилось плохого, много пришлось им вместе пережить. Оба они с Сан Санычем были люди одинокие, дети у них взрослые, свои семьи имеют. И вот три года назад, после ноябрьских праздников, только посмотрели они друг на друга с интересом, а к Новому году уже поняли, что жить друг без друга не могут. И хоть официально они записались в ЗАГСе позже – он настоял, Надежде-то было все равно, – но вели отсчет своей семейной жизни с того Нового года. И вот на трехлетнюю годовщину их семейной жизни муж решил в качестве подарка свозить ее к своим родственникам в Краков. Хотели поехать на Рождество, но выяснилось, что двоюродная сестра Сан Саныча, которая была замужем за поляком и много лет жила в Кракове, уезжает на Рождество в Вену, сын ее с компанией студентов – в Париж, а свекровь восьмидесяти лет, которой сидеть бы дома и принимать гостей, собралась с группой паломников в Рим, чтобы помолиться в соборе Святого Петра и повидать папу. Ничего не поделаешь, Польша хоть и Восточная, а все-таки Европа, всюду им близко, вот и разъезжают все, кому не лень! Поэтому пришлось поехать в конце ноября, но оказалось, что так даже лучше: туристов мало, спокойнее.

Погода этой осенью в Кракове стояла на удивление теплая, дожди редки, снега вообще не было, а город был так хорош, что Надежда первый раз в жизни почувствовала себя абсолютно счастливой. Она вспомнила, как в первое утро в Кракове они с мужем самостоятельно пошли гулять. По крутой булыжной улице они поднялись в краковский замок – Вавель. На солнце набежала быстрая черная туча с яркой окантовкой света, хлынул короткий сильный, почти летний, дождь. Они спрятались от дождя в портале замкового собора, прошли под своды, спустились к могиле Мицкевича. Собор был почти пуст, только две женщины молились рядом в одной из келий. Неожиданно яркий солнечный луч проник сквозь переплет высокого окна и упал на темную роспись стены, которая вспыхнула и ожила, как после прекрасной реставрации. Они вышли на воздух. Туч как не бывало, замок сверкал после дождя, как драгоценный камень в оправе темного золота осенних садов. Они вышли за крепостную стену, по зеленому, как весной, склону холма спустились к реке и долго брели вдоль нее, взявшись за руки.

Надежде нравилось все. И пустынный замок на горе, и строгие костелы с потемневшей резьбой внутри, и маленькие булочные, набитые какими-то удивительными кренделями и булками, и продавщицы на каждом углу с большими прозрачными ящиками, заполненными краковскими бубликами – они назывались баржанки, – и бесчисленные кондитерские, где продавалось что-то большое, воздушное и сбитое, и красивые полячки, и вежливо-вкрадчивое «Пшепроше, пани» по каждому поводу. Хозяева повозили их по всей Польше, показали Гданьск, Варшаву, но Краков остался в памяти навсегда.

Через две недели они уезжали из Варшавы поздно ночью. Прижавшись к теплому плечу мужа, глядя на убегающие огоньки за окном купе, Надежда вдруг поняла, что так хорошо не бывает долго и что наверняка дома ждет ее какая-нибудь неприятность, и вот как в воду глядела. После двух недель счастья сразу, что называется, мордой об стол! Перед ней встало лицо, вернее, то, что было когда-то лицом Никандрова, которое мелькнуло в дверях щитовой. Да, судьба работает на контрастах!

Подошла Полякова, угадала ее мысли:

– Ну что, Надя, как тебе после заграницы наши дела показались?

– Ужас какой! С чего это он?

– Кто знает? Он ни с кем не разговаривал, пока тебя не было, так только, по делу.

Надежда не хотела задевать Полякову в первый день после отпуска, но не выдержала, прищурилась и ехидно произнесла:

– Ни за что не поверю, что ты про Никандрова ничего не знаешь. Неужели этот крепкий орешек оказался тебе не по зубам?

Татьяну Полякову Надежда про себя называла «женщиной, которая знает все», и это было верно на двести процентов. Информацию Полякова могла выжать буквально из ничего: из невольного восклицания, вскользь брошенного слова или поворота головы. Из всех этих мелочей Полякова умела делать правильные выводы. Память у нее была очень хорошая. Она знала почти все о почти всех сотрудниках института: кто на ком женат, у кого сколько детей, где эти дети учатся, кто счастлив в браке, а кто – нет, у кого с кем и в какое время были романы и даже у кого с кем романы предполагались, – надо отдать ей должное, в этом вопросе она никогда не ошибалась. У Надежды с Поляковой отношения были сложные, вообще-то они друг друга не любили, но сейчас, после Надеждиного замужества, дамы внешне старались держаться миролюбиво, а когда в ходе реорганизации Полякова попала в сектор к Вале Голубеву, Надежда смирилась.

«Видно, Татьяна, нам с тобой никуда друг от друга не деться, будем до пенсии с тобой вместе».

Полякова со смехом согласилась, и дамы почти подружились. И теперь она не обиделась на Надеждин выпад, ответила спокойно:

– Да что я буду им интересоваться, он странный какой-то, сидит в углу, целый день может молчать.

Это верно, женщин Никандров вообще сторонился, но иногда, когда они с Надеждой оставались попозже на работе одни, он вел себя вполне вежливо, даже пил с ней чай и беседовал на отвлеченные темы.

Опять пришел Голубев, мрачнее тучи, а с ним и милиционеры, которые расспросили всех по первому разу и решили взяться за содержимое никандровского стола. Чего там только не было! Старые газеты, хлебные крошки, микросхемы, конфеты «Коровка», кусок мыла, кипятильник, книжка кроссвордов, дорожные шахматы, начатая коробка кошачьего корма, милицейский свисток (его почему-то особенно долго рассматривали), куча использованных трамвайных талонов, пачка бритвенных лезвий «Жиллетт», сапожная щетка и тюбик крема для обуви и, конечно, куча старых схем, отчетов и синек. По-видимому, не найдя ничего интересного, оперативники переговорили по телефону со своим начальством, получили какие-то ценные указания и уехали.

После их ухода Валя опять подсел к Надежде.

– Ну, уехала милиция, теперь туда вызывать будут, если что. Слушай, а с чего это менты взяли, что Никандров в психушке лежал?

– Да кто тебе это сказал, Елистратыч? Не в психушке, а в нервной клинике, осложнение у него было после сотрясения мозга, он мне сам рассказывал, да и было-то это с ним лет пятнадцать назад.

– Ну надо же, а менты так повернули, что он вроде бы даже на учете состоял.

– Так проверить же можно!

– Ну, если дома у него скажут, что с ним все в порядке было, тогда, может, и станут проверять, а так… Сбрендил и повесился.

Надежда подумала, потом решилась:

– Знаешь, Валя, дома у него ничего не скажут. Он им дома не нужен был. У него сын взрослый, юридический окончил, работает в фирме, а у жены свой бизнес – цветочный. Она над всеми ларьками на Ладожской не хозяйка, конечно, но управляющая. И деньги зарабатывает приличные. А Никандров, конечно, денег приносил мало, да и характер у него был мрачноватый. В общем, он сам мне как-то рассказывал перед отпуском, жена, говорит, скандалит и гонит его из дому. Я, говорит, работаю, дочку прокормить и одеть смогу (дочка у него еще есть, школу заканчивает), а тебя уж извини.

– Ну ничего себе, жили, жили, двух детей нажили, а как денег мало зарабатывает, так сразу и гонят в шею! А знаешь, я думаю, выгнала она его, потому что я, когда утром с ним перед работой сталкивался, то смотрю, что ходить он стал не с той стороны, ну, не с той остановки, откуда раньше ходил, не из дома, значит, ездил.

– А где же он тогда жил-то?

– Да похоже что на даче. У них дача тут недалеко по Финляндской дороге. Там дом зимний, от матери ему остался, ты не была?

– Да нет, не приходилось.

– А я ездил в сентябре к нему за грибами. Там хоть и от города близко, но лес хороший. Вот он, наверно, и жил на даче, а ездить не дальше, чем на метро. А спросить я его постеснялся, вижу, что и так человек расстроенный ходит. И вообще я тебе скажу, Надежда, если нам оклады в ближайшее время не повысят, меня тоже из дому выгонят.

– Да брось ты, у твоей жены ведь бизнеса своего нету!

За этими разговорами день проходил быстро, после обеда позвонила Алевтина Ивановна, уже от себя, из медпункта, сказала, что у Лены глубокий шок, о чем сотрудники и сами уже догадались, что из шока ее вывели, накололи успокоительным и, если осложнений не будет, выпишут денька через два домой, а домашним Лены она уже сообщила.

– Что-то рано Лену выписывать собираются, всего два дня подержат после такого-то шока, – сказала Надежда.

– Да в наших больницах чем меньше находишься, тем лучше, – откликнулась Полякова.

Надежда лежала в больнице один раз в жизни, когда рожала дочку Алену, но тем не менее согласилась с Поляковой. Валя вступил в разговор:

– Ну не скажите, девочки, вот когда я на флоте служил, вот был со мной случай.

– Да ладно тебе, Валя, не время сейчас байки травить.

– Ничего, повеселю вас немного. Вот, значит, служил я первый год на противолодочном корабле. Корабль большой, народу много, офицеры сами по себе, а у матросов своя иерархия. Вот подходит обед, идут на камбуз дежурные-первогодки, сперва еду получают для авторитетных старослужащих, так вот подходит какой-нибудь салажонок к окну раздаточному и важно так повару: «Масло для Гасанова!» А Гасанов был самый что ни на есть матерый дед. И повар тоже уважительно так здоровый шмат масла отвалит этому первогодку и объявляет, как «Карета князя Юсупова!»: «Масло для Гасанова!» – и несет салажонок это масло по всему кораблю как знаки королевской власти. А потом уж, что останется, то нам, первогодкам. Кастрюля на восемь человек. Народу много, кастрюля маленькая. А знаете, как на флоте есть хочется?

– Знаю, – вздохнула Надежда. – Когда зять мой Борька приезжает из своего Северодвинска, я целыми днями у плиты стою.

Надеждина дочка Алена была замужем за морским офицером, и жили они в Северодвинске уже четвертый год.

– Так вот, – продолжал Валя, – представляете, несет дежурный эту кастрюлю с супом, а мы уже стоим с ложками на изготовку, он ее еще на стол не поставил, а мы уже черпаем – кто не успел, тот опоздал! А потом так же второе. А на второе на флоте что? Правильно, каша с тушенкой. А повар как банки консервные открывает? Берет нож такой огромный и – раз! – банку пополам. А в моем случае он – раз! – не открылась, тогда он еще – раз! – да попал не по тому месту, и полосочка жести, маленькая, сантиметра три, отвалилась и в кашу попала.

Валя рассказывал громко, заразительно жестикулировал, и его уже слушали все, даже мужчины.

– Ну, принес я кашу – сам, главное, дежурным был, – кастрюлю мы быстренько уговорили, потом компот, все ничего, и с ужином ничего, а ночью чего-то болит у меня внутри. День терпел, потом к врачу пошел, потому как сил нет терпеть больше. Положили меня в госпиталь, просветили там, говорят, застряла эта фигня в пищеводе, за стенку зацепилась.

– Как же ты не заметил, что жестянку ешь? Не жевал, что ли?

– Какое там жевать! Проглотить бы успеть!

– Ну и жрать же ты горазд, Елистратыч! – Это Кирилл Михайлов выразил общее восхищение.

– А что? Я вообще-то ем очень мало, но через силу могу сожрать сколько угодно. – Это была любимая Валина присказка. – Так я продолжаю. Смотрел меня в госпитале хирург Лев Израилевич, щупал со всех сторон, а потом говорит: «Жалко мне тебя резать, давай-ка мы эту штуку вниз пропихнем, в желудок». «А в желудке как же?» – спрашиваю. «За это, – говорит, – не беспокойся, в матросском желудке все растворится». Ну и пропихнул такой палочкой какой-то специальной. А потом я два месяца в госпитале ошивался, вазелин пил.

– Как это?

– А так. Приносит мне сестричка стопочку такую, грамм сто жидкого вазелина, я так беру, говорю, мол, девочки, ваше здоровье, и – залпом!

– Герой ты Валентин!

– Да уж, и так два месяца каждый день. Сестрички приходили из других отделений на меня смотреть, хорошеньких много. И главное: на хирургии-то почти все лежачие, после операции, а я один здоровый. Ох, и пожил я в этом малиннике в свое удовольствие!

После работы Надежда поспешила домой, где должны были ее ожидать муж и кот. Кота на две недели их отпуска отдавали в чужие руки к родственникам, и муж страшно волновался, как там котику жилось без них, тем более что родственники, беря кота, были далеко не в восторге. Однако, придя домой, она застала пустую квартиру, успела переделать массу хозяйственных дел и начать волноваться, когда наконец раздался долгожданный звонок. Муж стоял на пороге с корзиной в руках и выглядел каким-то смущенным. Надежда представила себе отощавшего, заморенного Бейсика, который даже мяукнуть не в силах, и сгоряча мысленно поклялась себе больше никогда, ни на один день не отдавать бедное животное чужим людям. Тут муж прошел в комнату и без сил опустился на диван.

– Ох, все руки мне оттянул!

Он открыл корзину, которая оказалась до краев заполнена чем-то рыжим. Пушистая масса нехотя пошевелилась, показалась голова, потом лапы в белых носочках. Не открывая глаз, кот зевнул, потом открыл глаза, с изумлением огляделся по сторонам, перевалился через край корзины и грузно шлепнулся на ковер. Надежда охнула и села на диван.

– Это не наш кот! Этот в три раза больше.

– Да наш, наш. Это они его так раскормили. Говорят, он все время просил есть.

– Мало ли что просил! Он же теперь килограммов десять небось весит! Все, Бейсик, у тебя будет недельное лечебное голодание.

– Ну уж, ты сразу такие крутые меры! – Сан Саныч забеспокоился.

– Пока не придет в норму, кот будет на строгой диете. Это же кошмар, я его на руки взять не могу, до чего тяжелый!

* * *

На следующее утро Надежда в полдевятого была уже перед дверью сектора. Однако дверь была открыта, и Валя Голубев в полном одиночестве уныло сидел за столом над какими-то бумагами.

– Привет, Елистратыч, ты чего это делаешь?

– Ох, мать, не поверишь, некролог переписываю.

– Так вчера же написали!

– Вчера написали, а председатель профкома не принял. И замдиректора по режиму тоже ввязался. «Безвременно погиб» – как это, говорит, ведь все же знают, что он повесился. Я говорю, что же, так и писать – «безвременно повесился»? А он говорит, вы товарищ Голубев, очень легкомысленно подходите к сложной проблеме. Это еще, говорит, надо подумать, почему именно в вашем секторе такое случилось. Мы, говорит, разберемся и, уж будьте уверены, этого дела так не оставим! Я говорю: да какая разница, что в некрологе будет написано? Ведь нет человека, значит, хоронить надо, и все. А он: вот вы подумайте, говорит, еще, как написать, а завтра придете на утверждение. Господи, перестройке пятый год, парткомы давно упразднили, а у них, у начальствато, ничего не изменилось, все равно все кругом товарищи.

– Что ж, прикажешь тебя господином Голубевым называть? – ехидно вставила Надежда. – Вот ты только представь: тот же начальник по режиму сидел на своем месте лет двадцать и секретность соблюдал. И вдруг: всю секретность понемногу отменять начали, народ по заграницам расползается и еще приходит такой наглый тип – ты то есть – и велит себя господином величать. Пожалей человека, Валька, ведь его же кондрашка прямо в кабинете хватит!

– Да при чем здесь я? – Валька не на шутку рассердился. – Ведь это Никандров помер, его хоронят. И представляешь, некролог в проходной не разрешают вешать, говорят, раз самоубийство, так нельзя.

– Что они, рехнулись, это же не в церкви?

– Надо полагать, рехнулись. Так что в некрологе-то писать?

– Ну, пиши «безвременно ушел из жизни».

– А что, нормально, спасибо тебе, а то у меня уже ум за разум зашел. А что ты, Надя, сегодня так рано-то?

– Да так, не спалось, проснулась пораньше.

Валя бросил ручку и внимательно посмотрел ей в глаза:

– Ты, Надежда, темнишь. Говори, о чем думаешь.

– Сначала ты.

– Ну ладно. Не нравится мне все это. То есть не это, – он показал на некролог, – то есть это тоже не нравится, и похороны, и вообще жалко Никандрова, а только вот я тут думал, что ведь жил он на даче, там лес кругом, народу по зимнему времени мало. Ну уж если такое задумал, так зачем же здесь, на работе, в щитовой вешаться? Тут ведь и помешать могут, всетаки люди кругом, и места в щитовой, прямо скажем, маловато.

– А кстати, ты уж извини, что я подробно спрашиваю, а только, он ведь не висел, как я понимаю, а разве человек сам так может себя задушить?

– Милиция сказала, что может. Он как-то не вниз с подоконника прыгнул, а вперед, вот и…

– И еще. – Надежда наконец осознала мысль, которая беспокоила ее с прошлого вечера и не дала спать с утра. Она подошла к журналу, в котором каждый сотрудник записывал время своего прихода и ухода. – Вот смотри. Никандров вчера пришел в 7.55, вот тут записано, а ты – без пятнадцати девять, за тобой почти сразу Полякова, а потом уже все потянулись. И когда я пришла в полдесятого, все были в сборе. Ты как пришел, что видел?

– Да все как обычно. Я пришел, дверь открыта. Подумал, что Никандров здесь, тем более он в журнале записался. Я тут пока разобрался, потом все пришли.

– А питание кто-нибудь проверял, было оно?

– Ты знаешь, я-то ничего не включал, тут из цеха звонили, потом из приборного, какой-то осциллограф на нас числится уже десять лет, а где он – никто не знает. Ты, кстати, у себя посмотри, может, найдешь на него документы, им только паспорт показать, а сам прибор – не надо.

– Ладно, взгляну. Так я к чему веду: вот пришел человек на работу, как обычно, дверь открыл, разделся, потом взял у тебя в столе ключ от щитовой и пошел включать питание, потом вернулся и сел работать, так? А в этом случае, допустим, Никандров собрался вешаться. Пришел на работу, как обычно, дверь открыл, разделся, взял у тебя ключ, пошел в щитовую, включил зачем-то питание, потом повесился, дверь за собой закрыл…

– Да, а что насчет двери?

– Погоди, давай сначала с питанием разберемся. Ты, когда Лену посылал в щитовую, с чего взял, что питания не было? Ты хоть одним тумблером щелкнул?

– Да ты знаешь, я как-то забыл, смотрю – Никандрова нет, я не работал, мужики только пришли, а бабы наши чтобы сами по себе с утра работать начали! А тут все на тебя отвлеклись, ты входишь так эффектно, как королева, я и рот разинул.