Kitabı oku: «Колдуй баба, колдуй дед. Невыдуманные истории о жизни и смерти», sayfa 4

Глава шестая

Травма

В детстве я мечтала о младшей сестренке или братике, чтобы вместе играть в прятки, догонялки, хали-хало. Увы, просьбы купить «лялечку» в магазине не помогали.

Мама не хотела больше детей. Так бы мне, наверно, и томиться в одиночестве дальше, но с отцом на заводе случилось несчастье. Из-за чьей-то халатности в папу брызнуло соляной кислотой, и он ослеп на один глаз.

Совпадение или нет, но много лет спустя я нашла в фотоальбоме бабы Дуси старую черно-белую фотографию, где папе полтора года. Снимок был разорван пополам, и линия разрыва приходилась точно на левый глаз малыша.

Папа переживал, что поврежденный глаз спасти не удастся, и он никогда больше не сможет им видеть. Но доктора уверяли: надежда вернуть зрение есть.

Глазные клиники, анализы, сложнейшие операции – на это ушел год.

Чуда не произошло, зрение не восстановилось.

Мама плакала, отец злился. В 27 лет тяжело смириться с внезапной инвалидностью.

Я же в силу возраста вообще не понимала, что произошло. В чем проблема? Внешне отец ни капли не изменился. Он носил искусно подобранную стеклянную вставку, и если не вглядываться, то было совсем незаметно, что глаз у него только один. Конечно, об отцовском увечье знали многие, слухи в маленьких городках разлетаются быстро, но я не помню, чтобы кто-то над ним насмехался или дразнил. Даже мои одноклассники, которые не упускали случая нелестно отозваться о чужих предках, и те помалкивали.

Изгой

В соседнем с нами дворе жил мальчик Денис, мой ровесник.

Почему-то ребята терпеть его не могли, считали изгоем, преследовали, обзывали, иногда даже поколачивали. У отца этого мальчика тоже не было глаза.

Как-то моя одноклассница Ленка мимоходом крикнула Денису что-то обидное.

Тот в долгу не остался, подобрал с земли горсть камней и швырнул в обидчицу.

– Ах ты! – разозлилась Ленка. – Ну я тебе покажу!

Она бросилась за ним вдогонку, но мальчишка со всех ног уже улепетывал домой.

– Психбольница номер пять, без трусов пошел гулять! – кричала Ленка ему вслед. – А папка твой вообще одноглазый! Циклоп!

И хотя слова эти предназначались не мне, меня словно током ударило. Как Ленке не стыдно так говорить! А если бы кто-то так отозвался о моем отце? Я схватила ее за руку:

– Замолчи! Ты что, забыла, ведь мой папа тоже…

Одноклассница смутилась, но быстро вывернулась из неловкой ситуации:

– Так твой папка другое дело, он хотя бы красивый.

Отец и вправду был мужчина хоть куда, он привык нравиться женщинам, быть в центре внимания. Но он так стеснялся своего мнимого уродства, так боялся, что мама от него уйдет, что чуть ли не силой настоял на втором ребенке, посчитав, что только в этом случае жена от него никуда не денется.

Так в нашей семье появилась Танька.

Три шестерки

– Ой, какая маленькая, как с ней играть? – протянула я разочарованно, мельком взглянув в роддоме на розовый сверток. И тут же потеряла к новорожденной всякий интерес.

Сестра родилась шестого числа, шестого месяца, в четыре часа утра.

– Хорошо, что не в шесть, – перекрестилась баба Люда. – Три шестерки – знак антихриста.

– Да это же день рождения Пушкина! – смеялась мама. – У нее вон и кудряшки такие же.

Мама хотела назвать новорожденную Мариной, в честь своей лучшей подруги, но я заупрямилась: Таня!

Вопреки бабушкиным прогнозам, Таня оказалась необычайно тихим младенцем.

Со мной, вспоминала мама, она глаз сомкнуть не могла: пеленка мокрая, я в крик, от груди отняли – ор на всю ивановскую. А Танька знай себе сопит в две дырочки в кроватке. Голодная молчит, животик заболит – ни звука, описается, обкакается, все молчком, даже не покряхтит для приличия. Никаких хлопот. Не ребенок, а золото. Всем бы так!

Случай в ванной

Мне три с половиной года, Таньке три месяца. Мама купает нас в ванной.

Выскочила буквально на минутку, проверить, как там каша на плите, а я осталась присматривать за сестренкой. И надо же такому случиться: едва за мамой захлопнулась дверь, как Танька поскользнулась на ровном месте и ушла с головой под воду.

Эта картина до сих пор стоит перед глазами: из крана с шумом льется вода, маленькая Танька судорожно цепляется ручонками за шланг от душа, а я с любопытством и страхом взираю на нее сверху: выберется – не выберется?

Танька барахталась молча, не сводя с меня испуганных глаз. В ее взгляде читалась такая мольба, такое отчаянье – ну что же ты смотришь, скорей помоги мне!

Но мне и в голову не приходило протянуть сестре руку или позвать на помощь маму. Вероятно, услышь я Танькин крик, это выбило бы меня из ступора, а так я лишь стояла столбом и заворожено глазела, как сестра погружается на дно.

Мне было страшно даже дотронуться до нее, а вдруг уже поздно и она утонула?

И только когда Танька начала пускать пузыри, во мне что-то щелкнуло: она живая! Ее еще можно спасти! И я крикнула маму.

Ох и влетело же мне! Перепуганная мама решила, что я нарочно хотела Таньку утопить – из ревности. Меня же больше занимал другой вопрос – почему сестра не издала в момент опасности ни звука? Не закричала, не заплакала. Даже не пикнула.

Может, она у нас немая?

Наша Таня громко плачет

Все изменилось в одночасье. Как-то ночью наша молчунья Татьяна разбудила всех громким ревом. Зажгли свет – ребенок мечется в горячке. Измерили температуру – сорок.

Папа побежал будить соседа инвалида дядю Женю, у него единственного на этаже имелся домашний телефон. Приехала скорая. «Зубки режутся, – пожала плечами докторша. – Если к утру температура не спадет, вызывайте участкового педиатра».

Скорая уехала. Но папа не стал дожидаться утра.

Где-то на улице Толстого у него жил знакомый врач по фамилии Марков. Невзирая на поздний час, отец решил идти за ним. Я увязалась следом. Приключение!

На улице темень и дождь, в подворотнях завывает ветер, а мы с отцом быстрым шагом идем куда-то дворами, переулками, утопая в грязи, перепрыгивая через огромные лужи.

С трудом отыскав нужный подъезд и квартиру, звоним в дверь. Щелкает замок.

На пороге стоит крупный человек в трусах и майке, щурясь от яркого света.

– Умоляю, скорее! Дочь умирает! – выдыхает отец.

Не задавая лишних вопросов, доктор Марков быстро одевается и выскакивает под дождь.

– Вы правильно сделали, что не стали ждать утра, – скажет он позже. – Еще полчаса и было бы поздно. У вашей дочери двустороннее воспаление легких.

Больница

Борьба за Танину жизнь продолжалась несколько месяцев.

Я видела сестру пару раз сквозь стекло больничной палаты – маленькое тщедушное тельце, опутанное паутиной капельниц, утыканное катетерами и иголками.

Мама вспоминала: от уколов на попе сестренки не осталось живого места. Уколы были такими болезненными, что Танькины ручки и ножки сводило судорогой.

А тяжелый недуг все не отступал. Пришлось делать переливание крови. Кровь у Тани была редкой первой группы, поэтому донором для нее стала мама.

Потом была реабилитация в Ижевской больнице. Порядки там царили поистине тюремные – никаких свиданий, игрушек, передач. Врачи не пускали к Тане даже маму.

Маленькая дикарка

Когда спустя полгода сестра вернулась домой, это был совсем другой ребенок. Она не узнавала родных, всех дичилась, вела себя, как затравленный лесной зверек. Начала красть еду, таскала со стола и распихивала по карманам конфеты, прятала под подушку хлеб. Утром, перед детским садом, папа намажет бутерброд маслом, подмигнет:

– Кому корочку?

– Мне курочку, мне! – канючит Танька.

Думает, отец предлагает ее любимую куриную гузку.

А вот пельмени Таня не любила, требовала котлет. Мы с мамой хитрили, распотрошим пельменную начинку, тесто в сторону, фарш – на тарелку и уверяем, что это и есть котлетки, только маленькие, для малышей. Таня верит, уплетает за милую душу.

Неуемный аппетит младшей сестры не раз спасал меня от ремня.

Маму раздражало, что я не доедаю сосиски и суп. Поэтому я украдкой сваливала остатки еды в Танькину тарелку и со спокойной совестью выскальзывала из-за стола. Так что вскоре из больничного заморыша Таня превратилась в пышечку с ямочками на щеках.

– Ну чистый ангелочек! – умилялась баба Люда.

Рано радовалась.

Все против одной

К трем годам, словно в компенсацию за тихое младенчество Таня превратилась в настоящего сорванца. Ее ни на секунду нельзя было оставить одну без присмотра.

Чуть отвернешься, то лоб себе расшибет, то залепит жвачкой глаза или наглотается аскорбинок. Выстригла челку под корень. Взялась стричь ногти на ногах огромными портняжными ножницами и только чудом не осталась без пальцев.

К Новому году мамина сестра тетя Нина прислала из Шевченко посылку с дефицитным шоколадом. Шоколадки в хрустящих нарядных обертках поставили в сервант возле хрустальных фужеров – в качестве украшения, предупредили: съедим в Новый год.

Праздник наступил. В полночь сунулись в сервант, развернули фольгу, а шоколада-то внутри нет! Хитрюга Танька слопала лакомство тайком, аккуратно заклеила пустые фантики и вернула их на место, авось никто о ее проделках не догадается.

В четыре года эта маленькая хулиганка вырвалась из рук и чуть не угодила под колеса автомобиля. В пять забралась на крышу детского клуба «Ровесник» и на пару с младшим двоюродным братцем Сашкой принялась пулять камнями в прохожих.

Хорошо, какой-то дядечка не поленился залезть на крышу и надрать уши озорникам, а то натворили бы бед.

За Танькой прочно закрепился ярлык дурного ребенка, который не умеет себя вести – ворует, врет, влипает в скверные истории, вечно все ломает, портит, теряет.

Бабушка Дуся отказывалась брать сестру на лето в Тагил. Другие родственники, узнав, что мы собираемся приехать в гости, заявляли без обиняков: только без Тани!

От нее шарахались, как от чумной, в любую минуту ожидая какой-нибудь пакости.

И Таня, чувствуя свою отверженность, незамедлительно им эту пакость устраивала.

Даже в те редкие минуты, когда сестра не хотела шалить, а старалась произвести приятное впечатление, она и то умудрялась напортачить – рвала новое платье, случайно зацепившись за гвоздь или разбивала любимую мамину вазу, нечаянно задев край стола.

А все, и я в том числе, думали, что Таня делает это нарочно – из вредности.

Однажды я решила пожаловаться на несносную сестрицу в пионерский журнал «Костер». На трех страницах расписала, какая Танька вредная и непослушная. Заодно упомянула, как та втихую от мамы слопала трехлитровую банку малинового варенья и кило конфет.

Перечитала написанное и… письмо порвала. Сестра все-таки! Жалко.

Таньке и так несладко жилось. Проведя полгода в казенных больничных стенах, по сути в изоляции, в том нежном возрасте, когда общение с семьей и матерью для ребенка жизненно необходимы, Таня одичала настолько, что наверстать упущенное уже не могла. Ей очень не хватало родительской ласки, заботы, любви, тепла. И она всеми способами пыталась заполучить их.

Обида

Рождение второго ребенка не улучшило отношений в семье. Наоборот, с маленькими детьми в двух комнатах стало тесновато. Родители ссорились. Бабушка без устали пилила маму за то, что та ее не послушалась – мало того, что не развелась с отцом, так еще и родила от него, от «калеки». Этого баба Люда простить дочери не могла.

В итоге мама как бы оказалась между двух огней, и не в силах противостоять родителям и мужу, начала срываться на детях. Чуть что не по ней, сразу в слезы и крик.

Отец, пытаясь самоутвердиться и снять напряжение, стал с удвоенным рвением бегать налево и выпивать. Из-за этого они с мамой постоянно скандалили, орали друг на друга, бывало, что отец и руку на нее поднимал. Бабушка не вмешивалась, но и не упускала случая позлорадствовать в мамин адрес: мол, я же тебя предупреждала, вот и получай!

Надо ли говорить, как угнетали всех эти домашние распри.

Чтобы две семьи смогли, наконец, разъехаться, папа встал в очередь на квартиру.

Завод квартиру дал, но однокомнатную.

После долгих уговоров, маминых мольб и слез, дед уступил, согласился на обмен. Они с бабушкой переехали в однушку на улице Пехтина, а мы остались на Карла Маркса.

Вот только принять новое жилище дед так и не смог. Ему не нравилось в нем все: дом, район, планировка, особенно окна, выходящие на запад, а не на восток, как он любил.

Запад, закат солнца означал для него смерть, медленное угасание. Дед прожил в новой квартире совсем недолго.

Нелюбимая

А мама с папой продолжали ругаться.

Про такие пары в народе говорят: и вместе плохо и врозь нехорошо.

Много раз мама порывалась уйти от отца, но боялась остаться одна с двумя детьми. Втайне она тяготилась нежеланным ребенком, пыталась переложить вину за свою неудавшуюся жизнь на младшую дочь, мол, если бы не она, все было бы иначе.

Масла в огонь подливал отец, в минуты ревности заявлявший, что Танька не его ребенок. Хотя сомневаться в их кровном родстве мог разве что слепой – Таня была точной копией папы. Возможно, после таких обвинений мама окончательно поняла, что совершила роковую ошибку, не послушав мать. Но что сделано, то сделано.

Мне кажется, что больше всех страданий выпало не столько на мамину долю, сколько на долю Тани. Не оттого ли невинная кроха заболела так тяжело? Дети же все чувствуют.

Болезнь сестры стала для родителей серьезным испытанием, заставила на какое-то время сплотиться, забыть о ссорах. Но напрасно я надеялась, что с Таниным выздоровлением в семье наступит мир, что мама с папой наконец-то заживут душа в душу.

Едва угроза смерти миновала, как все вернулось на круги своя, даже стало хуже.

Если раньше милая малютка не доставляла взрослым особых хлопот, не отвлекала от бесконечных драм и выяснений отношений, то тут она вдруг стала требовать повышенного внимания к себе – капризами, эпатажным поведением, истериками, что накаляло и без того напряженную атмосферу в семье еще больше.

Печать дьявола

Сколько я себя помню, родители всегда внушали мне, что я хорошая, «правильная» девочка, а Таня бедовая, шальная, притягивающая к себе как магнитом несчастья.

И в садике-то ей с воспитателями не повезло, и в начальной школе попалась вредная училка. И вообще, наверно, баба Люда права – всему виной злосчастные «три шестерки».

О том, что, может, это с ними что-то не так, родители даже мысли не допускали.

Мама с папой считали нашу семью если не образцовой, то, во всяком случае, не хуже других семей. Все сыты, обуты, одеты, чего еще надо? А ругань, скандалы – ерунда! Милые бранятся – только тешатся.

Но из-за этих скандалов меня порой так и подмывало сбежать из дому.

Я убеждала себя и Таньку, что мы с ней приемные дети, что наш настоящий отец певец Валерий Леонтьев, а мать – милая, добрая певица Валентина Толкунова. Ну разве ж стала бы родная мать кричать на своих детей? А все мамины срывы я принимала на свой счет.

Однажды я и впрямь чуть не сбежала и не увела с собой сестру в детский дом. Я верила: там нам будет лучше.

Мы такие разные

Впрочем, то, что родители постоянно сравнивали нас с сестрой, и это сравнение было не в Танину пользу, играло мне даже на руку. Мне нравилось чувствовать свою «особенность».

Это не значит, что я на самом деле была в чем-то лучше сестры. Просто я умела искусно маскироваться, скрывать от других дурные поступки и мысли, «заметать» следы.

Таня в этом смысле была более наивным и бесхитростным ребенком. Она тянулась ко мне, всюду следовала по пятам, как хвостик. Начну коллекционировать открытки, и Таньке их подавай. Возьмусь за календарики, оставив открытки сестре, как тут же выясняется, что они ей надоели, она тоже хочет копить календарики. И так во всем.

Я дразнила Таньку: повторюшка дядя Хрюшка, прятала от нее свои вещи. Но от Тани ничего не утаишь, найдет и вдобавок испортит – из вредности.

Дружить у нас не получалось. Я готова была терпеть Таньку до тех пор, пока она меня слушалась. Было приятно с ней нянчиться, опекать, развлекать, играть в дочки-матери (мамой, конечно, была я), но стоило младшей сестре нарушить мои правила, взять что-либо без спросу или проявить своеволие, как она мгновенно впадала в мою немилость.

Разве могут сестры быть такими непохожими? – удивлялись все.

Мы и вправду были очень разные, но вместе с тем нам почти всегда нравились одни и те же книги, а для меня это важный показатель душевной близости.

В детстве родители измеряли наш рост, делая зарубки на дверном косяке, и я помню, как сестра мечтала сначала догнать меня, а после и перегнать. Я росла медленно, а Танька быстро, и годам к двенадцати-пятнадцати окружающие уже не могли различить, кто из нас старшая, а кто младшая, некоторые вообще думали, что мы близняшки.

При каждом удобном случае мы с сестрой спорили, обзывались, бывало, даже дрались.

Темперамент у Таньки был бешеный. Однажды она так припустила в меня железной кружкой, что не увернись я вовремя, ходить бы мне с разбитым носом или лбом. На двери, принявшей удар на себя, осталась внушительная вмятина.

Мирись-мирись и больше не дерись

За драки родители нас наказывали.

Правда, они никогда не выясняли, кто был зачинщик, из-за чего разгорелся сыр-бор.

«Обе хороши!» – любимая мамина фраза. Всыпать ремня обеим и весь разговор.

– За что?! – в один голос вопили мы с Танькой.

– За дело! – приговаривала мама, прохаживаясь по нашим попам ремнем, тапком, поясом от халата, скакалкой, собачьим поводком, проводом от чайника, скрученным полотенцем, шлангом от стиральной машины – здесь мамина изобретательность не знала границ.

Если же через какое-то время выяснялось, что под горячую руку попало невиновному, она редко признавала свою неправоту. Заявляла: профилактика еще никому не повредила!

Ремень сделал меня абсолютно нечувствительной к боли телесной, но крайне обострил чувствительность души. Тут я была настоящим «экстрасенсом».

Замечали когда-нибудь, как внимательно смотрят на лица людей животные и младенцы? Они буквально считывают их, срывают маски. Ребенком я могла по шагам и по тому, как поворачивается в замочной скважине ключ, определить, в хорошем настроении пришла с работы мама или в дурном. И если в дурном, то на глаза ей лучше не попадаться.

Мы с Танькой ненавидели ремень и по возможности старались спрятать его подальше, а заодно убрать из зоны видимости все тапки. В этом случае мама просто разводила нас по разным углам или запирала – Таню в ванной, меня – в туалете. И выключала свет.

В стене под потолком имелось окошко. Поскулив немного в темноте, мы с сестрой принимались налаживать связь – перестукиваться и переговариваться. Или, взобравшись – Танька по батарее, а я по кафельной стене, раскорячившись и упираясь в нее ногами и руками, прилипали к окну и корчили друг другу рожицы. Так незаметно наступал мир.

Я не я и папироса не моя

Весна. Мы с папой гуляем во дворе. Я играю в мячик, а трехлетняя Танька у меня его отбирает. Я не отдаю, Танька – в рев.

Выходит мама, отнимает мяч и вручает его сестре, пристыдив меня: она же маленькая!

Я затаиваю обиду – на Таню, на маму, но больше всего на папу, который со смехом принялся меня, насупленную и зареванную, снимать на фотоаппарат.

А вскоре мне представился случай отомстить сестре. Дело в том, что я всегда хотела попробовать покурить, уж очень аппетитно папа смолил своим беломором. Оставшись дома одна, я вышла на балкон, вынула из пачки папиросу, чиркнула спичкой…

И тут сверху раздался грозный голос:

– Эт-то что такое?! А ну брось! Все родителям расскажу!

Я в ужасе отпрянула от перил и выбросила незажженную папиросу «за борт».

Тем же вечером сосед сверху наябедничал родителям. Вот только он перепутал меня с младшей сестрой, поэтому влетело не мне, а Таньке. Пока ее пороли, я стояла в стороне.

Мне было жаль сестру, но признаться в своем грехе, сказать родителям правду, означало обрушить их гнев на себя. И я трусливо промолчала, мысленно дав клятву никогда не курить самой. «Подумаешь, наказали, – оправдывала я себя. – А сколько раз мне попадало вместо Таньки! Взять хотя бы тот злополучный мячик. Теперь мы квиты».

С годами отношения между мной и сестрой наладились. Мы сблизились, стали больше друг другу доверять и даже дали клятву никогда не разлучаться. Но я обещания не сдержала, уехала в другой город. И двенадцатилетняя Танька снова осталась одна.

Ее письма ко мне были полны отчаянья, но я не замечала этого, не хотела замечать.

Мне было не до сестры, у меня начиналась новая жизнь со своими метаниями и исканиями. А Таня тем временем связалась с сомнительной компанией и начала курить…

Глава седьмая

Отстаньте от меня!

– Совсем от рук отбилась! Никакого сладу с ней нет! Может, хоть тебя она послушает, – сокрушалась мама по межгороду.

– И этот тоже! – переключалась она на отца. – Вконец ополоумел от ревности. Трезвый – человек человеком, а как выпьет – зверь. Руки распускает, крушит все подряд. Да что я тебе рассказываю, сама все видела, знаешь.

Я сочувственно поддакиваю: да, тяжело тебе с ними. Танька не ангел, да и папа, честно говоря, тоже не подарок, особенно, подшофе. Но что тут поделаешь?

– Поговори с ним, а? – просит мама.

Отец подходит к телефону и нарочито бойким голосом рапортует, что дома все в порядке, беспокоиться не о чем. А то, что мать болтает, так ты ее не слушай. Не знаешь, что ли, ей лишь бы поворчать.

– Знаю, конечно. Но ты уж, пап постарайся не пить, ладно? – мямлю я скорее для очистки совести, так как эти мои просьбы для отца – пустой звук.

– Ладно, ладно, не буду, – скороговоркой отвечает отец. – Таньку позвать?

Таня берет трубку и долго полушепотом изливает мне душу – что дома все плохо, мама сживает ее со свету, заставляя учиться и все делать по дому – убираться, стирать, а отец только и знает, что бегает по бабам, вчера даже дома не ночевал. И все в таком же духе.

– Везет тебе, ты не дома! – завистливо вздыхает Танька. – А я тут с ними скоро совсем с ума свихнусь. Надоела эта ругань, хоть бы скорей развелись уже, что ли.

– Да уж, понимаю тебя, – соглашаюсь я. – Но ты давай там, держись.

– Угу, – уныло отвечает Танька. – Приезжай скорее! Будет хоть с кем поговорить.

«Господи, как же вы мне все надоели! – думаю я про себя, кладя трубку. – Да провалитесь вы все, оставьте меня в покое!»

Отцы и дети

Конечно, не всегда в нашей семье все было так скверно. Случались радостные, даже счастливые дни, когда мама с папой мирно уживались друг с другом.

Как же я их любила в такие моменты! Вот только семейное счастье казалось мне слишком хрупким, непрочным, как затишье перед грозой. Вроде бы все хорошо-хорошо, и хочется верить, что это надолго, но вдруг видимое благополучие рушится на глазах, как карточный домик – раз и нет. И снова в душе поселяются страх и тревога.

Может, у меня какие-то неправильные родители? – гадала я тогда. – Не так живут, не так воспитывают нас с сестрой. А теперь понимаю: они жили и воспитывали, как могли.

По-другому просто не умели. Не было у них такого примера перед глазами. И желания понять, что с ними не так, очевидно, тоже не было. Так стоит ли их за это винить?

Вольно или невольно родители передают своим детям то, что имеют сами – и свои лучшие качества, и худшие, а как уж дети этим «наследством» распорядятся, это их, детей, дело.

– И в кого они у вас такие? – эту фразу мы с Танькой слышали от разных людей не раз. Причем, было непонятно, то ли нас похвалить хотят, то ли наоборот – побранить.

– Упрямые, как отец! – фыркала мама, когда сердилась на нас с сестрой.

Но едва появлялся повод для родительской гордости, как мама расплывалась в улыбке:

– А все-таки хорошие у нас девочки, все в меня!

Папа, в минуты гнева кричал, что мы такие же дурынды, как наша мать. Но стоило в каком-нибудь вопросе занять папину сторону, и его мнение о нас резко менялось.

– Моя школа! – светился от счастья он.

Вот и думай после этого, в кого мы с Танькой такие уродились.

Волки

Мама моя родилась в деревне Иваново.

Когда младшая дочь появилась на свет, бабушка по деревенским меркам считалась уже старой – 33 года. Но дед очень хотел сына, и она решила беременность сохранить.

С сыном не получилось, Бог снова послал им девочку – Ангелину.

Мама росла хилым и болезненным ребенком. Часто простужалась, подолгу лежала в больницах – то с ангиной, то с ревматизмом. Однажды даже пропустила учебный год.

Ей было пять месяцев, когда дед приехал за ней и бабушкой в город на лошади.

Зима, мороз минус тридцать, темнеет рано, а путь до Иваново не близкий. Да еще дед, как на грех, явился в больницу навеселе, уже успел отметить где-то выздоровление дочки.

Бабушка потеплее укутала маму в одеяло, прижала ее к груди и, завернувшись в широкий овчинный тулуп, села в сани. Едут. Сумерки, скрип полозьев, убаюкивающее покачивание младенца на руках – бабушка сама не заметила, как задремала и выпала из саней где-то на полпути между городом и деревней. Дед пропажу обнаружил только дома. И то лишь, когда прабабка Матрена вышла навстречу с фонарем и, увидав пустые сани, воскликнула:

– Слав, а Люда-то с Гелей где? В больнице, что ли, остались?

Весь хмель из дедовой головы выветрился в ту же секунду. Он развернул лошадь и помчался обратно во весь опор.

А бабушка в это самое время, выбиваясь из сил и увязая по пояс в снегу, брела по санному следу, сжимая в руках крошечного ребенка.

Сзади мелькнули зеленые огоньки. Много. Очень много. Они приближались.

Вот уже слышен леденящий душу вой. Волки! Кричать? Бесполезно. До деревни далеко, никто не услышит. Бабушка уже было распрощалась с жизнью, но на ее счастье мимо проходил на лыжах припозднившийся охотник. Заметив одинокую фигуру, он остановился, взял у бабушки пищащий сверток и пошел вперед.

Бабушка двинулась за спасителем следом. А тут и дед на лошади подоспел.

Зеленые огоньки исчезли, сгинули во мгле.

Самая умная

В юности дед с бабушкой учились в одном сельскохозяйственном техникуме.

Статный чернобровый юноша с разноцветными глазами – один карий, другой голубой, считался на курсе первым красавцем. Многие девушки хотели с ним дружить, но дед кроме Людмилы, казалось, никого не замечал.

Люда была чуть старше Славы и не блистала особой красотой. Худенькая, темненькая, весь нос в веснушках. Чем она приглянулась избалованному девичьим вниманием парню, история умалчивает, но злые языки утверждали, что Людка Славку приворожила.

Сама бабушка уверяла, что женские чары тут ни при чем, и дед выбрал ее, потому что она была лучшей ученицей и старостой группы. Да, не красавица, зато умница!

На третьем курсе, в 1943 году, деда забрали на фронт. Бабушка осталась в тылу.

Потом была война с японцами. Слава служил пограничником на Дальнем Востоке, там его и завербовали в МГБ. На родину он вернулся нескоро. А когда вернулся, устроился в Глазове на военный завод и был у начальства на хорошем счету, пока не проштрафился.

Дело было так: он возвращался навеселе с какого-то праздника, и чтобы побыстрее добраться домой, поймал попутку. Шофер везти пьяного попутчика отказался.

«Ах так?» – дед выхватил из кобуры наган и пригрозил, что прострелит тому башку.

Испугавшись, водитель все же посадил бузотера в машину, но потом куда следует донес, и деда из органов выгнали.

В 1950 году, окончив техникум и получив диплом, дед уехал в Иваново, где его любимая Людочка Дерендяева работала агрономом. Возглавил колхоз. Молодые поженились.

Правда, когда в местном магазине освободилось место продавца, бабушка из агрономов ушла. Была в ней коммерческая жилка наряду с деревенской хитростью и смекалкой. Она так умела вести дела, что комар носу не подточит. Хвалилась:

– Ни одна ревизия ко мне не подкопается! Любого вокруг пальца обведу!

Девять камушков

Однажды маленькая Геля пришла к матери в магазин.

Увидала на прилавке кулек своих любимых шоколадных конфет «Мишка на севере». Дай, думает, съем одну, не убудет. Съела конфетку, за ней другую, третью.

Опомниться не успела, как кулек опустел, остались одни фантики. Испугалась.

Но матери побоялась признаться. Выбежала на улицу, набрала камушков с земли, завернула в фантики, сунула в кулек, а кулек положила на место.

Мать, которая о подмене была ни сном, ни духом, конфеты продала.

А вечером к ней в магазин явились рассерженные покупатели. Ты зачем, кричат, трам-тара-рам, камнями вместо конфет торгуешь?

Ну и досталось Гельке дома на орехи! Одно дело ревизоров дурить, – учила ее уму-разуму моя бабушка. – Другое – покупателей обманывать. Соображать же надо!

Заначка

В шесть лет мама совершила еще одно страшное преступление – стащила из магазинной кассы пятьдесят копеек. Потом рубль. Потом еще один. И еще.

Уж очень ей хотелось заиметь новенький велосипед ко дню рождения.

Главное, рассказывает, стяну монетку, а потом хожу, от страха трясусь. Не за себя – за маму. Вечерами расспрашиваю ее осторожно:

– Мам, а тебя не посадят?

Та удивляется:

– За что?

– За недостачу…

Бабушка смеется:

– Дочка, какая недостача? У меня их отродясь не было!

А ведь я, вспоминала мама, к тому времени перетаскала у нее из кассы рублей пятнадцать. Огромные деньжищи по тем временам! Пусть не зараз, но все-таки.

Как такую сумму не заметить?

Как бы там ни было, но мама находилась вне бабушкиных подозрений.

Вот только краденое богатство ей впрок не пошло. Копилку – ржавую консервную банку из-под кофе нашел в гараже дед. Обрадовался: о, чья-то заначка! И на радостях прогулял все деньги с дружками.

Так что велосипед у мамы появился только в восьмом классе.

Лайка и ревизор

В Иваново в семье деда и бабушки жила дворняга по кличке Лайка.

Очень умная и сообразительная собака, она сторожила двор. Целыми днями лежала под крыльцом, вроде как спит – не видно ее, не слышно.

На самом деле Лайка не спала, а все прекрасно видела, слышала и запоминала.

Если во двор входил посторонний, собака даже ухом не вела, но незаметно выйти чужаку уже не позволяла – она просто-напросто не выпускала его за калитку до прихода хозяев.

Однажды в магазин приехал ревизор из райпотребсоюза. После проверки бабушка пригласила почетного гостя в дом, на чашку чая.

На лайку, лежащую под крыльцом, ревизор даже не обратил внимания.

Зато собака, как выяснилось позже, сразу взяла его на заметку. И когда тот вечером спускался по лестнице, выскочила из укрытия и молча вцепилась в ревизорскую штанину зубами. Изорвала в клочья! Бедолага убежал домой в одних подштанниках.

Ох, сдается мне, бабушка это нарочно подстроила!

Закурим?

Мама и ее подружка решили тайком покурить.

Геля много раз видела, как курит отец – берет папиросу, сует в рот и поджигает.

Девчонки раздобыли по беломорине, спрятались на заднем дворе, сунули папиросы в рот, подожгли. От дыма во рту стало горько. Из глаз брызнули слезы. Стоят, плюются, кашляют. Оказалось, не тем концом прикурили!

С тех пор мама больше никогда не притрагивалась к сигаретам, отшучивалась, что в детстве напробовалась с лихвой.