Kitabı oku: «Точки над «Ё»», sayfa 2
Среда, пятое ноября 2008 года
– Здравствуйте, дорогие друзья! В эфире очередной выпуск передачи «Словарик» и её ведущая Ася Топоркова. Должна сразу предупредить взрослых, которые нас слушают, что сегодня я намерена рассказать детям о словах, которые вы менее всего желали бы слышать из детских уст. Речь пойдёт о бранной лексике. Не торопитесь выключать приёмники, нецензурных, грязных выражений вы не услышите. Хотим мы того или не хотим, но в жизни случаются глубоко эмоциональные ситуации, которые разрядить может острое слово. И пусть уж оно будет литературным, а не площадным.
А теперь мы отправимся в далёкий тысяча восемьсот двенадцатый год, на первую Отечественную войну…
Далее я рассказала про французов-оборванцев, которые клянчили у крестьян пропитание, обращаясь весьма культурно: «шер ами» – дорогой друг. И народ прозвал попрошаек шаромыжниками. Голодные французы питались и кониной, в том числе павшей. По-французски «лошадь» – шваль, отсюда, кстати, «шевалье» – всадник, рыцарь. Мы же стали называть швалью ничтожного человека или негодную вещь.
Я подняла голову от текста и взглядом спросила Костю: «Как?» Он показал мне два больших пальца – «отлично».
– Не все французы вернулись домой, – продолжала я. – Некоторых дворяне взяли к себе на службу. Гувернёрами, учителями или руководителями крепостных театров. И вот когда эти, скажем так, режиссёры набирали труппу из крестьян, они отсеивали непригодных к пению и танцам, говоря: «шен тра па», то есть к пению не годен. Так в русском языке появилось слово «шантрапа» – никчёмный человек.
Я снова отрываюсь от текста, делаю страшные глаза, хватаюсь руками за голову.
Костя мгновенно давит на кнопку на пульте, звучит джингл – пятисекундная музыкальная перепевка с названием нашей радиостанции и её частоты. Переговоры вне эфира.
– Что? – быстро спрашивает Костя.
– Я забыла в начале передачи задать вопрос!
– Не страшно, задашь в конце, дам знак по времени. Обоснуешь тем, что вопрос, мол, простенький. Всё, погнали дальше!
Набираю воздух и говорю:
– Все вы знаете, что ветрянкой или другими инфекционными болезнями можно заразиться. И если кого-то называют «заразой», то это вовсе не комплимент – любезный, приятный отзыв о внешности и манерах человека. Напротив, «зараза» – оскорбительное слово. А вот в первой половине восемнадцатого века кавалер, желая польстить даме, вполне мог назвать ее заразой. «Заразить» было синонимом «сразить», то бишь покорить красотой и манерами, очаровать. И «зараза» в сегодняшнем варианте – «чаровница».
«Закругляйся», – показывает мне жестом Костя. Поднимает руки и начинает загибать пальцы. До того, как задать вопрос, у меня остаётся девять, восемь, семь, шесть секунд…
Я ещё хотела поведать про дурака, подлеца и кретина, но не успеваю. Точно рассчитать время не получается, заготавливаю материала не на получасовую передачу, а на двухчасовую.
– Пришло время задать вопрос. Правильно ответивший на него получит в подарок книгу русских народных сказок.
Что мне дают на призы, то я и предлагаю. Хотя сказки для десяти-тринадцатилетних детей – глупо.
– Итак. Есть слова, которые вне предложения не поддаются точному определению: что это за часть речи? Вот слово-загадка: «пила». Повторяю: «пила». Ждём ваших звонков по телефону…
Телефон молчит. «Повторяй», – делает мне знак Костя.
Первое время я никак не могла привыкнуть к специфике радио, к тому, что надо часто повторять одно и то же. Хотя это логично – люди включают приёмник в разное время и желают знать, о чём идёт разговор.
– К какой части речи может относиться слово «пила»? Придумайте два предложения, где «пила» будет представлять собой разные части речи.
Костя стучит пальцем по лбу: «сложный вопрос». «Ничего сложного», – мотаю я головой. Костя делает ладонью хватательные движения – «подсказывай» и широко разевает рот – «не молчи».
– Мы ждём ваших звонков, – холодею я от испуга, вдруг никто не позвонит, – а пока приведу вам пример с другим словом. «Рой». Вот два предложения. «Рой яму» и «Над головой пролетел рой пчёл». В первом предложении рой – это глагол, а во втором – существительное.
«Нет звонков», – мотает головой Костя.
– Или слово «жгут». Глагол в предложении «Жгут опавшую листву» и существительное в предложении «Тугой жгут стянул его руку».
Чью руку? Почему стянул? У меня паника. Передача кончается, а ни одного звонка.
«Спокойно!» – Костя показывает мне открытую ладонь. Потом прикладывает её к губам, как большой язык, и качает – «Говори, не останавливайся!», одновременно энергично пожимает плечами, мол: «Ты сожалеешь, что никто из детей не ответил, не позвонил». И вдруг его лицо напрягается, он прислушивается к звуку в наушниках, что-то быстро произносит и решительно тычет в меня указательным пальцем.
– У нас есть звонок! – Я едва сдерживаю ликование. – Здравствуйте, как вас зовут?
– Настя Петрова.
– Сколько вам лет, Настя Петрова?
– Двенадцать.
– Замечательно! – восклицаю я.
Будто двенадцать лет – это лучше, чем десять или тринадцать.
«Настя-спасительница, – мысленно молюсь я, – ответь правильно!»
– Итак, Настя, слово «пила». Ваши варианты.
– Я пила сок.
– Отлично. Здесь «пила»?..
– Глагол.
– Великолепно!
Костя делает жест, похожий на удары по баскетбольному мячу, – «поменьше пафоса».
– Второе предложение, Настя?
– Ржавая пила ходила по сердцу. Здесь «пила» существительное.
Господи, какая ржавая пила в сердце двенадцатилетнего ребёнка?
– Правильно. Настя, это цитата из книги?
– Нет, я сама придумала. Это про маму, когда папа от нас ушёл.
Костя подался вперёд, сделал копательное движение. Так, растопыренными пальцами моя бабушка достаёт со дна кадки, хранящейся на лоджии, квашеную капусту. Что-то новое в нашем общении жестами. Впрочем, мне было не до Кости. Голос у ребёнка, у Насти, умненькой девочки, был грустно-жестоким.
– Видишь ли, Настя, – сказала я, впервые отступив от своего правила называть детей на «вы», – у родителей, да и вообще у взрослых, могут быть сложности, трагедии, драмы. В том числе – ссоры и разводы. Но тебе важно знать, что папа и мама любят тебя, независимо от собственных отношений.
– Он не любит, – сказала девочка. – Папа меня не любит.
У меня сжалось сердце, а девочка говорила с отчаянной суровостью:
– Мой папа не шаромыжник… он настоящая шваль!
«Научила детей!» – с ужасом подумала я и призналась:
– Меньше всего мне хотелось, чтобы выражения, о которых сегодня шла речь, стали для вас привычными. Настя! Обозвать человека, тем более родного, – это не доблесть. Он не станет добрее, а злее – определённо. Да и самой тебе от грубых слов на душе лучше не будет, только грязнее.
– Вы не знаете всего.
– Незнание деталей не исключает верности человеческого опыта. Не очень сложно говорю? Закоренелые преступники, сидящие в тюрьме, хранят память о людях, доброе слово когда-то о них сказавших. Неужели у твоего папы нет ни одного замечательного поступка, подарка тебе, книжек, которые читал на ночь…
Мы безбожно перебирали хронометраж. В операторской, рядом с пультом, которым владел и не собирался сдавать Костя, уже стояли ведущая следующей передачи и её звукооператор. Они что-то требовали от Кости. Впрочем, понятно что. Мы залезли на их время. На радио такие вещи не прощаются. Это преступление хуже воровства. Это непрофессионализм, за который выметают поганой метлой. На радио подсчёт идёт на секунды. Десять секунд рекламы – это немалые деньги. Автору и ведущей передачи, милейшей женщине Кире, которая сейчас за стеклом кулаками грозит Косте, придётся на ходу перестраиваться, ужиматься, чтобы не вылезти за время, как это сделала я. И Костя. А как по-другому? На полуслове оборвать ребёнка, который говорит о своей боли?
– Настя! Можно замечать только плохое, что есть в людях, муссировать их недостатки, любой промах, каждое проявление слабоволия. А можно – прощать слабости, наслаждаться достоинствами, быть признательной за минуты интересного и весёлого общения…
Я торопилась, говорила сумбурно, но очень старалась поддержать девочку, вложить в интонации максимум доверительности.
– Тебе хочется любви. Это совершенно естественно! Правильно и нормально. Однако так сложилось, что тебе приходится взрослеть раньше срока. Как многим другим, у кого родители расстались. Настя, ты должна принять хотя бы во внимание ту истину, что желать любви и не дарить любовь не-воз-мож-но, – по слогам произнесла я.
Костя ребром ладони провёл по горлу, поднял руки и показал крест.
– Настя, оставайся, пожалуйста, на линии, не клади трубку! Дорогие друзья, мы заканчиваем нашу передачу, в которой вы узнали о словах, которые лучше не употреблять в речи.
Я сняла наушники. Почему, собственно, «не употреблять»? Пусть дети обзывают друг друга шаромыжниками, а не… сами знаете как.
Вылетев из студии, я бросилась к пульту. На этом большом агрегате с кнопочками, ползунками загадочного назначения в правом углу была утоплена обычная телефонная трубка. Принимая звонки, Костя щёлкал тумблером, и звук шёл в его наушники, но можно было поднять трубку, которую я и схватила.
– Настя? Ты здесь?
– Да.
– Секунду!
У ведущей Киры было две минуты, пока шла реклама, чтобы войти в студию, разложить сценарий, сообразить, как урезать текст.
Но Кира успела бросить мне гневно:
– За такие подставы канделябрами бьют!
Костя встал с крутящегося стула, уступил место Кириному звукооператору.
– Кого-то бьют? – спросила Настя.
– Не обращай внимания, – ответила я.
Разговаривать с девочкой было невозможно. Костя помотал головой – «Нельзя тут болтать». Мы не просто помешали бы очередной передаче, мы сорвали бы её окончательно. С другой стороны, просить ребёнка: «Перезвони мне по другому номеру»… – я же не детский психолог на телефоне доверия.
– Настя, ты выиграла книгу, приезжай получать, мы с тобой встретимся, договорим.
– Сказки? – насмешливо переспросил умный ребёнок. – У меня их полно, до школы читала.
– Я тебе подарю другую книгу, отличную. Сама выйду к тебе. Знаешь, я боюсь встречаться с детьми, которые звонят на передачу…
– Семь вечера, пятница, седьмого ноября, – выхватил у меня трубку Костя.
Диктуя Насте адрес, он жестами извинялся перед коллегой – «Такая петрушка, бывает, не обессудь…»
Мы шли по коридору. Костя быстро говорил:
– Убегаю, горю. Премьера в театре. Вот тебе билет. Не встречу, сама найдёшь место в первом ряду. Кретины, остолопы, шаромыжники, деньги получают, а микрофоны выставляют как придурки, техника времен первой Отечественной, от французов осталась, звук плоский…
– У тебя премьера, я и не знала…
– Никто не знает чернорабочих, которые за сценой пыхтят. Оставили эту тему. Сейчас ты будешь общаться с Сенькой. Идея моя на книжки тебя бросить, исполнение полностью его. У Сеньки нюх на деньги как у тренированных собак на наркотики. Молчи! Не перебивай! Времени нет. Первое, требуй зачисления в штат. Ты сейчас безработная, на тебе ездят как на…
– Дуре? У этого слова тоже интересная этимология…
– Потом расскажешь. Первое – запись в трудовую книжку. Второе – ставка. Проси нормальные деньги – на два умножь свой нынешний гонорар и дави на Сеню. За твой голос надо приплачивать. Пока! Упрись рогом.
«Рог» – одно из любимых слов Кости. Употребляет его во многих словосочетаниях: рогом в землю – и пахать; рогом в небо – и плевать; упереться рогом, рог ему в селезёнку, обломал рога, пошли рога винтом, рога скисли от такой пошлятины… Вряд ли Костя использовал бы «рога», будь женат. В его представлении виртуальный «рог» – нечто вроде антенны, приёмо-передающей настроение, и одновременно – боевое оружие, плюс рабочий инструмент, плюс символ ликования – «Тут я рога веером растопырил». Благодаря таким людям, как Костя, появляются и гуляют по свету новые идиоматические выражения, в которых слово приобретает значение, отличное от словарного. Раньше я задавалась вопросом, кто же первым сказал, например, «зарубить на носу»? «Рубить» и «нос» – слова, семантически не сочетаемые. Теперь я знаю, что фразеологизмы рождают люди, далёкие от филологии, ничего не смыслящие в частях речи, в падежных окончаниях и отглагольных существительных. Эти люди имеют лингвистический слух, вроде музыкального, только вместо семи нот – тысячи слов. Люди вроде Кости.
Возвращаясь к его «рогам», должна признать, что в значении: целеустремлённость, способность крушить препятствия, добиваться цели, превосходя чужую волю, – рога у меня отсутствуют. Не выросли.
Что же касается голоса, то он у меня необычный – высокий, с детскими обертонами, не мутировавший по ходу взросления. Мой голос не уникальный, такой изредка, но встречается у женщин. И до старости по телефону их спрашивают: «А взрослые дома есть?»
Когда я, трясясь осиновым листом, пришла на прослушивание, продюсер Сеня и звукорежиссёр Костя попросили меня что-нибудь из русского поведать. Я рассказала про чередование гласных в корне.
– В этом что-то есть, – размышлял Костя.
– Думаешь? – спросил Сеня. – Пискля при умных речах?
Они говорили обо мне, не обращая внимания на моё присутствие, как о вещи, которую им принесли на примерку.
– Рискнём, – принял решение Костя. – Голос-то нежный, душевный.
– Обязателен интерактив, – сомневался Сеня.
– Делов-то, попросим знакомых: пусть велят своим детям послушать, заранее ответы подскажем.
Потом они повернулись ко мне, сказали, что берут на несколько пилотных, то есть пробных, программ, объяснили, что за передача требуется. Для меня это была не просто мечта. О подобном я и грезить боялась, проглотила их полухамское поведение, не подавилась. Костя, добрая душа, взялся вести мои передачи.
После второй или третьей, когда я выползла из студии трепещущая от волнения, правда, уже несколько поднаторевшая, он сказал:
– Пропадают вздохи, но это неизбежно.
– Чего-чего? – не поняла я.
– Когда ты волнуешься, то подхватываешь воздух в неожиданных местах фразы. Вкупе с твоим голосом это создаёт потрясающий эффект. Услада!
– Для специалиста по звуку или для детей? – уточнила я.
– Для тех, кто имеет уши. Ася, у тебя мощный старт. Рейтинги ракетные, звонков больше, чем в коммуналке.
Под «коммуналкой» он имел в виду передачи, в которых чиновники объясняли, почему плата за жильё растёт с вечера на утро.
Продюсер Сеня, для простых смертных Семён Викторович, встретил меня осуждающим покачиванием головы:
– Что же вы, Ася? Четыре с половиной минуты перебора.
«Во время которых народ сделал звук погромче, – подумала я. – И капризное божество твое – рейтинг – подскочил».
– Извините, Семён Викторович, но вы ведь сами слышали, оборвать ребёнка на полуслове было невозможно.
– На первый раз прощаю, устное замечание без штрафных санкций. А может, нам запустить программку вроде телефона доверия? Звонят психи, выворачивают душу, им в прямом эфире советуют, как крышу на место поставить? Идея не нова, – рассуждал он вслух, – но нужен ведущий большого публичного авторитета. Ты не подходишь. Мы на «ты» переходили? – осёкся продюсер.
– Не переходили.
– Тогда извините. Ася! С риском для финансов и рейтингов я хочу предложить вам…
И он рассказал о передаче про книжные новинки, на которую хотят меня поставить. Потом, предваряя мои просьбы, то есть те требования, о которых говорил Костя, Семён Викторович поплакался на экономический кризис. В газетах, на телевидении и радио сокращения, урезания зарплаты. Скоро по улицам нашего города будут бродить толпы безработных журналистов. Взять меня в штат, когда других увольняют, в данной ситуации непорядочно и платить по высшей ставке невозможно. Я кивала, потому что это было правдой – и кризис, и сокращения. Хотя осознавала, что есть две правды: одна – для наёмных работников, другая – для владельцев.
Я даже могла бы дать определение каждому этапу обработки меня продюсером. Вот сейчас он надавил на сострадание, теперь жмёт на интеллигентскую благородность, вот радуется ответной реакции, вот цинично минусует гонорар. Мне было неловко и стыдно за продюсера и жалко его – неужели две-три тысячи рублей, при его доходах, стоят подобных усилий? Стыд и жалость – гремучая смесь эмоций, которая действует на меня парализующе. Правда, раньше такое случалось только на рынке. Вижу, понимаю, что торговец азартно обманывает меня. Для продавца эти лишние ворованные рубли – как орден на грудь. И мне становится стыдно и неловко, я покорно переплачиваю. Если человеку хочется ордена, пусть получит.
– Благодарю за доверие, Семён Викторович. Постараюсь, рассказывая о книгах, которые не стоят потраченных на них денег, найти обтекаемые выражения, вроде «у этого произведения будет свой читатель» и в таком духе. – (Костя, спасибо за подсказку!) – У меня есть только одно условие… просьба… предложение…
Наметившийся к вылезанию волевой «рог» опадал на корню, вял, и мне потребовалось собрать всё скудное мужество.
– Не понял. Ты о чём, Ася?
– Пожалуйста! Давайте сделаем передачу, помогающую больным детям, которым нужна дорогостоящая операция или лечение. Семьям, потерявшим кормильца, родителям, чьи дети показывают уникальные возможности в той или иной области, а средств отправить их на дальнейшее обучение нет. Откроем счета в банке, скажем: «Дайте хоть десять рублей, и они спасут пятилетнего малыша от рака крови. Хоть рубль – и ваше пожертвование откроет современному Ломоносову дорогу в науку. Отдав малое, вы навсегда оставите за собой…» и так далее. В эфире назовём имена жертвователей и перечисленные суммы.
– А что мы с этого будем иметь? – спросил продюсер.
Не меня спросил, а самого себя. Включил мысленно бизнес-калькулятор.
– Мы будем иметь славу и почёт людей, которые спасают детям жизнь или обеспечивают гениям будущее, – пламенно заверила я.
– Чего? А? – отвлёкся от своих подсчётов Семён Викторович. – Что вы сказали? Ерунда. Ася, извините, я ещё не достиг того возраста и того капитала, чтобы пускать бизнес под откос благотворительности. Но есть варианты. Передача, у которой анонсы в начале, в финале и через каждые пять минут: «При поддержке администрации области». Могут клюнуть, администрация по нынешним временам – завидная крыша. Опять-таки местным олигархам пропиариться возможность.
– Семён Викторович! – Я была готова броситься ему на шею.
– Ничего не обещаю! – продюсер поднял руки. – Надо обмозговать. С вами-то мы договорились? Вот и лады. Первые книжки уже доставили, спросите шеф-редактора.
Он поднялся из-за стола, протянул мне руку:
– Всего доброго, Ася! Дерзайте!
Я попрощалась и ушла.
По дороге домой я успокаивала себя: какая-никакая, а прибавка к жалованью. Две передачи – это уже солидно, тем более для внештатного сотрудника. Не догадалась намекнуть Семёну Викторовичу, что меня переманивают к конкурентам. Это был бы чистейшей воды шантаж, потому что от предложения другой радиостанции я решительно отказалась. Ведь там не будет Кости, а куда я без него? Продюсеру про мои отказы и мотивы знать и не обязательно. Однако для шантажа необходимо иметь здоровую долю нахальства, замешанного на умении врать. Подобными несимпатичными, но крайне полезными качествами я не обладаю.
Около своего подъезда я вспомнила, что собиралась навестить заболевших родителей. У мамы и папы грипп уже в незаразной форме. Желудок голодно свистнул – бабушка вкусный обед приготовила, а у родителей в лучшем случае меня угостят сиротским супчиком. Но если поднимусь домой, пообедаю, не успею к родителям и в театр. Вздохнув тяжело, я развернулась и пошла к автобусной остановке.
Мама и папа очень любят друг друга и свою работу. Меня, безусловно, тоже любят. За родную дочь пошли бы на плаху, отдали органы для пересадки и жизнь в целом. Но их взаимная любовь – глубоко внутренняя. Любовь ко мне – снаружи. Просто не хватило места внутри, душа у человека ведь не резиновая. Когда я засиживаюсь у них, предлагают заночевать, искренне предлагают. Но я знаю, что помешаю, создам лишние хлопоты, сломаю привычный ход вещей, поэтому отказываюсь и возвращаюсь домой ночью. Папа обязательно позвонит: благополучно ли добралась.
Родители встретили меня, поднявшись с кровати. Мама в халате, наброшенном на ночнушку, папа в пижаме.
– Не целуемся, – замахали руками и захлюпали носами.
Я отправила их обратно в постель. Они лежали на большой кровати, по сторонам которой находились тумбочки, заваленные книгами, журналами, лекарствами, кружками с питьём. Было что-то щемяще-трогательное в их совместном хворании. Как зримое исполнение обещания, данного в ЗАГСе при регистрации брака или в церкви при венчании – быть вместе в радости и в горести, в болезни и во здравии.
Мама никогда не отличалась любовью к домоводству, а тут и вовсе запустила квартиру. Гора грязной посуды в мойке, кругом пыль и беспорядок. Еда отсутствует, даже бульончик не сварен. Мама убеждена, что во время болезни надо голодать, только много пить. Впрочем, когда человек здоров, по маминому мнению, ему тоже следует обходиться минимальной биологической нормой. Мамина норма – это третья часть моего рациона. Со спины маму и папу можно принять за подростков, меня – за пятидесятилетнюю тётку.
В холодильнике я обнаружила курицу и набор замороженных овощей. Поставила варить супчик и принялась за уборку. Кухня, ванная, туалет, большая комната… Переселила родителей на диван, закрыв дверь в спальню, проветрила комнату, сменила постельное бельё, вымыла пол. Родители смиренно два с половиной часа терпели уборку, хотя считали её необязательной, лучше бы дочь пообщалась с ними, поговорила. И стоит ли перемывать всю груду грязной посуды, если нужны всего-то одна-две тарелки.
Однако суп ели с большим аппетитом и пили чай с тортом, который я купила по дороге. Мы обсуждали сегодняшнюю передачу, родители стараются не пропускать моих эфиров.
– Бранная лексика, – одобрил папа выбор темы, – смелый ход и оправданный. Всё равно ведь сквернословят, так пусть хоть культурно. Ты знаешь, что древнерусский глагол «блядити» имел невинное значение «ошибаться, заблуждаться»?
– Я-то знаю, – кивнула я, посмотрев на маму. – А также значение «лгать и пустословить».
– Виктор! Ася! Попрошу вас!
У мамы стойкая непереносимость матерных выражений. Потому что мама всю жизнь имела дело с малышами, а в их устах нецензурщина свидетельствовала о перекосах воспитания.
Маму волновала девочка Настя, разговор с которой неожиданно возник в финале передачи.
– Не только подростков, – говорила мама, – но и дошколят глубоко травмирует, когда родители расходятся. Приводят ребёнка в группу, а он как взбесившийся, ничего не слышит, никого не слушается. Наказываю – сажаю в сторонке на стульчик: «Ты отвратительно себя ведёшь и не будешь участвовать в наших занятиях». И через минуту у мальчика взрыв рыданий: «Меня папа бросил, и вы не берёте!» Или другая реакция – девочка-веселушка вдруг приходит вялая, заторможенная, точно сонная, хотя не больна. Начинаю с ней говорить, оказывается, родители расстались, и глупышка думает, будто из-за того, что она плохо себя вела.
Мамины воспоминания – все из периода работы воспитательницей. Став директором детского сада, мама больше занимается административной работой и, похоже, тоскует по прежним временам. Нынче в садики, как тридцать лет назад, опять не попасть. Записываются в очередь, когда ребёнок только на свет появился. Мама могла бы на взятках озолотиться. Она пользуется дефицитом, чего таить. Но не в личных целях. Берёт вне очереди ребёнка, чей родитель благоустроит прогулочную площадку, или ограду поправит, или ковровое покрытие заменит, или старые матрасы на кроватках поменяет. Мамин садик бюджетный, государственный – мечта родительская. Частные дошкольные заведения, которые стали появляться не так давно, сравнения не выдерживают. Мамины выпускники в школу, в первый класс приходят, умея читать, писать, правильно держать ручку, имея навыки общения и гигиены. Учителя сразу определяют – ребёнок из детсада номер восемь – и радостно переводят дух.
Помню, я пришла к маме на работу, она в кабинете трясла перед лицом молоденькой воспитательницы книжкой. Как потом выяснилось, трясла программой – и в детсаду есть программы развития.
– В три с половиной года они должны самостоятельно раздеваться и одеваться! Мыть после прогулки руки: подойти к раковине, расстегнуть манжет, засучить рукав, взять мыло, проделать вращательные движения с мылом…
– Анна Владиславовна, – чуть не плакала девушка, – зато они у меня геометрические фигуры с опережением… и задания на мелкую моторику… А раздеваться-одеваться мы с няней не успеваем, группа большая…
– Не успеваете, потому что работаете без методики, как бабушки стародавние. Читай! Тут всё написано. В игровой форме, для всей группы: «Подошли к раковине…»
Я никогда не ходила в детский садик, потому что у меня была бабушка, которая раздевала-одевала меня, кормила и лелеяла, которая посвятила мне жизнь.
– Мам, – спросила я, принимаясь за мытьё посуды, – а можно среди дошколят увидеть неординарную личность, будущего гения?
Папа хотел что-то сказать, но мама заткнула его жестом, который точь-в-точь повторял жест Кости – резкий выброс ладони: «Молчи!»
– Во-первых, – маму тема волновала, – нельзя! Запрещено! Вредно, бесчеловечно и опасно ставить штамп на ребёнке. У него впереди ещё столько перерождений, этапов гормональной и социальной перестройки, что выдавать прогнозы… могут только… идиоты.
– А во-вторых? – усмехнулся папа, который любовно смотрел на жену, но не отказывал себе в удовольствии подразнить её.
– Что «во-вторых»? – не поняла мама.
– Если ты сказала «во-первых», подразумевается «во-вторых».
– Да, во-вторых, конечно, есть потрясающие дети, – противоречила себе мама. – Это бриллианты! Только представьте: читаю «Мойдодыра», в конце, помните: «Надо, надо умываться…» На всех детей и всегда стихи Чуковского действовали положительно в гигиеническом смысле. И вдруг один мальчик мне заявляет: «Я теперь не буду умываться!» «Почему, Костя?» – спрашиваю. – «Потому что я тоже хочу увидеть Мойдодыра». И остальные дети загалдели: «Не будем умываться!..»
Мы с папой рассмеялись.
– Жаль, что ты не знаешь, Аннушка, как складывается судьба твоих воспитанников, – сказал папа.
– Того мальчика звали Костя? – повернулась и замерла я с мыльной губкой в одной руке и тарелкой в другой. – А фамилия?
– Аверин. Костя Аверин.
Тарелка выскользнула из моих рук, упала на пол и со звоном разбилась.
– Я его прекрасно знаю!
Мама и папа напряглись. Они ведь с тех пор, как, вступив в редкий политический союз с бабушкой, отвадили меня от Прохиндея, мечтают, что я наконец приведу хорошего жениха. А жениха всё нет – ни хорошего, ни плохого. Девушка на выданье без ухажёров вызывает сочувствие. Если эта девушка – ваша родная дочь, то сочувствие перерастает в тревогу.
– Костя Аверин, – собираю осколки, – звукорежиссёр, действительно гениальная личность и мой добрый ангел.
– Нюра! – Папа слегка толкает маму локтем в бок.
Когда у папы и мамы возникает общий вопрос, а папа затрудняется с формулировкой, он призывает маму на помощь.
– Тебя с Костей… вас с Авериным… – мама не может подобрать слов, – что-то связывает?
– Ещё как связывает! – посмеиваясь, развязываю лямки фартука за спиной, вешаю фартук на крючок.
Мама и папа замерли, даже насморк перестал беспокоить.
– Нас с Костей связывает настоящая дружба. Я и не знала, что такая бывает. Дружба – состояние души, нисколько не ниже любви.
Мама с папой обмениваются взглядами. В беспорочную дружбу мужчины и женщины они не верят.
– Всё, пока! – прощаюсь я. – Завтра приду, обед приготовлю и постираю шторы, серые уже.
Закрыв дверь, я хорошо представляю, что папа сейчас скажет маме: «Кого волнуют грязные шторы? Так и засидится в девках». И услышит в ответ: «Плоды воспитания твоей мамочки». Ласковое словосочетание «твоя мамочка» и в бабушкином, и в мамином исполнении несёт презрительную окраску.
Я иду по улице, еду в троллейбусе и прокручиваю варианты, один забавнее другого, как напомнить Косте про «Мойдодыра». Я часто мысленно разговариваю с Костей, скучаю без него, жду встреч. Но наши отношения никогда не перерастут в нечто большее, чем дружба. Не могут перерасти по причине внешнего несоответствия. Костя невысок, размера сорок четвёртого – сорок шестого. «До старости щенок», как он сам себя назвал. У меня пятидесятый размер и рост метр семьдесят пять – этакая Брунгильда, женщина-воин. Кстати, не задать ли в передаче вопрос: «Чем отличается Брунгильда от Валькирии?» Нет, сложно. Не всякий взрослый читал «Песнь о Нибелунгах» и знает, что Брунгильда и есть валькирия.
Только не говорите, что разница в весовых категориях не препятствие настоящему чувству! Много вы видели пар, когда мужчина на полголовы короче женщины? И на тридцать килограммов худее? То-то же! Если такие и возникают, то самым деликатным будет замечание: они друг другу не подходят. Мужчину будут подозревать в комплексе блохи, любящей скакать по медведям. А про женщину подумают, что не нашла себе по масти, на замухрышке споткнулась. «Подходят – не подходят» – оценка обязательная и суровая. Биологический принцип отбора, закрепившийся в традиции. Даже по цвету кожи и расе люди плохо смешиваются. В Америке рабство отменили в девятнадцатом веке, но браки между чёрными и белыми не стали нормой, потомки китайских эмигрантов по-прежнему женятся на китаянках, а турчанки выходят замуж за турков. Причем принцип внешней сочетаемости остается: женщина всегда мельче и хрупче мужчины.
У меня нет терзаний: ах, был бы Костя богатырём, косая сажень в плечах, у нас бы с ним чудный роман закрутился. Костя не подрастёт, и мне на диету садиться не хочется, фильтр общественного мнения железобетонен, и нечего голову забивать. Я искренне счастлива нашей дружбой, она меня вдохновляет и радует, мне приятно, спокойно, надёжно с Костей. Гораздо приятнее, чем было с Прохиндеем, когда я терзалась страхом и отчаянием. Я тогда сознавала, что влюбилась в гранату, которая может взорваться в любой момент. Жизнь на пороховом складе – это изнурительно. Дружба с Костей – это чертовски приятно.
Спектакль оставил двойственное впечатление. Главная героиня, новая прима нашего театра, была изумительно красива, но играть не умела. Она изображала то восторг, то отчаяние. Так жеманничают в компании, излишне жестикулируют хорошенькие женщины, упиваются вниманием окружающих как вином. Хмелеют и хмелеют от собственной красоты, не замечая, что перешагнули грань между кокетством и вульгарностью. А сцена – это не в гости сходить. На сцене требуется талант. Артист, игравший главного героя, – местная знаменитость, в последнее время активно мелькает на столичных телеканалах в мыльных операх. Только шагнул из-за кулис, реплики не произнёс – аплодисменты. Дань за телесериалы. Я помню этого артиста десять лет назад – от него в зал катилось цунами, он играл с невероятной отдачей и был похож на сильного резвого коня, дорвавшегося до воли. Теперь вместо куража и полной отдачи – мастерство, если не сказать ремесло. Вроде бы всё гладко, а сердце не трогает. Да и пьеса явно не шедевр. Герои бесконечно выясняют отношения, кто кого любит-ненавидит – не разберёшь. Наверное, драматургу казалось, что вскрыл глубинные и противоречивые мотивы человеческого поведения. А получился компот из упрёков и объяснений в любви.
