Мы продолжаем знакомить вас с творчеством участников литературного объединения «Понедельник». В пятом выпуске альманаха к нам присоединились новые авторы из Тель-Авива, Петах-Тиквы, Арада и Кирьят-Шмоны, а также наши зарубежные друзья из Германии и Украины. Надеюсь, вас не разочаруют и новые произведения уже известных вам, полюбившихся писателей и поэтов. В этом выпуске альманаха вас ждут захватывающие истории в стиле городского фентэзи, сказки, юмористические миниатюры, серьёзные размышления о смысле жизни, хокку, любовная лирика и многое, многое другое.

В ноябре нашему «Понедельнику» исполнилось три года, и мы отметили это радостное событие в зале Российского Культурного Центра в Тель-Авиве в тёплой компании авторов, издателей, читателей и друзей. А для меня по-прежнему каждый автор, начинающий или уже состоявший, – это квант света в нашем мире теней и сомнений. И вот за три года мы нашли друг друга в круге света под одной обложкой альманаха «Понедельник». А поскольку свет распространяется с огромной скоростью, не обращая внимания на границы государств и другие условности, то и перспективы у нас с вами весьма заманчивые. Я очень надеюсь, что в ближайшем будущем начнут работать реальные студии «Понедельник» не только в Мицпе-Рамоне, а и в Иерусалиме, Петах-Тикве, Араде и Кирьят-Шмоне, а наш виртуальный клуб в «Фейсбуке» «Понедельник начинается в субботу» примет новых талантов.

Руководитель ЛитО «Понедельник»
Н. Терликова

Авторы ЛитО «Понедельник», Израиль

Бетти Тихонов, Иерусалим

«Я назначу тебе свидание…»

Я назначу тебе свидание
В тихой гавани юных лет,
По забытым тропам, скитаниям
Мы отыщем к той гавани след.
Отмотаем клубок событий
С остановкой у памятных дат,
Где гудели душевные нити
Под нагрузкою в тысячу ватт.
По каким-то лишь нам известным
Ароматам июльской жары
Мы отыщем цветы прелестные
На поляне из той поры.
И пускай нелегка поклажа,
Давит плечи накопленный груз
Из житейских невзгод и даже
От измены покинувших муз,
Загадаю тайком желание
И чтоб знал о нем ты один:
Юный принц идет на свидание,
Не стесняясь своих седин.

«Ни о чем тебе не скажу…»

Ни о чем тебе не скажу,
Ничего объяснять не стану,
Просто навсегда перестану
Обращать вниманье на раны
И не думать себе прикажу.
Разве есть что-то новое в том,
Что малина растет в крапиве,
И что реки в весеннем разливе
Так опасны в своем наливе,
Если прочен фасадом лишь дом.
Сколько раз давала обет
Закрывать глаза на пороки,
Не на пользу былые уроки,
В многовиденьи столько мороки,
Что покоя по-прежнему нет.
Отыщу себе место в углу
И, как пес, залижу себе раны,
От красивых слов до обмана
Я, как старые свитки с Кумрана,
Спрячу в амфоре боли иглу.

Таинство

Наследие веков сжимается в пространстве
И предстаёт как сгусток бытия
Или как всполохи протуберанцев
В таинственном тандеме: ТЫ и Я.
Покой ли на душе, иль смутная тревога, —
Всё в сгустке том, как в капельке дождя, —
Спрессованы века, и, как всегда, у Бога
Всё было, и опять всё повторит себя.
В тоске или в любви почти что незаметно
Рождается душа и в муках ищет путь
Познания Тебя по ликам совершенства.
Всё было, но ничто не обнажило суть.

Женщине

Если бы мне было дано
В красках найти воплощение чуда
Или выразить в музыке
Гармонию женственности
В такой неженской природе вещей,
Я бы взяла керамическое блюдо,
Смешала б нежнейшие краски
С непременным вкраплением
Огненных бликов.
И закружила б их в ритме
Весенних дождей.
И непременно музыка
Лёгкая и волнующая
Как переливы Вивальди
Для утончённой души,
Или как Сарасате,
Страстная, огневая,
А потом величественная, —
Как Чайковский и Бородин.
И если мне кто-то скажет,
Что невозможна такая
Эклектика – в ритме музыки
Вихрь летящих красок,
Я улыбнусь загадочно:
Какие же вы всё-таки странные
Сами того не зная,
Жизнь обокрала вас.
Значит, ещё не постигли,
Значить, понять не сумели
Гармонию этого чуда,
Гармонию без прикрас.
Так, вероятно, мастер
Смешивает в едином чане
Спокойный и бурлящий
Лозы виноградной сок
Непременно с музыкой.
Музыкой поющего сердца.
Чтобы «in vino veritas»
Каждый воскликнуть мог.

Четверостишия

***
Не вникая ни в какие споры,
Ни о смысле, ни о странностях судьбы,
Жизнь для каждого плетет узоры
Где-то шелком, где-то методом резьбы.

***
Рассмеюсь, а может быть заплачу,
Арсенал эмоций небольшой.
Я ловила с легкостью удачу,
А теперь улов совсем иной.

***
Листаю книгу – толстый фолиант
Чужих страданий, радостей и судеб,
И нарочитых словоблудий,
С претензией на редкостный талант.

***
Ударившись о запертую дверь,
Лоб продолжал ломиться с матюгами,
Не то, чтобы томила боль потерь,
Но важен принцип – действовать мозгами.

***
Устав от споров ни о чём,
Одев в тоску лицо уныло,
Конфликт мы подопрём плечом,
Чтобы продолжить с новой силой.

***
Короток век у любви и у дружбы,
Но продлевать его всё же не нужно:
Шаг отделяет любовь от хулы,
Друг непременно потребует службы.

***
С годами сокрытое пеленой
Впивается в сердце занозой.
Ничто не гложет такой виной,
Как мамины слёзы.

***
Как часто устав от правдивых речей,
Мы ищем во лжи утешенье,
И чем коварство её тончей,
Тем дальше гоним сомненья.

***
Порой слова, как капельки яда,
Стекающие с языка,
Намного превысив терапевтическую дозу
Превращаются в смертельную.

***
Мудрость жизни держа про запас,
Вот парадокс правдивый:
Слово тем больше ранит нас,
Чем оно справедливей.

***
Гоняясь за химерой там и тут,
Я вывела зависимость простую:
Чем благородней помыслы влекут,
Тем больше сил, потраченных впустую.

***
Как ни пытайся себе внушить
Случайность любого пророчества,
В одну упряжку впрягает жизнь
Гордыню и одиночество.

Афоризмы

Совесть уснула от греха подальше.

Прямо поставленный вопрос во время обсуждения вышел боком.

Честный политик – такой же оксюморон, как правдивая ложь и ловкий растяпа.

Только дал слово больше не попадаться на удочку, как наступил на старые грабли.

Установлено, что энергичный человек за жизнь совершает больше глупостей, чем медлительный.

Если не можете быть кратким, постарайтесь не быть надоедливым.

Из всех разновидностей смеха запоминается заразительный либо отвратительный.

Трогательная ложь всегда найдёт путь к сердцу.

Жизнь каждому оставляет на лице след: одним от наличия, другим – от отсутствия…

К старости недостаток ума становится заметнее, чем недостатки внешности.

Предложите человеку интересную мысль, и он непременно скажет: «Только не сейчас».

Булочка и пончика с морозным ароматом детства
(Сокращенная глава из автобиографической книги «Собачий сёрфинг»)

– Мама, – стоя у окна, кричал на иврите невидимый мальчик из соседнего дома. – Когда ты вернешься, я кушать хочу.

В голосе слышны были плачущие нотки.

– Отойди от окна, иди на кухню, – ответила мать на ходу, направляясь с мужем к машине.

– Что мне поесть? – продолжал канючить сын, выкрикивая в окно на всю улицу.

– Возьми что-то из холодильника.

– Я не знаю, что. Я, пожалуй, возьму сосиску с перцем, хорошо, мама? Это вкусно?

– Очень хорошо, – ответила женщина, садясь в машину. – Я скоро вернусь!

Пока я соображала на ходу, действительно ли это так вкусно, я оказалась рядом с машиной, в которую садилась пара, и как-то улыбнулась, смутившись от того, что стала невольным свидетелем частного семейного разговора. Мужчина, как бы не обращаясь ни к кому, садясь в машину, сказал:

– Эйзэ нудник!¹

Надо заметить, что голос из окна принадлежал отнюдь не ребенку. Это был голос скорее мальчика переходного возраста, с уже ощутимыми намеками в сторону баса. Это сегодняшний Израиль. Благополучный, сытый Израиль.

– Идочка, что тебе принести, – неожиданно донеслось из раскрытого окна, когда тихим вечером мы прогуливались с собачкой недалеко от дома, – мандаринку или апельсинку?

– Мне всё равно, – услышала я спокойный ответ дамы.

– А может, тебе грейпфрутку? – настойчиво кудахтал русскоголосый петух, не решаясь на принятие судьбоносного решения. – У меня есть выбор!

Да, не знаю как у других народов, но в еврейских семьях всегда любили добротно поесть, вкусно и с большим запасом. Перепадает кое-что и братьям нашим меньшим.

– Пожалуйста, не кормите кошек мясными и рыбными остатками, – предупредила меня женщина, которая каждый день за свой счёт покупает и разносит кошкам йогурты и сухой корм. – Вчера я еле-еле спасла кошку, у которой в горле застряла косточка. Они не умеют есть такую пищу. А ведь я это делаю за свой счёт.

Признаюсь, я тоже не исключение. Многократные клятвы и заверения, что начинаю относиться к еде просто как к средству существования организма и не более, заканчиваются скорыми посиделками с разными пищевыми изысками, перееданием, чертыханьем и т. д.

Все наши недостатки и достоинства родом из детства. Вспомните детство золотое… Что, не золотое? А какое? Простое… Да… припомнить особо нечего. Почему нечего? В каждый период – свои радости. Моё детство проходило в сравнительно благополучной Литве, где даже в пятидесятых не было так голодно, как в России. Сельским хозяйством там всегда занимались правильно.

Я закрываю глаза и погружаюсь в далёкую сказку воспоминаний. Зима, морозное утро. За окном темно, но нужно вставать и идти в школу. Я первоклассница. Начальная русская школа далеко за городом, там, где начиналась окраина. Я с портфелем и чернильницей-непроливашкой в мешочке с верёвочкой бегу в школу. В Литве день начинается поздно. Бегу, потому что темно и страшно. Особенно зимой. Но какое счастье, что есть переменки. И вот после первого урока, зажав в руке заветный рубль, не успев иногда даже набросить пальтишко, мы устремлялись из школы к ближайшему домику, стоящему на болотах. Там жила полуслепая бабушка, которая пекла маленькие, кругленькие сладкие булочки. По кочкам, по замёрзшим местам болот надо было успеть добежать в тёмное помещение дома, сунуть рубль в руки бабушке, взять эту булочку – и бегом обратно, предвкушая всю радость от маленького богатства, зажатого в руке, а потом… вдыхая морозный аромат с запахом ванили, по крошке пытаться продлить удовольствие от поедания этого деликатеса. Для полуслепой бабушки это было подспорьем для существования, а для детишек – особый ритуал счастья, который незабываем до сих пор.

Скажу вам по секрету, что, конечно, было в городе одно злачное место, где можно было наслаждаться не только булочками. Булочки, тоже скажете… Там, возможно их никто и не покупал. Не ради же булочек приходили туда красиво одетые расфуфыренные люди и играла музыка. Потому что это был самый знаменитый красный ресторан. Был он в самом центре, и всего несколько домов отделяли наш дом от ресторана. Летом окна ресторана были открыты, и клубы сигаретного дыма, запахи спиртного, кухни и духов таинственно расползались по улицам. Нам было строго-настрого приказано никогда не заходить туда и вообще проходить мимо ресторана быстрым шагом, не задерживаясь. Ресторан пользовался репутацией «не нашей ментальности»; мама объяснила, что приличные люди туда не ходят. Но вот беда: внутри него, почти у входа, за стойкой бара можно было купить заветные пончики, целый кулёк. Горячие, золотые, поблескивающие маслом шарики. Это вам не просто карамельки- «подушечки», которые мы покупали в магазине напротив у толстого и высокомерного Пещинскаса, который и не разговаривал с нами, а просто своими беленькими пухленькими ручками скручивал бумажный кулёк и насыпал туда сто граммов заветных карамелек. Надо было выпросить у мамы денег, чтобы у неё было хорошее настроение, и чтобы она выразила своё согласие на поход в это непристойное место, и тогда…

– Только быстро, ничего не разглядывать, купи пончики и домой! – скомандовала мама.

Ой, ну что там можно было разглядеть? Гремела музыка, дамы громко смеялись накрашенными ртами, в клубах дыма раздавался хрустальный перезвон бокалов… Вот он, долгожданный кулёк. Теперь бегом домой.

У каждого была своя жизнь. Мы ходили под первомайскими знамёнами, пели песни, в карманах лежали заветные мамины коржики. Папа всеми силами, иногда с угрозой для жизни укреплял советскую власть, в лесах бродили вооружённые «лесные братья»… Литовское население ненавидело русских, именуя их оккупантами, но какой-то тихой ненавистью. Евреев тоже ненавидели, но их было мало. Еврейский вопрос в Литве, почти как в Польше, во время войны был решён. Мы жили своей детской жизнью, полагая, что ничего другого и быть не может. А булочки… Что, собственно, булочки? Тоненькие ниточки, связующие нашу память с прошлом. Они и сегодня булочки, только пахнут по-другому.

Александр Бинштейн, Ашдод

Эвридика

В жаркий полдень не сыщется тени,
Небо птичьим расколото криком,
Наступило на змея сомнений
Вдохновенье моё, Эвридика.
Мои пальцы на струнах застыли,
И стихи в глотке комом колючим,
Так недолго друг друга любили,
Хоть я верил, что мы неразлучны.
В царство тени живые не вхожи.
И для каждой души своё время.
Кто ушёл туда – тоже не сможет,
Перепрыгнуть границу забвения.
Безучастный Харон из уключин
Повытаскивал мокрые вёсла.
Он к слезам и стенаньям приучен.
И его убедить так не просто.
Как молил его, страстно и долго…
Пусть он сам мне в том будет порукой,
Только плач, мои слёзы и мольбы
Зазвучали мелодией Глюка.
Мы по водам бездонного Стикса
Плыли в Тартара самое чрево.
Сонм теней над ладьею кружился,
Скрыв порталы пещерного зева.
Под волшебную песню кифары,
Как гласит изложение мифа,
Утихали муки Тантала,
И спина разгибалась Сизифа.
Не веря в свои ощущения,
Бичи нашей скорбной юдоли,
Эринии, демоны мщения,
Не скрывали родившейся боли.
Встречая как гостя, радушно,
Хвостом замахав мне навстречу,
Цербер, словно дворняга, послушный,
Лизнул мою руку беспечно.
И глаза утирая ладонью,
Не тая подступившие взрыды,
Поддавалась слезам Персефона,
Супруга владыки Аида.
К лучезарному фебову лику,
С разрешенья властителя тени,
Выводил я на свет Эвридику,
Возвращал я своё вдохновенье.
Впереди пролегал путь не близкий,
По ущельям и скалам отвесным.
Я до заводей Чёрного Стикса
Бежал, подгоняем Гермесом.
Эвридика бесшумною тенью
За моею держалась спиною,
Не подвластная ощущеньям,
Не притронешься теплой рукою.
И со мной ли душа бестелесна,
Или где-то отстала в дороге,
Обернулся бы я, только если…
Запретили суровые боги.
Я с Хароном прощался, как с братом,
На кифаре сыграл ему трели,
Обещая вернуться обратно,
Когда время моё подоспеет.

Видно боги мой разум украли,
Не сдержал я победного крика,
Обернулся за несколько стадий,
Ты со мной ли, моя Эври…

Часы

Подари мне часы с циферблатом из медной пластины,
До зеркального блеска отшлифуй мне его кривизну,
Чтобы, глядя на них, проникать в подсознанья пучину,
Погружаться в былое, спускаться в его глубину.

И магический круг, раздели, как пирог, на сегменты,
Рассели Зодиак – бестиарий чудесных зверей.
Сохраняет Стрелец уходящие в Лету моменты,
На Весах измеряют алмазы рассыпанных дней.

Подари мне часы, я прошу, обязательно с боем.
Пусть Симфонией Пятой Бетховен вторгается в день,
И с весёлой кукушкой, – когда я склонюсь к аналою, —
Пусть считает мне годы, не зная усталость и лень.

Подари мне часы, вектор стрелки упёрт в бесконечность.
Чтоб завод не кончался, и механизм не ржавел.
Подари мне часы, не измерена временем вечность,
Мне хватило бы жизни, закончить всё то, что хотел.

Михаил Ландбург, Ришон ле-Цион

Старик

Когда я вошёл в кафе, там, кроме хозяйки и старика, который сидел за столиком возле окна, никого не было. Я поздоровался с хозяйкой и, достав из кармана пиджака свежую газету, присел рядом со стариком.

– Завтра выборы нового мэра города, – вслух проговорил я.

Старик не ответил. Он сосредоточенно разглядывал улицу.

– Завтра! – повторил я.

Не отрывая взгляд от улицы, старик проговорил:

– И что с того?

– Всё-таки событие… Разве не любопытно узнать, кто станет нашим новым мэром?

Старик сдвинул брови.

– Кто-то станет, – сказал он. – Лишь бы город очистили от мусора.

– Мусор в городе убирает не мэр, – заметил я.

Старик повернул голову ко мне, чуть приоткрыл рот, однако промолчал. У него были редкие волосы и синие глаза.

Стоявшая за стойкой хозяйка кафе издали замахала руками, состроила рожицу и, глазами указав на старика, пальцем постучала себя по голове.

Я понимающе кивнул и попросил глазунью.

Хозяйка радостно взвизгнула и исчезла в боковой комнатушке.

Старик не заметил исполненную хозяйкой пантомиму. Опустив голову, он остановил застывший взгляд на своих узловатых искривлённых пальцах. Потом произнёс:

– Я – ненормальный! Так мне кажется…

Я мягко возразил:

– Возможно, вы ошибаетесь?

Старик вернул взгляд на окно и продолжил следить за происходящим на улице.

– Ну, вот! – вдруг прошептал он и ткнул в окно пальцем. – Это он!

Я привстал, посмотрел в окно. Из белого «Мерседеса» вышли мужчина и женщина. Они перешли дорогу и вошли в дом с большим балконом.

– Красивая женщина, – отметил я.

От старика исходило какое-то напряжение.

– Моя внучка, – сказал он. – А машина этого парня… Потом он на ней уедет к себе…

Я спросил:

– Вам не нравится эта машина?

– Я знаю, что эта машина плохая, – дрожащими губами проговорил старик, поднялся со стула и, шаркая ногами, направился к двери.

Хозяйка кафе поставила передо мной шипящую глазунью и корзиночку со свежим хлебом.

В окно я увидел, как старик, достав из кармана брюк какой-то мешочек, раскрыл его и высыпал содержимое мешочка на поверхность белого «Мерседеса».

Я оглянулся на хозяйку кафе.

– Это же зёрна, – сообщил я. – Бедняга, видимо, считает, что перед ним вспаханное поле.

Хозяйка кафе подошла к окну, и мы стали вместе смотреть, как старик водит пальцами по зёрнам, стараясь равномерно покрыть ими поверхность капота машины.

– Сегодня зёрна! – хохотала женщина. – Три дня назад, старик обклеил машину картинками с голыми женщинами и всяким таким… Старик сорвал их с витрины кинотеатра, хозяин которого – этот самый мужчина, что приходит в тот дом.

– Сделали доброе дело? – спросил я старика, когда он вернулся.

– Сделал! – подмигнув синим глазом, сказал старик. – Сейчас голуби слетятся и начнут лакомиться. Я позаботился о сытной пище, и голуби уж постараются… А потом они немного подремлют на крыше и на капоте машины.

– Не выносите хозяина машины?

– Он – свинья!

– Вы в этом уверены?

Старик кивнул:

– Он – свинья в галстуке.

Из горла хозяйки кафе вырвалось нечто, напоминающее звук треснувшего стакана, а потом, сотрясаясь от хохота, женщина предположила:

– А может, он – конь в галстуке?

– Кони галстуков не носят, – возразил старик. – Такого не бывает.

– Верно! – поддержал я старика. – Такого не бывает.

Я поднялся со стула, расплатился с хозяйкой кафе.

Старик поднял ко мне голову:

– Говорите, что завтра выбирают нового мэра?

– Да, завтра. А что?

Старик задумчиво покачал головой.

Я вышел на улицу.

Белый корпус «Мерседеса» был целиком облеплен причудливыми узорами, оставленными на нём вдоволь насытившимися голубями.

Я вернулся в кафе, подошёл к старику и, не сказав ни слова, пожал его руку.

Очки

Я сидел за своим письменным столом и размышлял о жизни, а устав размышлять, поднялся с места и, прихватив с собой очки, подошёл к вечернему окну. Я увидел печально-лиловый закат дня. И вдруг на оконном стекле нарисовалась склонённая к мужскому плечу головка моей Анны.

Моя Анна?

Господи, что ж это такое?

Ничего не понимая, я стоял в полной растерянности.

Очки!

Мои очки!

«Кажется, они надо мной насмехаются», – сбросив очки на пол, подумал я.

И тут – головка Анны вместе с плечом мужчины исчезли.

Не поднимая очки с пола, я, не сходя с места, простоял до утра, совершенно потрясённый и скованный страхом от мысли, что с закатом нового дня я вновь на окне увижу…

Я выбежал из дома.

– Вижу лишнее! – шепнул я доктору в поликлинике.

– Не понял! – отшатнулся доктор.

– Мне бы очки сменить, – заметил я. – В моих теперешних вижу не то и не так…

– Да-да, теперь догадываюсь, – проговорил доктор и на моё плечо положил ладонь.

– Правда, доктор? – испугался я. – Неужели догадываетесь?

Яша Хайн, Хайфа

Тут не любовь – скорей судьба

Любовь – оставим молодёжи,
тут не любовь – скорей судьба,
когда по цвету губ и кожи
угадываешь – голодна.

Когда в шагах неторопливых,
в молчаньи суженных зрачков,
в глазах, с оттенком чёрной сливы,
теплится жизнь моя – без слов,
без поучений и без правки,
в фокстроте липовых теней, —
у Бога не просить добавки,
осознавая – счастье в ней.

Уйти, оставив молодёжи
всю сцену, и задуть свечу,
вкушая нежность, полулёжа,
понять, что счастье – по плечу,
прижав лицо
к её лицу…

Вероятно, в будущей жизни

Вероятно, в будущей жизни
загоню свою грусть в облака,
надоевший закрою бизнес,
всё былое продам с молотка!
Сохраню лишь гамак да книги,
двор пустой, белый грушевый сад,
покосившийся, ветхий флигель,
лепестков ароматных парад.

Станет песня моя попроще,
растворится во мгле зыбкий храм
предсказаний. В тенистой роще
будет петь соловей, а к словам
прикреплю невзначай улыбку
и спою с соловьём новый гимн
про Отчизны псалом и скрипку,
про Москву и про Иерусалим.

Обнимать будет нас эпоха,
где блаженствуют души и рай
обещает: «Будет неплохо»,
и никто не кричит нам: «Вставай!»
Унесутся с ветром интриги,
пальцы солнца там – сквозь облака,
залезать будут в старый флигель
и поглаживать щель потолка…