Kitabı oku: «Мы так смеялись!»

Еще со школы, когда мы учились в старших классах, пятнадцати-шестнадцатилетние подростки, мне было интересно наблюдать за ним: надо сказать, он был позитивным, добрым, добродушная улыбка светилась на его лице, когда он говорил с вами, еще даже не зная, что вы скажете ему, и эта улыбка располагала, хотелось говорить только хорошее и улыбаться в ответ, несмотря даже на то, что вы может, приготовились сказать совсем противоположное – чего не бывает в среде неспокойных школяров. Он был крепким спортивным юношей, коренастый, с выпиравшими, четко обозначившимися бицепсами, занимался в спортивной секции вольной борьбой, как и многие мальчики его возраста в квартале, где он жил: фантазия в выборе вида спорта ограничивалась в его окружение этим видом спорта, считали его самым мужественным, самым мужским. В те годы не было большого разнообразия в мужских видах спорта: борьба (вольная и классическая) и бокс, о том, что существуют такие виды боевых искусств как карате, айкидо, дзю-до, кунг-фу, ушу и другие, мы даже не слышали, все мы жили в те годы в закрытой, изолированной от остального мира демократии стране, где надо всем главенствовала цензура, запрещая все что можно было запретить, и ничего запретного, можно сказать, не просачивалось в нашу страну, в наш город, в наши уши и в наши жизни. Но мы, мальчишки мало задумывались об этом, и, не зная еще мира, были уверены, что весь мир похож на наш, на наш город, нашу страну, и были, в общем-то, довольны своей жизнью, потому что по-настоящему с жизнью еще не сталкивались.

И вот мой товарищ, со своей благодушной, заразительной улыбкой, подкупавшей не только его – как правило – агрессивных сверстников, но даже опытных учителей, одноклассник, который был на год старше меня и, оставшись на второй год, благополучно скатился в наш класс, стал дружить со мной. Мне нравилось, что он такой сильный, самый сильный в нашем классе, а может и во всей школе выбрал в друзья именно меня, но у него было немало товарищей и из других классов, их всех, как и меня притягивал его покладистый, мягкий характер.

Учился он из рук вон плохо, даже хуже меня, а я, можно сказать вообще не учился, то есть, не учился по-настоящему, и каждый раз зная, что меня могут сегодня вызвать к доске отвечать урок, накануне зубрил намеченный текст, или формулы, или стишок, смотря по предмету, и ответив и получив то, что мне полагалось, тут же забывал вызубренное: это мне самому напоминало нечто скопидомское – я в те годы увлекался нумизматическим собирательством монет и собрал неплохую коллекцию старинных монет разных стран, и, наглядевшись на новую, только что приобретенную, или выменянную монету, клал её в специально заведенный для этой цели ящичек и забывал до следующего раза, когда требовалось вытащить коллекцию и меняться с другими любителями нумизматики. Вот так я учился в школе, и время показало, что я был не так уж и неправ, потому что подавляющее большинство знаний, которые я мог бы получить и не получил в школьные годы, как раз и не пригодились мне в жизни.

Он же, мой друг не мог даже того, что делал я – временно вызубрить и ответить, он был туп по природе, обладал не цепкой памятью, и, отвечая урок, вечно краснел, думая, что подводит учителя и ждал подсказки, чтобы как то выйти из неловкого положения, но подсказка тут же пресекалась ушастыми учителями, и он продолжал оставаться в своем неловком положение, и как то раз признался мне, что в такие минуты чувствует себя голым посреди одетых учеников класса. И при этом улыбался своей мягкой виноватой улыбкой. Я как мог поддерживал, подбадривал его, а мог я не очень умело, потому что меня порой сильно раздражала его абсолютная беспомощность, его тупость, отсутствие памяти, как у стариков, нежелание дать себе хоть немного труда, пошевелить мозгами. И я не скрывал своего раздражения, иногда кричал на него, потому что мне было очень обидно и за него и за себя, оттого, что я связался с таким болваном, который вот-вот мог остаться еще на один год в том же классе.

Но теперь, вспоминая его, я понял, почему он был мне интересен и почему мне нравилось наблюдать за ним. Он был влюблен. И если б не это обстоятельство не стоило бы о нем и вспоминать. Он был так трогательно влюблен, так трогательно и в то же время так по взрослому, что чувство это в нем совсем не было похоже на чувство влюбленности у юношей, моих сверстников, у которых в предмете их слепой влюбленности начисто, как правило, отсутствовал секс, а в мыслях о сексе начисто отсутствовало духовное. О разврате и сексе всем нам в этом юном возрасте напоминали не одноклассницы, а совсем другие женщины, обильные телесами, с большими грудями и коровьими лицами лишенными всяких эмоций, и они конечно, были совсем непохожи на девочек из своего или соседнего класса, по которым каждый из нас втайне вздыхал и порой так тайно, что предмет воздыхания даже не подозревал, что по нему вздыхают.