Kitabı oku: «Годы паники. Как принять верное решение, когда все говорят «пора рожать»», sayfa 4

Борясь с бардаком, который копился годами, я думала о том уик-энде, который провела на горе, ночуя рядом с бурным ручьем, гадая, влюбится ли в меня мужчина, спавший рядом. Я думала, как он подмигнул мне в поезде и как сердце опустело. Я думала о сообщениях, которые посылала ему с тех пор, ни на одно не получив ответа. Под старым термосом я обнаружила беленькие пластиковые ремешки для электрических проводов и банку обувного крема Kiwi. Когда открутила крышку и увидела, что крем ссохся, его запах ударил меня, точно веслом в живот. Бензин, кожа, пыль, старость, время, парафин, прошлое. Я моментально перенеслась в бабушкину обувную кладовку для старых вещей: большая красная сумка, которую она брала с собой, отправляясь в торговый центр; дедушкины непромокаемые куртки; давно позабытые-позаброшенные чистящие гаджеты, заказанные по каталогу «Инновейшнс»; сдвоенная собачья миска и вода в ней с плавающими на поверхности тоненькими шерстинками лабрадора; зеленые клетчатые пальто; стойка с прогулочными тростями; его кепи, ее шарфы. Этот запах, казалось, пронесся волной по внутренностям, заполнив меня, точно молоко, вылитое в миску с сахаром.

Пока я стояла на коленях на полу в кухне, окруженная тряпками, губками и банками из-под варенья, отчетливая мысль пришла в голову: я достойна большего, чем это. Вот так. Это решило все. Я – личность. У меня было детство. У меня была бабушка, которая готовила яйца в сливочном масле, которая однажды сунула мою руку в бочку с водой, чтобы я ощутила мелкую рябь, которая ездила на уэльских пони со спинами, похожими на большие ковши. У меня был дедушка, который носил подтяжки и держал две деревянные щетки для волос у окна в ванной комнате. Я была не раз обрызгана водой из садового шланга, бегая голышом по двору летом. Я пряталась в угольном сарае, била футбольным мячом по гаражным воротам, ела с дерева зеленые яблоки, такие кислые, что от них лицо скукоживалось в куриную гузку, ложилась спать, глядя на трещины в стене спальни, съезжала в пижаме по перилам. Я была цельным человеком с цельным прошлым. И в результате была достойна большего, чем мимолетный эпизод в чьей-то чужой сексуальной жизни.

Я умолкаю. Мой терапевт ничего не говорит. Даже не шевелится. Как карикатура на Зигмунда Фрейда, сидит позади меня во время сеансов, и я чую запах лосьона для бритья, но не вижу лица.

Все еще сверлю взглядом оконные жалюзи. Жду. Он по-прежнему ничего не говорит.

Тогда я продолжаю:

– Я просто подумала – вот, у меня была целая история, собственная целая жизнь. Это означает, что у меня есть некая врожденная ценность. Я – не самая красивая, не самая умная, не самая успешная. Но я достойна большего, чем то, что позволяли себе со мной все эти мужчины.

Еще одна пауза. Я сжимаю цепочку в руке. Смотрю в потолок. Тысячи фунтов стерлингов, часы разговоров – и я, наконец, сказала нечто такое, что со временем все изменит.

3. Подруга в беде

Есть такой тип похмелья, который существует исключительно как текстура: тонкая наждачка, которая ложится на глазные яблоки; пленка подсолнечного масла, созревающая на лбу; ковровая плитка, которую отодрали с пола клуба для рабочих и шлепнули тебе поперек языка. На сей раз меня донимала наждачка.

Сидя в кафе в Ливерпуле, глядя, как люди прогуливаются туда-сюда по Болд-стрит солнечным воскресным утром, я отчаянно пыталась втереть в глазницы хоть немного влаги. Подруга, сидевшая напротив, болтала о новой соседке по квартире, а я мяла, перекатывала и давила выпуклости под веками, как тестомес, готовящий тесто для пиццы. Солнце было того особенного оттенка туманной белизны, какой бывает только когда весь предыдущий вечер ты наливалась джином у огня в окружении людей в блестках и курила. Чувствовала я себя, по всей видимости, неплохо. Живенько так. Даже свежо. Самую капельку раздраженно, чуть суховато по краям. Ну, и многовато песка на глазных яблоках. В какой-то момент, перед тем как мне принесли кофе, я уже подумывала, а не лечь ли на пол и не попросить ли проходящего мимо официанта, пожалуйста-пожалуйста, просто вылить заказанный стакан воды прямо мне в зрачки. Однако три глотка спустя была в порядке. Мой голос был приятен, как дорожные работы. Кожа бледна, как творожный сыр. На пятке вздулась мозоль, как водяной матрац, а на зубах образовалась пленка полифиллы. Но мне, в общем и целом, нравилось смотреть на мир, словно сквозь полупрозрачный пластик.

Еще предыдущий вечер запомнился тем, как я отплясывала с командой парней-чирлидеров, одетая в полуночно-синий комбез с огроменным розовым воротником, неделей раньше сотворенный мной на кухонном полу. Я была одиночкой больше года и часто носила комбинезоны из лайкры.

Я праздно размышляла, почему подруга заказывает тортик в десять утра, почему вчера вечером так рано ушла домой, почему пьет сок, а не чай. Снова настроившись на ее речь, хрустя спиной о деревянные перекладины стула, я спросила, понравился ли ей вчерашний вечер.

Она вытянула из-за уха прядку волос, накрутила на палец и начала рассеянно щекотать ею свою щеку.

– Да, конечно. Я просто немного устала…

Повисла пауза. Ее слова, казалось, выкатились на сушу, точно лодка на гравий. Сердце пропустило удар.

– Потому что я беременна.

Мое лицо превратилось в песок и мгновенно ссыпалось с черепа.

Если на тебя не свалилось небесспорное везение стать первой забеременевшей среди всех знакомых (в каковом случае – мои поздравления/соболезнования, в следующий раз повезет больше, нужное подчеркнуть), то одним из недвусмысленных фирменных знаков «годов паники» становится день, когда ты узнаешь, что беременна одна из твоих близких подруг.

Я говорю – близких, потому что, разумеется, другие женщины делают это постоянно.

Дочка маминой подруги, которая обожает носить ожерелья, забеременеет, пока ты учишься в колледже. Та девушка, помнишь, которая приносила на работу обед, завернутый в квадратный лоскут ткани, и пила порошковый бульон, а не чай в качестве горячего напитка? В один прекрасный день в баре ты узнаешь, что она беременна. Прежняя начальница, у которой в ящике стола вечно валялись миниатюрные пакетики горчицы и майонеза, забеременеет, не успеешь ты оттрубить первый год на фрилансе. Та девчонка, которой ты однажды дала попользоваться своим дезодорантом после физкультуры, залетит до того, как закончит одиннадцатый класс. Племянница того чувака, с которым твой папа играет на гитаре и который однажды пытался скрутить косяк из банановых шкурок, – тоже беременна.

Они значат для тебя не меньше и не больше, чем чей-нибудь новый сарайчик. Но когда это одна из близких подруг, одна из женщин, кого можно при анализе обнаружить в твоем костном мозге как стволовые клетки, одна из женщин, знакомая с твоими бабушкой и дедушкой, с кем ты делила первую сигарету и чьи одежки брала поносить несколько лет подряд… Когда одна из них говорит, что будет рожать ребенка, – это как открытие совершенно нового отдела в сердце. Больно, перехватывает дыхание, перед глазами мелькает вся жизнь, в груди раздается грохот, и нужно присесть. Разумеется, это прекрасно. Но, возможно, не только.

Я знала Элис с подросткового возраста. Впервые увидела ее на вечеринке на пятнадцать человек у кого-то в саду году этак в 1996-м. Она шла по дорожке в белых вельветовых брюках и в самых потрясных лоскутных сапогах на высоком каблуке, какие я видела в жизни, с бокалом белого вина в руке. Дальше остановилась у рыбного прудика размером с надувной матрац, запрокинула голову и вопросила в пространство:

– Никто не хочет поплавать?

Это была любовь с первого взгляда.

Она жила позади полицейского участка, была до крайности невозмутима, невероятно добра и невозможно забавна. Средняя дочь в семье с четырьмя отпрысками, Элис, казалось, родилась с полным иммунитетом к подростковому бунту. Не жаждала внимания, и ей было наплевать, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Если подруге оказывалось негде переночевать, нечем перекусить, нужен кто-то, кто закрепит разошедшуюся по шву блузку английской булавкой или охотно станет пять часов болтать о том, что понравилось или не понравилось в соусе к пасте, лучше Элис с этим не справился бы никто. Один из величайших моментов чистой радости в своей жизни я пережила, когда в возрасте семнадцати лет ехала в Дорсет. Сияло солнце, Элис в одном из самосшитых топиков без бретелек была за рулем худшей машины, какую за всю историю осмелилась произвести Япония. Из колонок загремел тогдашний хит Boom Shack-A-Lak группы Apache Indian, и подруга без запинок прочла весь начальный рэп, идеально попадая в ритм, наизусть. Кто бы мог подумать?!

За прошедшие после первой встречи пятнадцать лет мы успели не просто пожить вместе, но однажды не расставались ни на день больше двенадцати месяцев подряд, за минусом двух недель. Мы вместе жили в университете, ездили домой, на каникулы, ходили на вечеринки, спали на односпальных кроватях, вместе отправлялись за город на пикники, ходили в прачечную, покупали еду – короче, вместе все. Ни до, ни после я не встречала человека, с которым могла бы так счастливо и легко сосуществовать. Несколько лет Элис была так же неотделима от моей жизни, как мои собственные дыхание и кровь.

Так что в тот день, когда подруга сказала о ребенке, честно признаюсь, я восприняла это так же, как любая крестьянка XIV века весть о «черной смерти». Я зарыдала. Я задрала ее блузку, чтобы взглянуть на кожу. Спросила, как это случилось, хотя уже как минимум десять лет знала о мужской сперме все и еще немного. Я почувствовала, как запаниковала. Внезапно даже случилось видение: я, шестнадцатилетняя, лежу в саду, повторяя материал к экзамену по психологии вместе с Элис, одновременно слушая Марвина Гейла… И поняла, что всему пришел конец. Под мышками стало скользко от пота. Хотелось поднять подругу на руках к небу и завопить в ее честь. Хотелось, чтобы она снова стала небеременной. Хотелось тоже забеременеть. Хотелось сцедить кровь из вен и начать жизнь заново. Мы стояли на тротуаре перед баром. Я собиралась на станцию, обратно в Лондон, к дописыванию заказной статьи в пять утра, в офис на работу, к пустой постели и гудящему ноутбуку, к моей косой-кривой жизни. Она собиралась домой, к мужу, к своей комнате на чердаке, к таблеткам фолиевой кислоты и картофелю, запеченному в духовке.

– Когда мы свидимся в следующий раз, ты будешь чьей-то матерью, – произнесла я, и каждое слово цеплялось за зубы, словно нитка за гвоздь.

И не важно, что я в корне неправа, похоже, спутав ее положение с беременностью песчанки (нам предстояло снова увидеться недели через три), словно она уже была на пути к тому, чтобы стать чьей-то матерью. Поскольку все только начиналось, она еще могла трагически потерять малыша. В тот момент я мысленно прощалась с подругой, с прежними отношениями и с целой эпохой. Вместо того чтобы пойти на станцию, я побежала к дому другой подруги, женщины, которая, насколько я понимала, уже все знала.

Едва открыв дверь, она спросила:

– Рассказала, да?

Сидя на ее маленькой террасе с видом на крыши Роско-стрит и башню Радио-Сити, я выкурила до фильтра пять сигарет, крутя в пальцах листики комнатных растений и спрашивая снова и снова, что это означает.

– У меня странное ощущение, – призналась я, прислоняясь к плечу подруги. – Будто она больше не наша.

Подруга, разумеется, понимала, о чем речь. Мы обе в разные периоды жили с Элис, переживали с ней самые счастливые домашние моменты, считали ее кем-то ближе, чем родственница. А теперь она чья-то чужая жена, готовилась стать чьей-то матерью. В иерархии ее привязанностей отныне всегда будут как минимум два человека выше. Какое-то на редкость удачливое сердцебиение, почти-человеческое существо, живущее в утробе, получит лучшую мать, какую я могла представить. Я ревновала Элис к ее ребенку и завидовала, что он у нее будет. Мне стало грустно оттого, что веселые деньки закончились.

И вдруг я осознала, насколько сильно хочу иметь то, что есть у нее. Я хотела, чтобы тотальное выражение чьей-то любви и преданности закрепилось в моем теле и создало нечто невероятное. Если Элис стала членом этого клуба, я жаждала в него вступить.

Но помимо этого хотела еще один день с ней, чтобы мы пили вино и курили, глядя с балкона на город, сплетая одним нам понятные шутки из жаркого воздуха и намеков, открытые сердцем, доступные и безответственные. Я хотела получить назад подругу; и еще не осознала, что она уходит.

Массовая культура и общество внушают женщинам, будто беременность должна быть источником счастья.

Когда подруга сообщает об этом событии, нам положено раздуваться от гордости и радостного возбуждения. Положено немедленно хвататься за вязание, устраивать вечеринки в честь будущей мамы и, разумеется, бегать по магазинам. И все же спросите любую настоящую, живую женщину, как она отреагировала, когда одна из ближайших подруг впервые призналась в беременности, – и вам станет совершенно ясно: это заявление в действительности является фокальной точкой паники, ностальгии, скорби, жажды, неуверенности и растерянности. Разумеется, можно радоваться за нее. Или в основном радоваться. Но невозможно вообразить, чтобы такая титаническая перемена в жизни любимого человека не оказала хотя бы какого-то воздействия на то, как вы ощущаете себя в этом мире.

«У меня тут же возникло ощущение, будто я пропустила лекцию для взрослых и бесцельно мотаюсь по жизни, – написала мне одна женщина в Twitter. – В ту субботу я пошла и набила первую татуировку, поскольку казалось, что, если я не принадлежу к числу замужних и «детных», то должна как-то показать, что я дикая и свободная».

Другая призналась: «Я залезла в свой одежный шкаф, захлопнула дверцу и рыдала в темноте» – после того как через два с половиной года стараний забеременеть узнала, что у ее подруги будет ребенок.

«Я искренне счастлива за подруг, особенно за тех, кто долгие годы боролся с трудностями, – добавила третья. – Но это не мешает печалиться из-за того, что я становлюсь этаким странным Питером Пэном, продолжая ходить на концерты и ездить в отпуск, и у меня уже не так много общего с женщинами из нашей компании. А еще помню вечер, когда услышала новость от подруги, взбесилась и устроила скандал бойфренду – мол, все двигаются вперед по жизни, а он не дает мне этого сделать. Хотя он был ни в чем не виноват и мы оба решили, что дети – это не для нас».

Узнав о беременности Элис, я приехала домой и около часа выла в подушку. Я была сломанным прутиком, состоявшим из жалости к себе, страха, жажды материнства, зависти и ярости. Радость за нее куда-то на время затерялась. Внезапно уклончивое отношение к детям стало казаться жестокостью. Почему никто из мужчин, с которыми я была, не понимал значение беременности для меня?! Муж Элис так сильно любил ее, что захотел связать их ДНК. Он захотел создать будущую жизнь, целую личность, внутри ее тела. Он захотел, чтобы она была привязана к нему, полагалась на него, навсегда стала его семьей. Я вопила и всхлипывала в наволочку о потерянном третьем десятилетии, о неспособности найти мужчину, который хотел бы семью, о страхе перед тем, как стремительно течет жизнь вокруг, о тяжести решения, которое придется волочить за собой веки вечные.

Оглядываясь назад, я понимаю: снова, в который раз, я использовала это «хочу ребенка» как универсальное понятие для всегдашнего стремления к стабильности, любви, защищенности, возможности положиться на мужчину, не отпугнув его, для шанса исправить несправедливости моего детства, для привязанности и разрешения самой себе быть уязвимой. Помимо этого, я искренне жаждала ощутить вес ребенка в собственном теле, жаждала родить, вынести кровь и боль этой трансформации и выйти из нее с чем-то волшебным. Хотелось полностью отдать себя чему-то и кому-то другому, кормить грудью, слышать в свой адрес слово «мама», держать малыша за ручки на уровне колена, когда он будет ходить по саду, целовать его в пухленькие щечки, раздуваться от молока, гордости и окситоцина, чувства цели, менять подгузники, ощущать, как малыш пинает меня под ребра, смотреть на спящее личико и знать: оно появилось из наших с партнером тел и любви.

Кроме усиления жажды материнства, которая вызывается беременностью подруги, «благая весть» способна восприниматься как ограбление. Беременность другой женщины может ощущаться как потеря твоей собственной – какой бы теоретической она ни была. Ты можешь завидовать. Может казаться, словно с тобой поступили несправедливо, тебя предали. Человек, которого ты любила и которому доверяла, резко обошел тебя на повороте.

«Я недавно потеряла ребенка и не могла [забеременеть] снова, – написала одна женщина в электронном письме. – Я несправедливо злилась [на подругу]. Я расплакалась в телефонную трубку, когда она сказала о своем положении, и не хотела больше разговаривать с ней до самых ее родов. Я повела себя как настоящая эгоистка и поняла это, только когда сама забеременела дочкой. Но в этой ситуации трудно контролировать эмоции».

Подобная реакция на недавно забеременевшую утробу – слезы, вопли, гнев и зависть – смущает и расстраивает всех. Но на самом деле ты не виновата. Под властью старины капитализма нас психологически обрабатывают так, чтобы в распределении ресурсов мы видели только конкуренцию. Если хочется яблок, ты должна победить остальных людей, желающих яблок, чтобы получить вожделенные плоды. Если хочешь дом, необходимо отвадить пронырливых, сбивающих цену крыс, которые тоже хотят этот дом. Если нужна работа, то, вполне вероятно, придется поспособствовать чьему-то увольнению, чтобы пересесть на его место. Менталитет, руководствующийся принципом «человек человеку волк», – вот что заставляет хотеть больше, покупать больше, производить больше, брать взаймы больше и верить, будто деньгами можно откупиться от любого человеческого переживания (или выкупить его). Поступая подобным образом, мы поддерживаем развитие экономики.

Даже когда ресурсы неосязаемы и нематериальны, капиталистические инстинкты никуда не деваются: мы идем по жизни, соревнуясь с другими за любовь, отношения, уважение, одобрение, здоровье, фертильность, чувство принадлежности. Мы способны понять – на рациональном уровне, – что любовь, семья и дети не являются конечным ресурсом, распределяемым по принципу «кто успел, тот и съел». Но знать это на эмоциональном уровне – совсем другое дело. Разумеется, когда люди жили кланами по полтораста человек, вполне возможно, беременность одной женщины действительно означала, что окружающим приходилось довольствоваться меньшим для обеспечения ее и ребенка. И даже тогда, в доисторическом и в основном домысленном нами прошлом, беременность не истощала до капли источник всей доступной спермы, способной к оплодотворению. То, что подруга собирается рожать, не означает, что у тебя меньше шансов сделать то же самое. Конкуренция за беременность – результат воображаемого соперничества, а не реального распределения ресурсов.

Да, существует определенная доля населения, у представителей которой никогда не будет детей. По данным Национальной статистической службы Великобритании, из родившихся в 1971 году женщин 18 % оставались бездетными к 45 годам⁸. Во-первых, я знаю, что считать этот возраст предельным, в котором женщина способна родить, – возможно, решение произвольное. Но чтобы собрать подобную статистику, нужно где-то провести черту. Стоит заметить: хотя статистика репрезентативна в масштабах страны, это не означает, что она в полной мере применима к компании твоих подруг. Маловероятно, что ровно 18 % из них останутся бездетными на всю жизнь. Числовые показатели беременностей и рождения детей – это лоскутное одеяло с огромной вариативностью в разных сообществах, населенных пунктах, экономических прослойках и физических типах. На каждую 38-летнюю женщину-одиночку, сжимающую кулаки при виде очередной наклейки «дети в машине», в радиусе 1100 км найдется 24-летняя, которая никогда не родит по собственному выбору. В то время как 18 % британок, возможно, никогда не родят детей, все же вполне возможно, что каждая из твоих бывших соучениц по начальной школе родит как минимум одного малыша к тому времени, как ей исполнится 35. Статистические наблюдения – это не диагностический факт. И все же чем больше подруг становятся матерями, тем выше вероятность остаться той единственной, которая ею не станет. В конце концов, говоришь ты себе, кто-то же должен входить в эти проценты.

«Если десять лет назад я восклицала: «Вот черт, и что, будешь оставлять?», то теперь улыбаюсь, сжимая зубы, поздравляю, вызываюсь сидеть с ребенком и одновременно чувствую, что вот-вот надломлюсь от печали, – анонимно написала одна женщина в Twitter. – И, как ни странно, я завидую не столько самому факту рождения или предстоящим годам трудов и радости, сколько уверенности и стабильности пары, решающей разделить на двоих нечто столь монументальное. Если ты одинока и бездетна и при этом ни то, ни другое тебя не устраивает, новости о беременности создают еще большую дистанцию между тобой и подругами».

Эту дистанцию я хорошо знаю. Я изливала зависть в нее. Я выла в эту дистанцию. Возможно, вы тоже.

Разумеется, одни женщины относятся к перспективе беременности лучшей подруги с большим оптимизмом, чем другие. Мне необыкновенно нравится ответ коллеги-журналистки, которая связалась со мной по электронной почте, прознав, что я пишу эту книгу.

«Моя лучшая подруга сообщила нам [о своей беременности], устроив розыгрыш «булочка в духовке», – рассказала она. – Мы на выходные выбрались за город, и она сунула в духовку бумажный пакет с булочкой – буквально. Я испытала абсолютную всепоглощающую радость. Это означало, что она теперь многое не сможет делать вместе со мной: пить спиртное, сплавляться по горным рекам и так далее. Но что касается моей радости за нее, она была на сто процентов искренней. Наверное, из-за нежелания этого для себя в данный момент я не завидовала и не сравнивала ее жизнь со своей».

И даже в этих обстоятельствах беременность близкой подруги может нечаянно поднять на поверхность вопрос о детях. Как выразилась коллега, «естественно, это побудило нас с партнером разговориться на данную тему. Мы очень долго ехали домой и всю дорогу обсуждали логистику родительства… И все же я какое-то время буду принимать таблетки, мне этого пока не надо».

Другая знакомая в ответ на затеянное мною обсуждение в Twitter написала просто: «Как же я хохотала: вот только на этой неделе стояла у стойки в аптеке, недоумевая, кому придет в голову покупать тесты на беременность по нескольку штук в упаковке!»

Если в среднем британка рожает первого ребенка в 28,6 лет, то, полагаю, довольно абсурдно с моей стороны впадать в шок, узнав, что подруга, которой 31 год, в положении. Это же не подростковая ситуация; у меня, к примеру, к тому времени уже была пара седых волосков на лобке. Но тот факт, что мы были в самой середине репродуктивного «окна», не отменял факта, что где-то в глубине души мы все еще оставались компанией 17-летних девчонок, которые рисовали на лице монобровь, собираясь на вечеринку 80-х в нарядах «под Мадонну». В моих мыслях мы только играли во взрослых, разговаривали о взрослой жизни, пробуя ее на вкус перед тем, как «по-настоящему» остепениться. Но когда одна из сверстниц рожает ребенка, истину становится труднее игнорировать.

Время идет, главы жизни одна за другой заканчиваются, и «двадцать с хвостиком» – уже одно из прожитых десятилетий, а не образ жизни.

Не упрекай себя, если это осознание вызывает панику, ностальгию, ярость, разочарование, «хирайт»⁷ или растерянность. Твои чувства – это твои чувства, и единственный способ справиться с ними – согласиться с тем, что они реальны и временны. И все же старайся помнить: ни одна женщина не становится беременной только ради того, чтобы заставить близкую подругу почувствовать себя дерьмом. Велика вероятность, что она в этот момент вообще о тебе не думает.

Из всех известных мне реакций женщин на беременность подруги одна из моих любимых – реакция чистого, неразбавленного шока. «Когда я позвонила, чтобы сказать об этом сестре, она была дома у нашей близкой подруги, – писала мне женщина в электронном письме, – она вначале издала вопль, а потом – тишина. Ее подруга взяла трубку и сказала, что сестра убежала принимать душ. До сих пор не могу понять, какая это реакция: плохая или хорошая».

Совместное исследование университета Боккони в Италии и Гронингенского университета в Нидерландах с использованием данных 1170 женщин, из которых 820 стали матерями в период учебы, выяснило, что после того как одна из женщин в каждой паре подруг рожала ребенка, вероятность того, что вторая тоже родит, росла в следующие два года, а затем снижалась⁹. Короче говоря, когда одна «залетает», происходит временный бум рождаемости в среде подруг, следующих ее примеру.

Двое ученых, возглавлявших это исследование, отнесли данный результат на счет сочетания нескольких факторов. Влияние общества – также известного как старое доброе «давление сверстников». Социальное научение – что означает: видя, как кто-то из близких подруг мужественно борется с недосыпом, маститами, простудами и ползаньем, ты ощущаешь большую готовность пуститься в это приключение сама. И наконец, разделение затрат – если все равно когда-то рожать, почему бы не сделать это тогда, когда и твои близкие, чтобы разделить с ними бремя заботы о детях и получить «по наследству» одежки и игрушки.

В этот список я бы внесла фактор эмоционального разрешения. Когда Элис сказала о беременности, мне вдруг стало казаться, будто я получила письменную лицензию на право хотеть того же. Я больше не была в нашей компании единственной, кто втайне лелеял «наседкины» мечты: мое желание совпало с желанием как минимум одной из подруг, не говоря уже о ее партнере. Если она смогла временно поставить на паузу карьеру, принять удар по дружеским отношениям, перестать веселиться по выходным и начать тратить вечера на поиск информации по крапивнице, наверняка я тоже смогу, правда?

Как утверждает известный профессор философии и когнитивных наук Йельского университета Л. А. Пол, нельзя знать, каким будет для тебя опыт рождения и воспитания собственного ребенка, пока ты его не проживешь¹⁰. Невозможно заранее предсказать, будет ли твой опыт позитивным, негативным или средним; невозможно судить гипотетически. Потому-то в информационный вакуум и на беременности ближайших подруг ты выплескиваешь все тревоги, надежды и беспокойство. Их опыт становится мерилом, с которым можно соотносить собственное решение. И прийти можно к любому из трех вариантов – укрепиться в решении не иметь детей вообще, начать попытки забеременеть раньше, чем планировала, или просто осушить бутылку вина и вопить в бездну, пока паника не начнет слабеть.

Реакция зависит от твоих обстоятельств. Для меня, одиночки, подобные явления на время превращали подруг в незнакомок, начинающих жизнь, которая имела мало общего с моей. В стабильных отношениях беременность сверстницы действовала как сигнальная ракета, целыми днями горевшая в небе над головой. Она буквально силком впихивала вопрос о детях в фокус непосредственного внимания, делая меня глухой к рациональным доводам, придавая перспективе рождения ребенка ту актуальность, которую я интернализировала, пока партнер просто об этом не думал.

Когда сын был маленьким, я приветствовала каждую новую беременность подруг с радостью и глубоким чувством сестринства, не похожим ни на что из того, что ощущалось прежде. Теперь, когда у меня есть ребенок и вернулись менструации, меня часто спрашивают, собираюсь ли я еще рожать. Я начинаю ощущать знакомую ползучую зависть, печаль и гнев каждый раз, когда слышу, что одна из сверстниц залетела. Как перестать видеть в жизни других женщин комментарий к нашей собственной? Как разучиться сравнивать себя с окружающими? Как убрать из чувства сестринства составляющую конкуренции? Если бы я знала, друзья мои, то, поверьте, рассказала бы. И уж точно не стала бы сидеть здесь, в трейлере в Эссексе, с собственным ребенком и писать эти строки с гранитной глыбой в груди, глядя на фото УЗИ 12-недельной беременности подруги.