Kitabı oku: «Коробочка монпансье», sayfa 3

Обыкновенное больничное

Способностями меня Господь не наделил. Не рукодельница. Или там спроворить торт с лебединым озером и замком Лорелей – это не про меня. Хотя одна моя подруга молодости делала поразительные ландшафтные торты и учила меня, как на яйце вылеплять из сахарного теста лебединую спинку, и как делать шейку, и красный клюв, и маленькие круглые глупые глазки. Торты ее были невероятно вкусны, однако так красивы, что есть их было мучительно – грубо уничтожить еще один кусочек дивной картинки… Но это так, отступление.

Мне не удается множество вещей, доступных другим. Не умею сшить оригинальные шторы. Всю жизнь бесплодно учу английский. Ни фасон платья измыслить, ни интерьер комнаты облагородить…

Но одна способность у меня есть – все-таки и моя фея не дремала. Я могу по доступной половинке телефонного разговора восстановить неслышную мне часть. Понять (или хотя бы правдоподобно вообразить) драму, которая происходит между двумя людьми.

И вот сижу я, погруженная в работу. Думаю. Стараюсь сосредоточиться и отключиться от окружающей болтовни. Но уши – не глаза. Для них перепонок не придумано. Поэтому я слышу напряженный телефонный разговор.

По эту сторону – мой молодой друг, человек легкий, мягкий, дружелюбный и обаятельный, доктор от бога Илья Софер. А по ту сторону – ответственный за онкологическое отделение. Его забота – палаты, медсестры, лекарства, пациенты: и те, которые выпишутся с явным улучшением, и те, которые уйдут из больницы в последний путь, в сопровождении «хевра кадиша». Незавидная должность. Никто и не завидует. Назначают всех старших врачей по очереди.

Илья говорит мягко, как обычно, но я слышу в его голосе непривычную мне настойчивость.

– Ну и что ты хочешь? – спрашивает он собеседника. – У больного излечимая болезнь, и он не должен умереть от рака. Каковы бы ни были обстоятельства, он должен пять недель получать облучение. Да, конечно, я знаю, что ему восемьдесят семь лет. Как я могу не знать? Я его врач. Но это же не причина, чтобы мы его не вылечили, разве нет? Да, он нуждается в госпитализации. Кто виноват, судьба так распорядилась – он упал и сломал таз. И не может ездить на облучения из дома. Но рак его излечим, и он от него не умрет. Да, я помню, что во время ортопедической операции у него был сердечный приступ. Я ведь не кардиолог. Они делают, что следует. Нас с тобой это не касается. Я говорил с ними, облучение не противопоказано. Конечно, я понимаю, что мест нет, но что же делать? – договорись с другим отделением: он будет лежать на другом этаже, а наши врачи и сестры будут его лечить. Дело обыкновенное. Конечно, сестрам неудобно. Много лишней беготни. Но что ты можешь предложить? Без облучения он умрет от рака.

Голос Ильи неожиданно крепнет и звучит уже как металл:

– Курабельный больной не может умереть от рака. У нас с тобой нет выбора. Прости, Амир, я, кажется, был резок, но ты понимаешь… Куда едешь в отпуск? В Норвегию? Здорово! Завидую…

О мистике

Почти у всякого здравомыслящего человека есть в запасе история о каком-нибудь иррациональном событии в его жизни.

У меня товарищ в Москве – умный, ироничный, образованный человек. Мы вместе учились на физическом факультете. Заслуживает полного доверия! И он рассказал мне, что попал в тяжелейшую жизненную ситуацию, из которой сам не видел никакого выхода. Он был крещен в младенчестве, но в бога не верил и в церковь не ходил. Однажды, проходя мимо какой-то церкви, он почувствовал желание зайти внутрь и помолиться. Не зная правильных слов молитвы, он с тоской, надеждой и слезами, стоя на коленях, изложил иконе свои опасения и просьбы. По его словам, неразрешимая ситуация разрешилась как по волшебству. Привыкнув признавать критерием истины опыт, он принял православную церковь как истинную, стал соблюдать праздники и посты, и, приехав в Иерусалим, с ненарочитым благочестием посетил Святые места. Он бесконечно далек от религиозного фанатизма, а просто верит в Бога.

Вот же и Благодатный огонь нисходит именно православным в Иерусалиме в Великую субботу каждый год регулярно, начиная с XI века (когда и разделение церквей еще толком не произошло). Это реальный факт хотя бы потому, что мой племянник иногда вынужден в своей полной офицерской полицейской форме охранять порядок вокруг Храма Гроба Господня в эту субботу.

С другой стороны, Лурдская Богоматерь излечивает иногда совершенно неизлечимых католиков, о чем свидетельствуют крупнейшие онкологи и невропатологи. Да и Папская Академия наук известна своим скептицизмом по отношению к чудесам, и все исследования по этим вопросам производит с величайшей скрупулезностью. А уж такие пророки, как Мессинг, Хануссен, Ванга или Джуна – их приверженцев не меньше, чем у пророка Мухаммеда, и они не менее страстно почитают своих чудотворцев.

А я чего-то в чудеса не верю! Мне подавай причинно-следственные связи. И чтобы в системе соблюдался не только закон сохранения энергии, но, желательно, даже и закон сохранения количества движения.

Простую телепатию, не говоря уж о телекинезе, я принимаю с большим сомнением. Такая натура. А теперь короткий печальный рассказ.

У нас случилось несчастье, и диагноз не оставлял надежды. Мы оба это хорошо понимали. В это же время с нашей маленькой внучкой начало твориться неладное и страшное. Жизнь покатилась под откос.

И стали являться ко мне ближние и дальние со своими рецептами. Племянник из Силиконовой Долины настойчиво рекомендовал свекольную диету. Двоюродная сестра мужа принесла с горы Мерон две свечи, освященные и обмоленные каким-то неортодоксальным раввином, творящим чудеса даже не в рамках каббалы, а исключительно собственной индивидуальной святостью. Их полагалось возжечь у колыбели, приговаривая текст, отпечатанный на мятом листочке, который она же и принесла.

Близкий друг, проверенный годами и делами, предлагал прислать ему фотографии обоих заболевших. У него был знакомый экстрасенс, который излечивал по фотографиям. Он не брал денег. Но его следовало попросить о чуде. Таково было единственное условие. И все говорили мне: «Ты не веришь в чудеса? Тогда какая разница?! Сделай все, что предлагают, хуже ведь не будет?! А вдруг???»

Знаете, я ничего этого не сделала. Я подумала, что религиозный человек на моем месте не предал бы своей веры. А мое мировоззрение разве не дорого мне, как его ему? Ведь у меня после всего останется не так уж много – почти только одно мое «я». И хоть его-то я сохраню в целости до конца.

Размышления на Святой Земле

В самом центре Рима на священной дороге Виа Сакра расположена Триумфальная арка Тита. Евреи под ней не проходят. Тит осадил и взял Иерусалим, ограбил, разрушил и сжег Храм и увел в плен оставшихся в живых жителей города. Они рабами прошли в его триумфе под этой аркой, а дальше веселые легионеры тащили золотую менору и эфод первосвященника, что и изображено на ее внутренней стене.

Все! Больше никогда мы под ней не пройдем! С нас довольно! Еврейские туристы Вечного города (кстати, почему вечный город Рим, коли Иерусалим старше его на триста лет?)

обходят арку, или заходят внутрь и выходят с той же стороны, что и зашли. Наши счеты не закончены. Пока арка не рассыпалась в прах, а евреи не забыли, что происходят от Авраама, Исаака и Иакова, – мы под ней не пройдем!

Если быть предельно откровенными, то и в первый раз мы там не проходили, потому что арка эта построена уже после смерти Тита, а для его триумфа была сооружена временная арка на скорую руку, под которой нас и прогнали со скованными руками и склоненными головами. Но неважно! А важно ощущение вплетенности в историю, которое не оставляет нас ни на минуту. По этому поводу еще одна история.

Приехал к нам лечиться какой-то видный православный иерарх, то ли из Краснодара, то ли из Ставрополя. Человек необыкновенно доброжелательный, симпатичный и открытый. Сопровождали его два священника рангом пониже: один приехал с ним из России, а другой местный, свободно разговаривающий на иврите.

Архиерей понравился мне чрезвычайно, и поскольку программу его облучения составляла я, то охотно взялась присутствовать при его первом лечении: объяснить, перевести и вообще помочь технику установить необходимый контакт с пациентом.

Техником оказалась умная, профессиональная, религиозная и довольно стервозная молодая женщина по имени Лили.

Пациент был взволнован и испуган и крепко сжимал свой золотой епископский крест с большими драгоценными камнями. Лили сурово взглянула и сказала мне:

– Перед крестом склоняться не буду!

Мне было жалко старика, и я попыталась ее урезонить:

– Лили, голубушка! Мы же не в средневековой Испании, а у себя дома. Нас насильно в христианство не обратят. Чего нам бояться креста?

– Мы столько всего от них вынесли! – сказала она. – Перед крестом не склонюсь!

Я поняла, что уговоры бесполезны, и повернулась к священнику.

– Будьте добры, – сказала я, – оставьте крест в раздевалке! Металлические предметы… э-э… мешают облучению.

Бедняга безропотно встал, снял цепочку с шеи, поцеловал перекладину и пошлепал босиком за ширмы. Вернувшись, он сказал мне тихонько:

– У меня под майкой нательный крестик. Совсем маленький. Можно я его оставлю?

Я обернулась к Лили и сказала на иврите:

– У господина под майкой маленький крестик. Он не мешает лечению.

– Если не вижу – не мешает, – буркнула Лили. И священник получил первую фракцию.

Я ушла к себе в комнату и задумалась. Сама-то я не верю, что большая пустая вселенная интересуется нами. Но эти двое – оба религиозны и готовы за свою религию пойти хоть на муку. И все же архимандрит не уверен, что благословение его креста на расстоянии двух метров такое же сильное, как и когда он его касается. А Лили не надеется, что всемогущий Господь наверняка убережет ее от черного проклятия ненавистного символа.

Кто бы мог подумать!

Еще совсем недавно мне казалось, что меня трудно удивить. Вроде я знаю самые главные закономерности, двигающие нашу вселенную. Понимаю, отчего изменяются фазы луны, как действует парасимпатическая система, чего там положено говорить про электромагнитные поля и какая связь между мелкой моторикой и развитием речи у детей. Не говоря уж о том, что материя первична, а сознание, как всегда, вторично. И я закоснела в уверенности, что не знаю только деталей, а по большому счету мне все в мироздании вполне понятно. Струны там, или посттравматический синдром…

И вдруг… Вообще, я избегаю этого сюжетного хода. Однако случилось, что я познакомилась с милой женщиной, известной миру своими переводами из Катулла. И от нее узнала совершенно новое. Оказалось, люди не родятся одинаковыми и тем более равными. Совершенно невозможно создать лицей, в котором из всех детей воспитают лидеров нации, как предполагал Александр I. У каждого человека (даже новорожденного) есть набор из четырех свойств, который он пронесет неизменными в своих соотношениях от младенчества до смерти. Условно на русском языке эти свойства называются «физикой», «логикой», «эмоцией» и «волей». Они и в самом деле имеют некоторое отношение к бытовому значению этих слов. Есть тесты, которые позволяют квалифицированному специалисту определить для любого, в какой последовательности идут у него эти атрибуты.

Например, тот, кого судьба наделила Четвертой Волей, никогда не сможет и не захочет быть лидером не только нации, но даже загребным в академической восьмерке. Обладатель Второй Эмоции со второго класса смешно пародирует учительницу и может с полной искренностью убедить вас, что белое – немножко черновато. Третья Логика заставляет человека всю жизнь сомневаться в том, что он компетентен, ставить такую компетентность превыше всего остального и волноваться, когда речь заходит о диссертациях и олимпиадах. А Вторая Физика влечет учить тому, что умеет сама. Причем не обязательно в школе – в спортзале, на кухне, в армии, в походе, за рулем и в гериатрическом отделении. Всю жизнь, от первых самостоятельных шагов и до полного маразма…

Для меня это стало открытием. С помощью энтузиастов и адептов типологии я начала понемножку понимать своих близких и самое себя.

Очень трудно простить человека, который в своем высокомерии не только не слушает ваших доводов, но и не дает себе труда выдвинуть свои. Он так уверен, что знает Правду, что даже не собирается спорить о ней. Невозможно терпеть его заносчивость, если только вы не знаете, что у него Первая Логика и, значит, он и не умеет спорить, и не видит в этом никакой необходимости.

Я стала прощать Третью Эмоцию, от которой не дождешься ласкового слова. Сюси-муси ей противны, и что она там себе чувствует, так и останется непонятным тем, чья Первая Эмоция заставляет их ставить восклицательные знаки в каждом третьем предложении!

А кроме того, я обнаружила что-то смешное: есть люди, которые органически неспособны выслушать хотя бы в самых общих чертах идею, изложенную выше. Они начинают ее яростно критиковать, не дослушав второго предложения. Их нельзя не только убедить, но даже ознакомить хотя бы с несколькими вводными понятиями психотипирования.

Я очень люблю их несгибаемую позицию. Как каждый любит, когда его драгоценную теорию подтверждают ее непримиримые противники.

Доктор Рэйбен

Лет пятнадцать тому назад замечательный американский онколог доктор Рэйбен вышел на пенсию и переехал жить в Израиль. Он был истинным сионистом и сделал бы это и раньше. Но зарплата врача-радиотерапевта в Соединенных Штатах даже суммой была больше, чем у нас, не говоря уж о том, что сумма эта исчислялась в долларах, а не в шекелях. Необходимость дать хорошее образование пятерым детям удержала его за океаном на долгие годы. Когда же все его дети сделались врачами и адвокатами, а сам он вышел на пенсию, они с женой купили дом в престижном поселке под Иерусалимом, и он предложил больнице «Хадасса» свои знания и опыт в качестве врача-онколога, работающего без зарплаты, но с полным юридическим оформлением его врачебного статуса.

Ему было чуть за семьдесят. Очень высокий, очень красивый, седовласый, с тонким умным лицом. У него был огромный клинический опыт и бездна знаний. Два дня в неделю он брал на себя основную работу и попутно обучал молодых врачей и стажеров.

Мы с Любой однажды предложили ему сделать в симуляции некое маленькое изменение. Он слушал с изумленным лицом, а потом захохотал. Выяснилось, что американские техники не предлагают врачам своих мнений: техник в симуляторе вполне равнодушно, точно и профессионально выполняет указания врача. Доктор Рэйбен никак не ожидал от нас инициатив и реагировал, как если бы заговорил годовалый младенец или собака. Он с энтузиазмом согласился на наше предложение и с этого момента признал нас – к своему удивлению и радости – людьми, а не орудиями труда. Он всегда потом охотно и подробно объяснял нам, что и почему делает, и с готовностью выслушивал наши предложения.

И нас, и врачей, и больных тянуло называть его профессором; он действительно через несколько месяцев получил из США подтверждение своего профессорского звания, но вначале оно ему не принадлежало, и однажды в некотором раздражении он сказал:

– Во время войны в Корее я был сержантом морской пехоты. Если уж вам всем так необходимо прикреплять к моему имени звание, то называйте меня «сержант Рэйбен» – это я точно заслужил!

Несмотря на то, что он совсем не говорил на иврите, а наш английский был чудовищным, мы замечательно понимали друг друга. И профессиональные указания, и блестящие остроумные и занимательные истории из его длинной прекрасной жизни.

Он рассказывал нам о брате своей матери, который во времена сухого закона пристроился к новому еврейскому ремеслу – бутлегерству. Дядя возил виски в полой дверце своего автомобиля и носил потрясающую серую шляпу «борсалино». Маленький племянник очень гордился роскошным родственником, чье ремесло было много романтичнее унылого портновства его отца.

Дети его родились в такой последовательности: пара близнецов, через год дочка, а через полтора года еще пара близнецов. Так что пятеро детей были почти сверстниками! Он с воодушевлением рассказывал нам, как однажды привел их в огромный универмаг выбирать каждому зимнее пальто. Один подошел к ближайшей вешалке, снял первое пальто своего размера и отдал матери. Второй спросил продавца, какое из них самое дешевое, молча кивнул и отошел к стене. Девочка сказала, что хочет красное, любое красное – и получила его за пять минут. Четвертый, из младшей пары близнецов, исходил весь огромный торговый зал с детскими пальто и углядел-таки себе по вкусу. А его брат-близнец, осматривавший всё вместе с ним, вернулся к родителям и сказал, что в этом магазине ничего подходящего нет! Доктор Рэйбен был в восторге от того, какие они разные, и от того, что у каждого из них есть реальная возможность поступать согласно своим склонностям.

Он был неописуемо добродушен с нами и пациентами, но холодно неуступчив с начальством и непреклонен в своих медицинских решениях. В результате на следующий год у онкологического отделения не оказалось денег сначала на оплату его поездок, а потом и на обязательную страховку.

Профессор Рэйбен был готов работать без зарплаты, но не был готов платить за право работать без зарплаты. Он был оскорблен и унижен пренебрежением начальства, и мы лишились прекрасного врача и наставника, идеалиста и остроумца.

О душевных ранах

В первом классе у меня была подруга Лидочка. Я, конечно, тоже была отличницей, но не настоящей. Я была всезнайка и торопыга. Мне всё было интересно, но по-настоящему сделать я ничего не умела – ни нарисовать красивую картинку, ни переписать из прописей четыре заданных предложения с правильными нажимами, ни даже вывести рядом две двойки, похожие друг на друга.

А Лидочка была настоящая отличница. Тетрадки ее были обернуты калькой, косички заплетены так, что на затылке образовывали прямой угол. Бантики топорщились, тогда как мои были как будто обмакнуты в кисель. Клякса сроду не посещала ее странички, и почерк был точно как у учительницы.

Я обожала ее. Мы сидели за одной партой, и я списывала с доски быстрее, чем учительница писала, а Лидочка – только то, что уже было написано, и точно так же укладывая строчки, как это делала Сима Иосифовна.

Мы непрерывно болтали на уроках. Причем только теперь я соображаю, что болтала, собственно, я. И даже, вероятно, мешала серьезному человеку усваивать учебный материал.

Кончилось тем, что нас рассадили. Сима Иосифовна пару раз предупредила нас, а когда я в очередной раз захихикала, просто велела Лиде взять портфель и пересесть за другую парту. Гром грянул среди ясного неба! Я захлебнулась в слезах. Невозможно было поверить, что безупречная Лидочка больше не принадлежит мне. Я умоляла и клялась – но изменить что-нибудь было уже невозможно.

Слезы лились до конца уроков, по дороге домой и дома до самого вечера. Я перебирала все детали трагедии. Самое ужасное было то, что Лидочка не плакала. Она немножко нахмурилась, потом пересела, куда велели, открыла «Арифметику» и начала решать пример.

Дома я рассказала, что случилось, и выслушала подобающие укоры и утешения. Но мысль о том, что завтра я вернусь в класс и вместо идеальной Лидочки сяду рядом с расхристанным пованивающим двоечником, приближенным ко мне для исправления его поведения и успеваемости, вызывала новый приступ рева, с которым я совершенно не могла справиться. Сказать по правде, поздно вечером, изнемогая от моих бессмысленных и неутешимых всхлипываний, мама отшлепала меня, присовокупив, что теперь по крайней мере у моих слез есть внятная причина. Это немножко помогло горю, но еще много дней там, где ребра закругляются и поднимаются к сердцу, у меня сидела злая кручина – что-то похожее одновременно на боль, страх, тоску, голод и сожаление.

Потом в жизни я встречалась с этим несколько раз – не так часто. Оно всегда было такое же. Опыт нисколько не помогает бороться с душевными ранами. Утраты, утраты…

Даже не минус

Математический анализ на первом курсе нам преподавал профессор Цитланадзе. Полный вальяжный человек с безупречным русским языком, облагороженным приятным грузинским акцентом.

Предмет свой он знал прекрасно, что и не удивительно. Что-то я не припоминаю на наших основных кафедрах профессоров или доцентов, которых студенты могли бы уличить в том, что они не знают в пять раз больше, чем дают в своих лекциях на младших курсах.

Цитланадзе отличался от других потрясающими дидактическими способностями. Фразы его были кратки, прозрачны и недвусмысленны. Ритм речи позволял записывать каждое слово. Рисунки и надписи на доске были фантастически совершенны. Окружности его были геометрическим местом расположения пылинок мела, совершенно равноудаленных от одной точки, которую он безошибочно выбивал, почти не глядя, последним прикосновением к доске.

Первые две недели он вдалбливал в аудиторию базовые понятия, заставляя хором повторять определения, дирижируя плавными движениями руки, показывающей то на один, то на другой элемент формулы, каллиграфически выведенной на доске. До сих пор помню округлое перемещение пальца, указующего на стрелочку при словах «Когда приращение… стремится к нулю!»

Чтобы усвоить курс первого семестра в его изложении, достаточно было иметь коэффициент интеллекта чуть больше сорока пяти.

Со временем он стал на лекциях иногда рассказывать нам и о посторонних предметах. Чудесный рассказ касался его доклада в Сорбонне, куда он был приглашен на какую-то конференцию. Уровень математики в Сорбонне ему очень понравился. И в особенности оттого, что его работа была понята и удостоилась некоторой похвалы. Тем не менее, у него были и критические замечания. В Грузии такого не говорили в присутствии прекрасной половины аудитории, но мальчикам в приватной беседе он пересказал некоторые свои приключения в знаменитом университете, завершив описание фразой, ставшей классической для последующих поколений студентов: «Профэссору матэматики поссать негде!»

Однажды лекцию вместо него читал всеми любимый, веселый и близкий к студентам доцент Курчишвили. Некоторое время он давал новый материал, а потом вдруг решил проверить, как он усваивается. И с этой целью вызвал к доске студента, чтобы тот разложил простенькую функцию в незамысловатый ряд.

Гурам упирался и отказывался. Аудитория хихикала и подначивала. Доцент уговаривал и склонял его выйти к доске. Напирал на то, что такой умный и подготовленный студент, конечно, справится с таким легким заданием. Тем более что вся аудитория и Курчишвили лично будут ему всемерно помогать.

Сломленный Гурам вышел к доске, взял мел, написал функцию, знак равенства, и, отчаянно рискуя, вывел единицу. Взрыв восторга поразил преподавателя.

– Правильно! – вскричал он. – Совершенно верно! Я же говорил, что ты все прекрасно знаешь!

Аудитория аплодировала.

Студент подумал и написал «минус».

– Опять правильно! – воскликнул Курчишвили. – Даже не минус, а плюс!

Аудитория хохотала и корчилась. Из слов преподавателя явно следовало, что минус – прекрасное продолжение, много лучше, чем тривиальный правильный плюс…

Мы любили тогда и его, и высшую математику, и друг друга. Шел 1969 год…