Kitabı oku: «Серфинг. Свобода быть собой»

Иллюстратор Глеб Солнцев

Редактор Диана Фаттяхова

Дизайнер обложки Ольга Пирадова

© Никита Замеховский-Мегалокарди, 2024

© Глеб Солнцев, иллюстрации, 2024

© Ольга Пирадова, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-6833-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Главы представляют собой сет, в котором сменяют друг друга волны, люди, события и откровения. Поэтичные рассказы о победах над волнами и над собой перемежаются чисто практической информацией – что такое лиш, как рождаются волны, как правильно ставить ноги на доску и куда при этом смотреть. Вместе две эти сплетающиеся линии прекрасно показывают, что сёрфинг – хотя и называл его Джек Лондон спортом богов и героев – открыт и доступен. Каждый может найти в нем свое место, поймать волну и испытать ту гамму чувств, которую может подарить только океан и активное общение с ним, независимо от возраста и уровня спортивной подготовки. Словом, книга эта о сёрфинге. И все же не только о нём.

За историями из жизни преподавателя сёрфинга и его учеников есть кое-что ещё. Двойное дно, секрет которого кроется в личности автора. Никита Замеховский-Мегалокарди – поэт и сёрфер. И философ – добавит каждый, кто знаком с ним и его текстами. Его истории, как и его уроки по всему свету, начинаются с того, как управлять своим телом, но приходят неизбежно к разговору о духе. И книга его – о том, что происходит с человеком на волне, не только в физическом, но и в метафизическом плане. Каждый, кто хоть раз оказывался на берегу океана, чувствовал первозданную мощь водной стихии. Сколько её ни приручай – домашним котенком не станет. Но тем, кто находит с ней общий язык, многое дается. Открытия, как и волны, у каждого в сёрфинге свои. Один посмотрит в глаза страху, другой избавится от обид и злости, третий найдет среди волн себя.

У автора, прошедшего когда-то давно все этапы, теперь роль демиурга – он наблюдает, замечает, и тем, что увидел, – делится.

О сёрфинге ли эта книга? Или о том, как сёрфинг, в котором нет ни соревновательности, ни обязательной планки достижений, никакого мерила успеха, кроме собственных ощущений и эмоций, становится точкой осознания чего-то важного, что мало кто способен выразить словами? Впрочем, в рассказанных историях, как и в самом катании на доске, каждый увидит то, что захочет, – описание базовых элементов, которые могут стать первой ступенькой для тех, кто только собирается начать обучение; примеры первых падений и непременных последующих удач начинающих сёрферов; или не связанные ни с водой, ни с сёрфингом жизненные ситуации и повод сформулировать внутри себя важные вопросы, на которые древний мудрый океан, возможно, захочет дать ответы.

Ирина Осипова, искусствовед, журналист

От автора

Когда пишешь о других, все равно получается о себе. И эта книга обо мне, пусть в ней есть другие люди и волны других людей. Ведь часто эти волны были пойманы с моей помощью, потому я и пишу о них, как о своих. И люди, живущие на этих страницах, – тоже я, потому что они проживают часть своей судьбы в моей памяти. Хотя, конечно, многие из тех, с кем мы делим волны, узнают не меня, а себя. Какие-то персонажи – это конкретные люди и фигурируют под своими именами, какие-то – сотканы из моих впечатлений о нескольких людях, но, как бы там ни было, все они – настоящие. И если честно, втайне я надеюсь, что в этой книге каждый будет узнавать вовсе не себя, а свои волны.

Вся книга разделена на главы-сеты. Словно сеты волн, поднимались в моей памяти воспоминания, поэтому может показаться, что главы не связаны между собой, но это не так.

Как волны морей – из одних вод, так и волны воспоминаний – из одного пережитого.

Пережитого вместе с людьми. Пережитого в мгновениях.

Это второе издание книги «Сёрфинг. Свобода быть собой». Не скрою, радостно, что твоя книга оказывается востребованной настолько, что её хотят читать и перечитывать. И чтобы сделать эту радость обоюдной, я решил добавить сюда новые главы. Жизнь ведь меняется, мы пополняем ощущениями копилку памяти, а хорошими ощущениями и впечатлениями, я считаю, надо делиться. Так что ловите новую редакцию как волну, которая вроде бы и знакома, но сколько бы ни катался, всегда оказывается новой!

Первый сет.
Павел

Когда блики пляшут с непроглядным морем, этот танец света и воды кажется волшебством. На поверхности он яркий, быстрый, словно блики подскакивают в унисон неведомым тактам, и гудит ветер, и рокочет прибой, и шипит пена! Но вдруг ныряешь, открываешь глаза и наблюдаешь этот танец под водой… В которой медленно и тяжело движутся лучи, словно блики опустили в голубую толщу свои светлые, неожиданно мощные колени.

Эта толща – древний страх. Под её покровом рождаются легенды. В ней живут химеры, которым было начало, но не будет конца. Их писали рунами. Ими покрывали свитки, их высекали в камнях и несли из уст в уста. Передавали с поцелуями. Они древней любви.

Во Вьетнаме в две тысячи четвертом я седлал единорогов. Там тогда было много разных ребят. Учеников. Одни приезжали за ветром, другие за пляжем, третьи по пакету от турфирмы.

Они ездили на мопедах, сверкающих под косматым солнцем, как жуки. Почти все сначала удивлялись классическому сёрфингу, неожиданно – в моём лице – оказавшемуся в доступном для русского человека пространстве; потом, мгновенно сообразив, что это придает их поездке в «лето-воду-доски» дополнительную экзотичность, фотографировали на свои «зеркалки» себя с волнами и досками.

Одни шумели у прибоя, как у бортика манежа, другие заходили в этот «манеж», в котором будто строптивые коньки, приплясывали волны. И мало кто видел, что барьера, отделяющего их от манежа, нет, как нет и самого манежа, – за прибоем начинались просторы.

А я стоял, ввинчивая пятки в тёплый мелкий песок, напротив сёрф- станции «Кайт Пират». По морю бежала бронзовая рябь. Казалось, что море – древний дракон, распластавший крылья, что он дышит и его чешуи шевелятся, когда в его теле течёт вздох. Небо расплывалось закатом.

Уходящее в бледно-голубой шёлк солнце роняло капли своих лучей, и они растекались неимоверными пятнами. Ветер стихал, коричневая, как корзина, круглая лодка лежала на песке, пахли цветки деревьев с холма. Их запах всегда ждал вечера и только в сумерках выходил на свой короткий хмельной променад.

Прибой начинал успокаиваться. Катил волны ровнее, в них попадали пологие длинные лучи, делая воду золотой.

Наконец прибой успокоился настолько, что некоторые волны до самого берега умудрялись пронести, не растеряв, на своей верхушке пенную гриву. Из этих волн и выскакивали единороги. Среди них хотелось быть.

Я среди них и был. Как только у меня появлялись «окна» между занятиями виндсерфингом с новичками, я с огромной, похожей на старую черепаху учебной доской «малибу», влезал в их табун. Я цеплялся короткими гребками за их гривы, я хотел, чтоб они унесли меня, как и положено единорогам, на своих спинах в мечту. Но чаще они взбрыкивали у меня перед лицом жемчужными копытцами, больно хлестали по глазам пенными солеными хвостами, и я летел вниз, с их спин, в хаос пузырей, шипения и воды.

Но, пусть и мгновение, мечту впереди я видел! И то, что мечту можно не просто иметь в своем воображении, а видеть в реальном мире, вызывало желание ею поделиться.

Всем вокруг при любой возможности я говорил о сёрфинге, о своем Чёрном море и его волнах, о волнах коварного Азова. Все слушали, вежливо приподняв брови или невежливо посмеиваясь, а мне был нужен кто-то, кому я мог показать единорогов. И этот «кто- то» приехал во Вьетнам, в место, где нет пригодных волн (это мы с ним теперь уже понимаем), ко мне, учиться сёрфингу! Но тогда нам была безразлична пригодность волн, не о технике мы говорили и думали – о духе.

Звали того парня Павел, Паша.

Мы познакомились в послеобеденное время, когда тени удлинялись, красиво ложась на песок, начинался отлив, и поэтому вода была прозрачно-зеленой.

Мне столько всего хотелось ему рассказать. О том, как кони из воды, света и воздуха, с рогом во лбу, несутся к берегу табунами. Прямиком из холодной бретонской легенды¹. О том, что со спины такого коня берег видится совсем иным, а чтобы встать ему на спину, надо сначала его поймать – он ни останавливаться, ни ждать не станет! Что будет страшно…

И мы возились с доской до темноты на порыжевшем от заката песке, между чёрными тенями пальм и белой пеной моря, а потом в эту пену заходили, и я, подталкивая Пашу по волне, кричал вслед:

– Ногу, ногу подтяни! Распрямись!

Он распрямлялся, оглядывался зачем-то назад, на меня, маленькая строптивая водяная лошадка, на спине которой он с трудом балансировал, взбрыкивала, и Паша летел плашмя в воду.

Я всплескивал руками, говорил протяжно и разочарованно:

– Э-э-э-эх… – и тут же получал в спину тугими копытцами неудержимых водяных коней.

Иногда злился на них, иногда на Пашу. А они, единороги, толкали меня в своем вечном беге вперед – просто стоять среди них было невозможно!

– Ну, я вроде тяну ногу… – отплёвываясь, говорил Паша, и мы всё начинали заново.

Снова он с волной скользил к берегу, прямо через пологий свет, летящий сквозь воздух и воду. Дотягивал ногу и вставал! Я готов был вновь заорать, но он не упал.

Он не упал тогда! Он проехал, хотя и без поворотов, всю ту строптивую волну, до берега, раскинув, как птица крылья, голые руки – на них лежали бронзовые огни огромного солнца.

На меня тогда снизошло странное чувство. Всё, о чем вопила моя душа, вдруг смолкло. Время растянулось, пока Паша скользил по волне, и я слышал лишь топот стада скачущих единорогов. Такая была тишина вокруг, и только этот топот, рокот волн…

Потом мы сидели на берегу. Стремительно темнело, как бывает только в тропиках. Тени растекались, и от этого берег, казалось, становился жидким, тогда как под последними лучами солнца море отвердевало гранями волн.

– Что-то страшновато… – неуверенно сказал Паша и усмехнулся тому, что его мечта оказалась страшной, хотя он катился на волне по колено. Я поднял руки, собираясь говорить с их помощью, пока не найду слов, но Паша меня перебил:

– Ну, в смысле это страшно как бы потому, что это по-другому, чем всё…

Второй сет.
Света

Мы выехали в сёрф-трип: в машину, оклеенную эмблемами сёрф-брендов, собрали учеников, чья степень подготовки позволяла им встретиться с волнами, живущими иной, чем в Куте², жизнью, и выдвинулись.

Бали волшебен… хотя нет, волшебство – это что-то другое. Этот остров необъясним. Он умеет говорить, но не стремится быть услышанным. В листве его деревьев шевелится вовсе не ветер – она полна духов, чьих имен нам, сюда приехавшим, не разгадать. Этот остров таинственен, и он протягивает руку всякому, по-разному проявляя свое участие в человеческой судьбе. Для нас он простирал ладони своих рифов в океан, и, споткнувшись о них, воды вставали светлыми валами нам навстречу.

Когда мы ехали тем утром, дымка плыла над крышами, как синий туман, и говорили птицы. Только птиц в машине не было слышно. Слышали мы только мотор, зачем-то музыку и самих себя. Я рассказывал о волнах то, что знал, а остальные – то, чего не знали. И даже если не произносили слова вслух, то внутри себя говорили безостановочно.

Ведь иметь внутри тишину сложно – мы постоянно обгоняем свою жизнь, вырываемся из своего сегодня и живем в завтра. А от этого в нашем сегодня образовывается пустота, и мы заполняем ее музыкой и диалогом с собой или с кем-то другим – бесконечным спором, замысловатым, но часто бессмысленным.

С нами ехала Света. Она была похожа на тугой ивовый прут. Гибкая, коротко стриженная, тонкая, резкая, она двигалась со свистом, в Куте пену ловила стремительно и четко, не менее стремительно отшивала бесконечно клеящихся к ней парней. Я про себя называл ее «Розга».

Остроумно отвечая разошедшимся парням, сверкая синими глазами, хохоча над другой нашей сёрфершей, опасавшейся, что там, на других волнах, может и не получиться проехать так, как в привычной Куте, Света говорила, что всё в наших руках, и демонстрировала бицепс.

Так мы и ехали. Водитель Маде, распространив по плечам черные, невероятно длинные волосы, сановно вращая руль, доставил нас к месту.

Здесь светлые пески Букита³ и Куты понемногу отступали перед черными песками, извергнутыми когда-то вулканом Агунг⁴. Здесь белая пена, словно перо из крыла чайки, таяла на черно-сером пляже, выкатившись из голубого моря, в которое далеко за горизонтом падало голубое небо. И были волны. Не то чтобы большие, но и не совсем маленькие. Однако для уровня подготовки наших ребят я оценил волны как средние – и по размеру, и по сложности.

Мы выгрузились. Пока я вместе с Маде отвязывал и снимал с крыши микроавтобуса доски, а кто-то, завернувшись в полотенце, неловко менял шорты, Света успела осмотреться, предвосхитить ответом чей-то вопрос и энергично покрывала мускулистые ноги кремом от солнца.

Вторая наша спутница, с тревогой озираясь и теребя полотенце, спросила меня:

– А здесь глубоко?

И я в который уже раз за это утро принялся объяснять, что довольно глубоко, и в этом есть преимущества. На что девушка просто схватила ртом воздух, а Света, дернув непроизвольно бровью, быстро распрямила спину и презрительно, как мне показалось, сжала губы.

Только-только начинало припекать солнце. В многочисленных варунгах⁵ загадочно шевелилась жизнь. Темный песок уже был горяч. Мы разложили на нем доски, и один из парней после того, как я закончил инструктаж, похохатывая, пропел: «А над нами километры воды…»

И был почти прав, ошибся только в восприятии плоскостей. Километры были не над нами, а перед нами.

Я привык к огромной воде. Я вижу её всю свою жизнь практически ежедневно, но всякий раз меня ошеломляют её голубые бескрайние равнины, и я не знаю, кого за них благодарить, но точно знаю, что благодарить нужно!

В тот день по водной равнине, далеко от берега, скользили сероватые подвижные облака, а ветер легко и высоко бежал на северо-запад, слегка продавливая воду, от чего на ней проявлялась синеватая рябь. Ветру я кивнул, мы с ним уже были знакомы. Не то чтобы дружили, но играли иногда в парусные игры.

В песок бились волны. Катились издалека белыми рулонами, и нам предстояло проплыть сквозь их рыхлую пену туда, где они были еще упруги, как тела. Наконец мы забежали с досками в океан. Кого-то я подбодрил словом, кого-то подтолкнул рукою – все вышли из жесткой прибойной зоны и довольно бодро погребли от берега.

Света была в авангарде, её обогнал только атлетичный парень из нашей группы. Я нагнал их и попросил сесть на доски. Следом подгребли остальные.

Берег был черным, зеленым и оранжевым. Вокруг колыхалась вода. Наконец мы все расселись. Отдохнули. Присмотрелись к берегу, к океану, по-новому взглянули друг на друга – ведь часто человек на волне оказывается совсем не тем, за кого ты его принимал на берегу, и принялись поджидать подходящую волну, которая не замедлила появиться.

Она вырастала из океана не быстро – океану торопиться некуда, – но плавно, занимая пространство вокруг, а в нашем восприятии так же плавно, но неуклонно росла её сила.

Я не помню, кто тогда из парней оказался ближе всего ко мне, я помог развернуть ему доску и прокричал чуть ли не в ухо:

– Греби, греби!

И он погреб в сторону берега, разгоняясь что есть сил.

Лодка ощущает дрожь воды, когда ветер внезапно бросает ей под днище жменю ряби, но как описать не дрожь, а движение, исполинское движение даже небольшой волны?!

Я разгонялся с парнем вместе, был рядом, чтобы помочь, если вдруг ему не хватит сил или умений оттолкнуться от сверкающей стены и ухнуть по её склону вниз.

Мы неслись сквозь свет, он падал сверху, он бил снизу твердым блеском, потому что его отражала твердая от скорости вода, мы гребли сквозь брызги, и они хохотали нам в лицо – маленькие бело-голубые, насмешливые и крепкие! И вот наконец, после напряжения, после ощущения внутри горячего сердца и легких, трудно двинувших в себе поток крови и воздуха, пучина начала разверзаться перед нами, и доска скользнула в неё.

– Вставай, вставай! – опять кричал я, и он начал подниматься, а я краем глаза увидел, что метрах в десяти справа, разогнавшись, на эту же волну встает Света.

Грохот воды отвлек мое внимание; тот, кому я помогал, тянул за собой, как шлейф, пенный след и, балансируя, мчался вбок и вниз, а Свету я видеть перестал. А потому погреб к точке, с которой она рухнула вниз. Остальные готовились взять следующую, гораздо меньшую волну. Кругом шипела пена.

Света появилась метров на двадцать ниже точки падения. Сперва выскочила на поверхность плавниками наверх ее доска, затем вынырнула и она сама.

– Переверни доску, переверни доску! Держись за нее, просто держись, – кричал я, гребя изо всех сил. Она оглянулась в мою сторону. Похоже, не видела меня, не понимала, что я говорю. Я был рядом, уже совсем близко, чтобы разглядеть, как со дна её синих глаз поднимается белый страх.

И пришла следующая волна. Я успел схватить Свету за руку, отбросил свою доску в сторону, и нас накрыло.

Когда шум силен, его ничего не отличает от тишины. В нем так же неразличимы отдельные голоса мира. Возможно, ревом был полон вселенский хаос перед тем, как вылиться в порядок мироздания.

Упавшая на нас волна не была огромной, она не была даже большой, но сейчас со Светой мы мерили волны не в метрах – измеряли её страхом.

Для меня с приходом волны ничего не изменилось, привычно я поднырнул под гребень, и меня засыпало ярко-белым пеплом пены. Для Светы же пена была словно пепел жизни. Она сжала мою ладонь. Отчаянно пыталась всплыть на поверхность, схватить воздуха. Но пузыристая рыхлая пена не позволяла оттолкнуться, и от этого таяли силы, и испуг почти превратился в ужас.

Под водой, в обрушившейся волне, пузыри живут стаями, они мечутся и шипят, натыкаясь друг на друга. Они льнут к вам роем, забираются в глаза и нос, в уши!

Их легко прогнать – они боятся спокойствия и неторопливости. Они живут мгновенную свою жизнь взбалмошно, её суть – в суете, но стоит перестать идти у их мельтешения на поводу, как они отстают напрочь. И еще они боятся череды коротких выдохов прямо в воду. Воздух отгоняет их ото рта и носа, они шарахаются в стороны или попросту тают.

Но разве пузыри докучали Свете, как туча насекомых?

Нет. Исполин поднял её безжалостной синей ладонью и окунул в самую сердцевину своего бирюзового тела. И не отпускал.

Сжимал, выдавливал вдох и трепал из стороны в сторону, словно хотел смешать с водой. И как равнодушно смотрело на все происходящее огромное, теплое, такое родное, такое дорогое солнце! А исполин все не отпускал, а воздуху и этому солнцу было безразлично, что сейчас перестанет быть еще одно «я»…

Мы добрались до берега вместе, на темный песок я положил Светину доску, пристроил рядом свою, а Света села, обхватив колени и уткнувшись в них лицом. Перед нами, шириной в обзор, переливал океан волнами свою мощь и с волн катились наши ребята.

Света вздрагивала и вдруг явственно всхлипнула. Словно какая-то горечь, более едкая, чем океанская соль, жгла её горло.

– Я не… не могу-у-у, – заикаясь, выговорила она. – Я… мне страшно. Страшно… – едва слышно прошептала она бледными губами и отвернулась.

И, пожалуй, именно тогда еще одно «я» действительно умерло.

Но спустя несколько дней, когда Света сама взяла доску и выгребла в океан в Куте, а я сидел в тени кустов у посаженной мной пальмы, выслушивая трескотню местного владельца четырех зонтов и восьми шезлонгов, родилось новое «я». Света каталась. С опаской, потихоньку, но гребла, и волна брала её в свою ладонь.

Учить сёрфингу – все равно что сажать деревья. Опускаешь саженец в почву и гадаешь – примется или нет, съедят подземные таракашки его слабые корни или нет… И так здорово, когда из жесткой коры на веточке вдруг появляется почка.

Но что оно такое – «я»? Совокупность чего? Крови и органов? Амбиций? Мыслей и эмоций? Какая-то малопонятная аура, о которой так много трещат как бы просветлённые?

Мне кажется, далеко не все сумели ответить на вопрос о том, что же такое их собственное «я», но стремятся объяснять тайны мироздания, хотя оно, мироздание, именно с «я» и начинается.

Утро начинается с луча, с птичьей трели, которую мимолетом птица вылила в запутанное пространство между веток, потому что не петь она не может. С шороха волны, который становится явственнее с рассветом, оттого что купно со звуком теперь вторгается в меня ещё и ставшее видимым движенье вод. И я начинаюсь с совокупности слышимого и видимого, а ещё я знаю, как океан пахнет, и чувствую на коже его кипучую соль.

Я – многочисленность моего мира, и мой мир – многочисленность таких вот «я».