Kitabı oku: «Петербургские повести», sayfa 4

Но я представляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера.

– Грубиян! – закричал он в величайшем негодовании, – как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг Гофман, я немец, а не русская свинья!

Гофман отвечал утвердительно.

– О, я не хочу иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не хочу, – продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было похоже на красное сукно его жилета. – Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я немец, а не рогатая говядина! прочь с него все, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камрат мой Кунц!

И немцы схватили за руки и ноги Пирогова.

Напрасно силился он отбиваться: эти три ремесленника были самый дюжий народ из всех петербургских немцев. Если бы Пирогов был в полной форме, то, вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он прибыл совершенно как частный приватный человек в сюртучке и без эполетов. Немцы с величайшим неистовством сорвали с него все платье. Гофман всей тяжестью своей сел ему на ноги, Кунц схватил за голову, а Шиллер схватил в руку пук прутьев, служивших метлою. Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень больно высечен.

Я уверен, что Шиллер на другой день был в сильной лихорадке, что он дрожал как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции, что он Бог знает что бы не дал, чтобы все происходившее вчера было во сне. Но что уже было, того нельзя переменить. Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в главный штаб. Если же главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в государственный совет, а не то самому государю.

Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из «Северной пчелы» и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала, притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к одному правителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров.

«Дивно устроен свет наш! – думал я, идя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. – Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, чего желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Все происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, – тогда как другой, которого сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что больше двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот величиною в арку главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба наша!»

Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете. Вы думаете, что эти дамы… но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Но Боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради Бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.

Нос
Предисловие «Полки»

Притча о том, как нос майора Ковалева зажил собственной жизнью. Повесть, которую современники считали фривольным анекдотом и которая предвосхитила литературу абсурда XX века.

Игорь Пильщиков

О ЧЕМ ЭТА ПОВЕСТЬ?

Однажды утром с лица майора Ковалева необъяснимым образом пропадает нос, который вскоре находит в свежеиспеченном хлебе цирюльник Иван Яковлевич. Нос эмансипируется и начинает жить собственной жизнью: получает чин статского советника, ходит в церковь и готовится удрать за границу, пока наконец столь же необъяснимо не оказывается на своем прежнем месте. Абсурдистская социальная притча или просто фривольный анекдот – «Нос» остается загадочным произведением, вызывающим недоумение и порождающим смелые трактовки.

КОГДА ОНА НАПИСАНА?

Первоначальный набросок повести относится к концу 1832 года; первая полная редакция, дошедшая до нас в черновом варианте, – к началу 1834 года; первая завершенная редакция датируется 1835 годом. К этому времени Гоголь уже напечатал «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1831–1832), сборники «Арабески» и «Миргород» (1835) и стал знаменитым писателем. В начале 1840-х годов он значительно переработал повесть: радикально переделал и расширил финал, выделив его в особую третью главу. В результате абсурдно-комический текст обрел идеальную композицию: 1-я глава – завязка, история цирюльника Ивана Яковлевича, нашедшего нос в хлебе; 2-я глава – основная часть, история майора Ковалева; 3-я глава – неожиданная и немотивированная развязка, за которой следует пародийное и ничего не объясняющее рассуждение повествователя о смысле повести.

Лев Бакст. «Встреча майора Ковалева с носом». 1904 год. Композиция по мотивам повести Н. В. Гоголя «Нос»⁶

КАК ОНА НАПИСАНА?

По сравнению с ранними «малороссийскими» повестями Гоголя с их фольклорной демонологией, в повестях петербургского цикла все большее место занимает подспудная, неявная фантастика, проявляющаяся в деталях быта и поведения персонажей⁵. Сверхъестественные силы уже не вмешиваются в действие, но как бы присутствуют на заднем плане, прорываясь в речь героев. По словам Юрия Тынянова, «фабульная схема гоголевского “Носа” до неприличия напоминает бред сумасшедшего»⁶. «Чорт его знает, как это сделалось», – говорит себе цирюльник. «Чорт хотел подшутить надо мною!» – объясняет Ковалев. «Каким же образом, какими судьбами это приключилось? Только чорт разберет это!»

Фантастика лишается мотивировки и становится свойством призрачного петербургского мира. Гоголевский Петербург – неестественный, ненормальный и невероятный город⁷. Сама повседневная жизнь в нем иррациональна, обыденная логика подменяется логикой абсурда. В этом отношении повесть «Нос» во многом предвосхитила психопатологические, абсурдистские и гротескные тенденции авангардного искусства XX века.

Техника гоголевского повествования получила название сказа⁸. Термин этот ввел Борис Эйхенбаум⁷. Сказ – это художественный монолог, имитирующий спонтанную устную речь со всеми ее алогизмами, повторами и дефектами. История подается «сквозь призму сознания и стилистического оформления посредника-рассказчика»⁹. Сюжет, построенный на анекдоте, сокращается до минимума, вместо череды событий и положений (или наряду с ними) мы становимся свидетелями разнообразной смены речевых масок¹⁰. Яркий пример такой смены – финал «Носа»: рассказчик внезапно берет на себя роль рецензента собственной повести, после чего запутывается окончательно. В отличие от «Вечеров на хуторе близ Диканьки», сказ использован здесь не ради имитации «экзотической» народной речи, а как самоценный стилистический прием. Если в «Записках сумасшедшего», непосредственно предшествовавших «Носу», алогизм мира объяснялся безумием героя, то в «Носе» он не мотивирован ничем, кроме авторского произвола¹¹.

КАК ОНА БЫЛА ОПУБЛИКОВАНА?

Гоголь готовил «Нос» для публикации в дружественном ему журнале «Московский наблюдатель». Однако, по свидетельству Белинского, редакция журнала, получив рукопись в марте 1835 года, отказалась печатать повесть «по причине ее пошлости и тривиальности» – или, в другом пересказе того же Белинского, «находя ее грязною»¹². Зато «Нос» понравился Пушкину, и повесть увидела свет в третьем томе пушкинского «Современника» (сентябрь 1836 года).

Поздняя редакция была напечатана в составе третьего тома «Сочинений Николая Гоголя» (1842). Здесь впервые оказались под одной обложкой повести из петербургской жизни («Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Портрет», «Нос», «Шинель»). Уже после смерти писателя критика объединила их в цикл «петербургских повестей» (у самого Гоголя такого наименования нет).

«Нос». Издательство «Светлана», 1921 год⁸

ЧТО НА НЕЕ ПОВЛИЯЛО?

Повесть Гоголя отчасти близка к фантастике Шамиссо⁹ и Гофмана и к повестям русских «гофманианцев» конца 1820-х – начала 1830-х годов о разного рода двойничестве – таковы, например, «Двойник» Антония Погорельского¹⁰ или «Сказка о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» из «Пестрых сказок» Иринея Гомозейки¹¹. И у Гофмана, и у его последователей повествование иронично, оно допускает двоякую интерпретацию фантастики – как мистическую (сверхъестественные миры, колдовство), так и бытовую (сон, опьянение, буйная фантазия). Но даже на этом фоне повесть Гоголя выделяется откровенной пародийностью, гротескным абсурдом.

Пародийное повествование, эксплуатирующее тему носа, мы находим у любимца русских романтиков Лоренса Стерна – в его знаменитом юмористическом романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Для писателей 1830-х годов этот роман был образцом игры с литературными условностями. Главный прием Стерна – длинные, якобы неуместные отступления от темы, предельно замедляющие развитие сюжета. Одно из самых выдающихся – рассуждение о влиянии величины носа на способности человека. По наблюдению Виктора Шкловского, в романе Стерна «этот мотив развернут с необыкновенной пышностью»; всего «развертывание носологии» занимает около 50 страниц текста, то есть в роман вводится «целая поэма о носах»¹³. Шутливый термин «носология» ввел в оборот филолог Виктор Виноградов, первым отметивший влияние «Тристрама Шенди» на стилистику гоголевского «Носа»¹⁴. В начале 1830-х годов в русской печати появилось несколько шутливых похвал носу, написанных в подражание Стерну.

Что именно пародирует Гоголь? Например, «тему об отрезанном и запеченном носе можно рассматривать как пародию на ситуации авантюрных романов, повествовавших о странствованиях отрезанных частей тела»¹⁵. Виноградов называет популярный авантюрный роман Джеймса Мориера¹² «Хаджи-Баба»: соответствующие главы из него печатались на рубеже 1820-х и 1830-х годов в русских журналах под заглавиями «Печеная голова» и «Повесть о жареной голове». Зачин повести («Марта 25-го числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие») и другие подобные пассажи пародируют газетную хронику и журнальные сообщения, печатавшиеся в разделе «Смесь».

КАК ЕЕ ПРИНЯЛИ?

Как пустяк, чистый фарс, бессмысленный анекдот. Первым отзывом о повести Гоголя стало примечание издателя «Современника» (Александра Пушкина): «Н. В. Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки, но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикою удовольствием, которое доставила нам его рукопись»¹⁶. Сводя все дело к фантастике и шутке, это предисловие не давало никакого ключа к прочтению текста. Сохранился экземпляр «Современника»¹⁷ с анонимной эпиграммой, вписанной на полях:

 
У Гоголя валялся Нос,
От публики его он прятал,
Но вот вопрос:
Кто поднял нос
И вздор как дело напечатал?
 

Булгарин в «Северной пчеле» издевался над разговорным, местами вульгарным языком повести и до неприличия натуралистическими сценками¹⁸. Приятель Пушкина барон Егор Розен, считавший «Нос» «отвратительной бессмыслицей» и видевший в ней «пустейший, непонятнейший фарс», удивлялся, «каким чудом» «она могла смешить Пушкина»¹⁹. Но еще большее недоумение вызвало у него пушкинское примечание к повести, в которой

…нет ни формы, ни последовательности, никакой связи даже в мыслях; все, от начала до конца, есть непостижимая бессмыслица, отчего отвратительное представляется еще отвратительнейшим! Чего же хотел Пушкин своим примечанием к этой повести? ‹…› Или он хотел издеваться над вкусом публики, рекомендуя ей, под видом неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, – такую бессмысленную ералашь?

Степан Шевырев, входивший в круг ближайших друзей Гоголя, называл «Нос» одним из «самых неудачных созданий» писателя²⁰.

Белинский в рецензии на «Сочинения» Гоголя обошел «Нос» вниманием, ограничившись похвалой стилю: «Нос» – этот арабеск, небрежно набросанный карандашом великого мастера, значительно и к лучшему изменен в своей развязке»²¹. В другой статье, игнорируя комическую и фантастическую составляющие, Белинский подчеркивает в повести натуралистическую (или, как сказали бы век спустя, реалистическую) типизацию²²:

Вы знакомы с майором Ковалевым? Отчего он так заинтересовал вас, отчего так смешит он вас несбыточным происшествием со своим злополучным носом? – Оттого, что он есть не майор Ковалев, а майоры Ковалевы, так что после знакомства с ним, хотя бы вы зараз встретили целую сотню Ковалевых, – тотчас узнаете их, отличите среди тысячей. Типизм есть один из основных законов творчества, и без него нет творчества.

Сам Гоголь заранее посмеялся над таким прочтением, оборвав рассуждение о коллежских асессорах комической сентенцией: «Ученые коллежские асессоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах». Кажется, Белинский так и не понял, зачем эта повесть была написана. Он вообще полагал, что «фантастическое как-то не совсем дается г. Гоголю»²³.

ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ?

Позднее реалистическая трактовка, которой так противится «Нос», была пересмотрена. В цикле статей 1891–1909 годов Василий Розанов провел, как сказали бы сегодня, полную деконструкцию гоголевской поэтики. Сложившиеся представления о Гоголе-реалисте он объявил недоразумением, а гоголевскую социальную критику – клеветой на действительность. Произведения Гоголя – кукольный театр абсурда²⁴. Гоголь – «гений формы», содержания у него «почти нет, или – пустое, ненужное, неинтересное»²⁵. Реалистичны у Гоголя детали, мелочи, а общая картина мира – фантасмагорична. Это не критика и даже не сатира, это карикатура. Гоголь отыскивает для воплощения самое что ни на есть малейшее, пошлость, уродство, искривление, болезнь, сумасшествие или сон, похожий на сумасшествие. Ведь «Нос» буквально глава из «Записок сумасшедшего», а «Записки сумасшедшего» – «это нить нескольких плетеных в одно «Носов»²⁶.

Следующий шаг в осмыслении «Носа» сделали формалисты. В начале 1920-х годов Виктор Виноградов сделал для «Носа» то же, что Борис Эйхенбаум для гоголевской «Шинели»: заново открыл читателю Гоголя-абсурдиста и Гоголя-комика, который скорее конструирует речевую псевдореальность, чем изображает подлинную действительность. Виноградову принадлежит интерпретация «Носа» как «натуралистического гротеска»²⁷, поддержанная русскими и зарубежными исследователями. Американский славист Саймон Карлинский предложил уточнение: гротеск Гоголя – не натуралистический или реалистический, а сюрреалистический, он создает абсурдный мир из трансформированных элементов повседневности. Гоголь становится одним из предтеч сюрреализма – в этой перспективе его проза оказывается ближе к Лотреамону¹³ и Льюису Кэрроллу, чем к Гофману или Свифту²⁸.

Абсурдно-фантастическому истолкованию «Носа» противостоит сатирико-реалистическое – продукт советского официозно-марксистского гоголеведения. Советский читатель должен был усвоить, что «Нос» – это «сатирически обобщенная и острая пародия, разоблачающая общественные отношения, реакционно-бюрократический «порядок» николаевской монархии», а цель повести – «комическое разоблачение пошлой действительности»²⁹. «Вульгарно-социологическая» критика в лице Валерьяна Переверзева¹⁴ объясняла гоголевский комический алогизм «алогической природой» социальной среды, которую высмеивал писатель³⁰. С Переверзевым соглашался Григорий Гуковский, который в своей поздней марксистско-гегельянской книге «Реализм Гоголя» объяснял алогизм гоголевской повести «антиразумностью изображаемой им действительности», «николаевской полицейщины и ее дикой власти»³¹.

Такая же двойственность характерна для разнообразных воплощений «Носа» на сцене и на экране – от эксцентрической оперы Дмитрия Шостаковича (1928) до советского телефильма 1977 года. Некоторые интерпретации остались чисто литературными. Так, повесть Гоголя послужила источником вдохновения для диссидента, драматурга и публициста Андрея Амальрика, получившего мировую известность после выхода эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» (1969). В 1968-м Амальрик написал «пьесу в 16 эпизодах, переделанную из повести Николая Гоголя» под заглавием «Нос! Нос? Но-с!». Она была напечатана в сборнике абсурдистских пьес Амальрика, опубликованном в 1970 году в Амстердаме. В предисловии к сборнику Амальрик указывает на свои стилистические ориентиры: Гоголь, Сухово-Кобылин, Хлебников, Хармс, Ионеско³². По мнению критика-эмигранта, в своей инсценировке «Амальрик сумел выявить захватывающий “модернизм” старого Гоголя»³³. Разумеется, о постановке пьесы в СССР не шло и речи.

В 1995 году на стене дома, стоящего на пересечении Вознесенского проспекта и проспекта Римского-Корсакова в Санкт-Петербурге, был установлен памятник «Нос майора Ковалева», который создал писатель и художник Резо Габриадзе в соавторстве с архитектором Вячеславом Бухаевым. В сентябре 2002 года Нос, точь-в-точь как в повести, загадочным образом исчез, но год спустя был найден и водворен на место. В 2008 году во дворе филфака Санкт-Петербургского университета был установлен еще один памятник Носу – работы Тимура Юсуфова.

ПРАВДА ЛИ, ЧТО ТЕМА НОСА БЫЛА БОЛЬНОЙ ДЛЯ ГОГОЛЯ?

В мае 1839 года Гоголь сделал запись в альбоме Елизаветы Чертковой. Запись эта настолько выразительна, что ее не обошел вниманием ни один носолог – от Виктора Виноградова до Владимира Набокова:

Наша дружба священна. Она началась на дне тавлинки¹⁵. Там встретились наши носы и почувствовали братское расположение друг к другу, несмотря на видимое несходство их характеров. В самом деле: ваш – красивый, щегольской, с весьма приятною выгнутою линиею; а мой решительно птичий, остроконечный и длинный, как Браун, могущий наведываться лично, без посредства пальцев, в самые мелкие табакерки (разумеется, если не будет оттуда отражен щелчком) – какая страшная разница! ‹…› Впрочем, несмотря на смешную физиономию, мой нос очень добрая скотина; не вздергивался никогда кверху или к потолку; не чихал в угождение начальникам и начальству – словом, несмотря на свою непомерность, вел себя очень умеренно, за что, без сомнения, попал в либералы. Но в сторону носы! – Этот предмет очень плодовит, и о нем было довольно писано и переписано; жаловались вообще на его глупость, и что он нюхает все без разбору, и зачем он выбежал на средину лица. Говорили даже, что совсем не нужно носа, что вместо носа гораздо лучше, если бы была табакерка, а нос бы носил всякий в кармане в носовом платке. Впрочем, все это вздор и ни к чему не ведет. Я носу своему очень благодарен.

Дочь Чертковой впоследствии поясняла: «Гоголь был носаст; у красавицы Елиз. Григ. Чертковой также был большой, но изящный нос. Сопоставление этих носов давало Гоголю повод к разным шуткам»³⁴.

Набоков в книге «Николай Гоголь» (1944) уделяет несколько красноречивых страниц гоголевскому носу и мотиву носа у Гоголя. «Его большой и острый нос был так длинен и подвижен, что в молодости… он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу; нос был самой чуткой и приметной чертой его внешности»³⁵. Вот как современники характеризуют гоголевский нос: «худой и искривленный» (Михаил Лонгинов), «длинный, заостренный» (Иван Тургенев)³⁶, «сухощавый, длинный и острый, как клюв хищной птицы» (Иван Панаев)³⁷. Сам Гоголь любил называть свой нос «птичьим» (это, помимо прочего, каламбур: гоголь – птица семейства утиных, Bucephala clangula). Впрочем, поэт и журналист Николай Берг делает существенную оговорку: нос у Гоголя был длинен, но все же не до такой степени, «как Гоголь (одно время занимавшийся своею физиономиею) его воображал»³⁸.

Елизавета Черткова¹⁶

Набоков справедливо замечает, что «нос лейтмотивом проходит через его [Гоголя] сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы запахи, чиханье и храп. ‹…› Из носов течет, носы дергаются, с носами любовно или неучтиво обращаются»³⁹. В повести «Ночь перед Рождеством» в одном из развернутых сравнений мелькает фигура «цирюльника, тирански хватающего за нос свою жертву» – прообраз цирюльника Ивана Яковлевича из «Носа». В «Невском проспекте» пьяный сапожник Гофман собирается отрезать нос пьяному жестянщику Шиллеру, который заявляет: «Я не хочу, мне не нужен нос!» – и требует: «Режь мне нос! Вот мой нос!» (имена героев издевательски отсылают к актуальной для Гоголя немецкой литературной традиции). В «Записках сумасшедшего» заглавный герой полагает, что на луне «люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы».

Над пристрастием Гоголя к носам издевался Осип Сенковский в рецензии на «Мертвые души»⁴⁰:

Скажите, по милости… отчего нос играет здесь такую бессменную роль? Вся ваша поэма вертится на одних носах! – Оттого, – отвечаю я как глубокомысленный комментатор поэмы, – что нос едва ли не первый источник «высокого, восторженного, лирического смеху». – Я, однако ж, не вижу в нем ничего смешного, – возражаете вы мне на это. – Вы не видите!.. Но мы видим, – возражаю я обратно. – Согласитесь, что у человека этот треугольный кусок мяса, который торчит в центре его лица, удивительно, восторженно, лирически смешон. И у нас это уже доказано, что без носа нельзя сочинить ничего истинно забавного.

У Гоголя много разнообразных идиоматических выражений со словом «нос» и связанных с ним образов⁴¹: «Когда вы, господа полковники, сами не знаете прав своих, то пусть же вас чорт водит за нос» («Тарас Бульба», первая редакция); «Чтобы я позволила всякой мерзавке дуться передо мною и подымать и без того курносый нос свой!»; «…распустит по городу такую чепуху, что мне никуды нельзя будет носа показать» (драматический «Отрывок»). Нередки у Гоголя характерологические гротескные носы: человек «с широким носом и огромною на нем шишкою» («Сорочинская ярмарка», черновая редакция), «баба в козацкой свитке, с фиолетовым носом» («Ночь перед Рождеством»). Главным недостатком Агафьи Тихоновны в «Женитьбе» оказывается длинный нос (эта тема особенно педалирована в первой редакции комедии). Тот же недостаток дамы обнаруживают у Чичикова: «Распустили слухи, что он хорош, а он совсем не хорош, совсем не хорош, и нос у него… самый неприятный нос».

Фёдор Моллер. Портрет Николая Гоголя. 1840-е годы¹⁷

Нос может метонимически замещать целого человека: «В это время выглянул из перекрестного переулка огромный запачканный нос и, как большой топор, повиснул над показавшимися вслед за ним губами и всем лицом. Это был сам Пеппе» («Рим»). Гротескный нос может быть комическим, а может – устрашающим: «Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо его [колдуна] переменилось: нос вырос и наклонился на-сторону»; «Глянул в лицо – и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами… и стал перед ним тот самый колдун, который показался на свадьбе у есаула» («Страшная месть»). Такого персонажа Гоголь был способен сам сыграть на сцене. Еще в гимназии он «взялся сыграть роль дяди-старика – страшного скряги. В этой роли Гоголь практиковался более месяца, и главная задача для него состояла в том, чтобы нос сходился с подбородком… По целым часам просиживал он перед зеркалом и пригнал нос к подбородку, пока наконец не достиг желаемого…»⁴²

Юрий Тынянов видел в Носе «реализованную метафору», которая встречается у Гоголя не только в художественных текстах, но и в письмах⁴³. В апреле 1838 года Гоголь писал из Рима своей корреспондентке Марии Балабиной: «Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны». Подобных, хотя и не всегда столь же развернутых примеров у Гоголя множество.

МОЖЕТ БЫТЬ, НОС – ЭТО ВОВСЕ НЕ НОС? ЕСТЬ ЛИ В ПОВЕСТИ ГОГОЛЯ «ФРЕЙДИСТСКИЙ» ПОДТЕКСТ?

«Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в повесть “Нос” – поистине гимн этому органу, – говорит Набоков. – Фрейдист мог бы утверждать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя человеческие существа поставлены вверх ногами… и поэтому роль носа, очевидно, выполняет другой орган, и наоборот»⁴⁴. Такой фрейдист действительно существовал – это литературовед-психоаналитик Иван Ермаков, который – в полном соответствии с упрощенной версией фрейдовского психоанализа – во всех произведениях Гоголя отыскивал фаллическую символику. По Ермакову, нос в текстах Гоголя – фаллический символ, поэтому страх утраты носа символизирует страх кастрации⁴⁵. Напротив, Саймон Карлинский, автор книги «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» (1976), не усмотрел в «Носе» никаких сексуально-психологических подтекстов, за исключением обычного для гоголевских героев активного нежелания Ковалева жениться⁴⁶.

Набоков предлагал отказаться от чрезмерного психологизма и «рассматривать обонятельные склонности Гоголя – и даже его собственный нос – как литературный прием, свойственный грубому карнавальному юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности»⁴⁷. «Носологические» шутки намекают на «древнюю примету, сохранявшую популярность в XVIII и XIX веках» – «о связи величины носа с мужскими достоинствами»⁴⁸. В средневековых гротескных образах нос обычно использовался как «замещение фалла»⁴⁹. На русских лубочных картинках нос выступает и как замещение фаллоса, и как самостоятельный персонаж⁵⁰. Отказ любомудров-славянофилов из «Московского наблюдателя» печатать повесть был, очевидно, связан именно с неприятием скабрезных ассоциаций. Другой славянофил – Константин Аксаков – писал о «Носе» в 1836 году: «В этой шутке есть свое достоинство, но она, точно, немножко сальна»⁵¹. Непристойность связанных с носом ассоциаций обыгрывает не только Гоголь, но и его предшественник Стерн, чей Тристрам Шенди с комической важностью предупреждает читателей «носологической» главы: «Под словом нос, в продолжение всей этой длинной главы о носах и во всех частях моей книги, где только слово нос встретится, я объявляю, что под этим словом я разумею настоящий нос – ни больше, ни меньше»⁵².

Особую роль в создании фривольной семантической ауры повести играют использованные в ней и даже только подразумеваемые фразеологизмы, построенные на метафорическом и метонимическом употреблении слова «нос», например: не мочь показать носа («не иметь возможности показаться где-либо»), водить за нос («долгое время обманывать, вводить в заблуждение»), быть/остаться с носом («быть обманутым»), остаться без носа («потерять нос в результате заболевания сифилисом»). Параллелизм двух последних идиом обыграл Пушкин в эпиграмме (1821): «Лечись – иль быть тебе Панглосом¹⁸, / Ты жертва вредной красоты – / И то-то, братец, будешь с носом, / Когда без носа будешь ты».

В свете этих устойчивых ассоциаций отнюдь не безобидно звучит начало второй главы гоголевской повести: «Коллежский асессор Ковалев вскочил с кровати, встряхнулся: нет носа!..» Ковалев пытается разъяснить Носу создавшуюся проблему: «Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. ‹…› …притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, статская советница и другие… ‹…› Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять…» Однако Нос – в лучших традициях стернианства! – отказывается понимать намеки: «Ничего решительно не понимаю, – отвечал Нос. – Изъяснитесь удовлетворительнее».

И повествователь, и персонажи постоянно говорят о непристойности отсутствия носа, но никогда не называют причину прямо. Объявлять через газету об отсутствии носа – это «неприлично, неловко, нехорошо!» Частный пристав уверен, «что у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких майоров, которые… таскаются по всяким непристойным местам».

Первая редакция «Носа» завершалась открытой экспликацией эротического подтекста: «Ей, Иван!» – «Чего изволите-с?» – «Что, не спрашивала ли майора Ковалева одна девчонка, такая хорошенькая собою?» – «Никак нет». «Гм!» – сказал майор Ковалев и посмотрел, улыбаясь, в зеркало». Нос так или иначе связывается с женской темой и в других произведениях Гоголя. Примечательна развернутая каламбурная метафорика в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: «Я признаюсь, не понимаю, для чего это так устроено, что женщины хватают нас за нос так же ловко, как будто за ручку чайника? Или руки их так созданы, или носы наши ни на что более не годятся».