Старый знакомый

Николай Бунин

Старый знакомый

Из рассказов охотника-переселенца

I

Долго, нескончаемо долго тянулась непривычная для меня северная зима…

Морозов трескотня и вой снежных метелей вместе с плакучим стоном знакомого филина на башнях соседнего монастыря до того пробирали меня в собственной моей квартире, в особенности по ночам, что какое-то непоседство дома развилось во мне до степени неодолимой потребности ездить и ездить… Куда? Зачем? – это было для меня безразлично, лишь бы не сидеть дома с глазу на глаз с томительною скукой и постоянным одиночеством.

Процедура сборов и езды, сокращая время, наполняла мою жизнь. Как новинка, мне было по душе это добровольное скитанье по лесным дебрям сурового севера, охотничьи стоянки в убогих деревушках редкого населения и всегда простодушно-милая долгая беседа с местными мужичками, промышлявшими охотой. Словом, я скоро вошел во вкус бродячей жизни и, не разбирая ни состояния погоды, ни расстояния местностей, постоянно метался по разъездам и рыскал по всевозможным зимним охотам за птицей и зверем. Бывало, едва успеешь возвратиться с какой-нибудь из этих экспедиций, как ко мне уже является один из моих летних приятелей с предложением ехать на новую. Там – лоси обстоялись, и их обошли, там – сгонного медведя обложили. Все это было, как говорится, «нашему козырю под масть», и я без отказа катил вновь за добрую сотню, а иной раз и больше верст.

Так коротая тяжелое время холодной зимы, промаячился я до конца марта. И вот в одно солнечное морозное утро вместе с благовестом монастырского колокола к обедне будил меня мой старик Данилыч с докладом, что какой-то незнакомый мужичок приехал издалека и ждет меня с письмом на кухне.

– Спроси письмо и подай, пожалуйста, сюда! – поручаю я ему, не желая слишком скоро покидать всегда под утро особенно приятную постель. Но мой Данилыч возвращается с объявлением, что мужичок ему письма не отдает, а требует непременно повидать меня самого.

Основательно предположив из этого о важности дела, я попросил позвать крестьянина в комнату и, наскоро одевшись, вышел к нему в сопровождении своей лягавой собаки, по обыкновению вместе спавшей и в одно время просыпавшейся со мною.

У дверей прихожей комнаты, переминаясь от долгой дороги, в засаленном полушубке и стареньком армячке стоял невзрачный с виду мужичок с белобрысой жиденькой бородкой и такими же волосами на голове, но с черными и необыкновенно юркими глазами; слегка вздернутый кверху нос и тонкие угловатые губы придавали его лицу какое-то плутовато-задорное выражение. В одной руке он держал свой капелюх из оленевой шкуры шерстью вверх чрезвычайно безобразного покроя, а другою, глубоко запустив за пазуху полу шубка, доискивался чего-то спрятанного там.

Зорко окинув мое лицо при появлении, он хриповатым голосом произнес какое-то короткое приветствие и тут же выстрелил глазами в сторону моей собаки, которая в это время любознательно обнюхивала заскорузлую полу его кафтана, затем снова взглянув на меня и, наконец, вероятно, удовлетворившись своим обзором, он вслух проговорил и свое об этом впечатление: «Должно, тот самый и есть, и собака – желтая…» И только тогда вытащил из-за пазухи толстый сверток грязной ситцевой тряпицы, в котором бережно было завернуто письмо без всякого адреса.

– На-ко, погляди, туда попал аль нет?.. – развертывая тряпицу и подавая мне послание, значительно промолвил он. Потом этой самою тряпицей он кокетливо утер нос и бороду и снова препроводил ее за пазуху, оставив, кстати, там и свою руку; в таком положении, поглядывая с боку на меня, оставался он в ожидании ответа, пока я читал письмо.

В письме заключалось короткое предложение приехать на медвежью охоту по указанию посылаемого крестьянина. Почерк бойкий, орфография правильная, подписано «Ваш старый знакомый» – и только.

– От кого это? – спрашивал я.

– Да от Ивана Тимофеича, самый ён послал и бесприменно наказывал, чтобы ты приехал.

Не зная ни одного из знакомых под таким именем, я был немало удивлен приглашением и для разъяснения дела снова обратился к посланцу:

– Да кто он такой?..

– Ивана-то Тимофеича не знаешь?.. – в свою очередь с некоторым сомнением переспросил меня мужичок.

– Не знаю.

– Да наш писарь молодой, Скобин Иван Тимофеич!.. Може, забыл?.. – вразумительно стал толковать он мне и для вящего убеждения добавил: – И прочие господа наши съезжаются туда же, все будут тебя ждать…

– А ехать далеко?

– Не, не горазде далече! Я бы еще вечор на своей поспел, да, признаться, притомилась за дорогу, бросил в Варгольском селе, да уж так кой с кем сюда и Добежал…

Я, должно быть, невольно поморщился при этих сведениях о расстоянии, потому что внимательно следивший за моим выражением мужик очень уж заискивающим тоном поспешил прибавить:

– Да уж я доведу до места вашу честь – абы только поезжай!.. Низко просят, вочень кланяются, – закончил он свое посольство.

Из дальнейших вопросов и ответов, последовавших с обеих сторон, я мог уразуметь только одно, что какие-то господа Из местных жителей соседней губернии пограничного уезда непременно желают, чтобы я участвовал в их охоте на медведя, и при этом выходило как-то так, что без меня и самая охота у них состояться не может. Но кто именно были эти господа, я все-таки не добился, хотя и узнал, что главным образом орудует в этом деле неизвестный мне, но якобы хорошо знающий меня Иван Тимофеич, по-видимому, весьма важное лицо, состоящее в должности главного волостного писаря очень большой волости, откуда, собственно, им и был командирован этот посланный за мною.

Но все эти обстоятельства не так озадачивали меня, как дальность расстояния, выразившаяся в многозначительном «негоразд», ибо этот «негоразд» в настоящем случае тянулся наверняка на двести верст…

Однако, несмотря на это, любезное приглашение незнакомых мне людей показалось для меня настолько лестным, а главное, моя собственная страсть к шатанью была в ту пору настолько сильна, что результатом всего воспоследовало мое не менее любезное соглашение. Спустя несколько часов мы вместе с посланцем и милой лайкой Жучком, поступившим ко мне в услужение от друга Нестора, поспешно катили на паре почтовых по большой О…..ой дороге.

II

На здешних почтовых станциях нередко случается встречать лошадей с замечательно резвой побежкой, напоминающих по виду лошадей, известных под именем шведок; искалеченные от непосильного труда и значительно измельчавшие от постоянной бескормицы, они все-таки легко везут путника верст по пятнадцати в час по здешним дорогам, благодаря этому езда здесь, невзирая на стужу и подчас непогодь, иногда имеет свою прелесть. Обыкновенно только при выезде со станции «гусевая» запряжка лошадей немного осложняет дело тем, что передняя лошаденка, почти всякая, неохотно покидая свое стойло, непременно пробует сунуться то в одни, то в другие ворота соседних дворов, где ее встречают с боков выразительные крики ямщиков, а сзади вместе со зловещим свистом длинного кнута гремит грозный голос самого хозяина: «Ку-у-да ты, животина?!» В силу этого наконец животина, волей-неволей, выметывается на надлежащую дорогу, и тут, как бы стакнувшись заодно с коренником, вдруг оба разом подхватывают в полный карьер версты на две, на три, а иногда и более до тех пор, пока бесчеловечно передернутый коренник устанавливается на крупную размашистую рысь, а уносная – на широкий спорый галоп, которыми и продолжают оба отчеканивать уже во всю остальную часть дороги. Хорошая это и веселая езда!.. Не успеешь порядком вдуматься во что-нибудь, как уже тебя подкатят к фонарным столбам следующей станции. «Вот и добежали!..» – говорит вам весь белый, запушенный морозом ямщик, бойко спрыгивая со своего сиденья на облучке. И тут как-то даже неохотно вылезаешь из саней и из-под сугробов заметавшего тебя снега и всегда невольно обернешься посмотреть, как стоят эти животинки, словно курящиеся в густом дыму от собственного Пота: широкий коренник, задравши на бок кудлатую голову, ухищряется стереть об оглоблю ледяную сосульку, образовавшуюся под его ноздрями, а понурившаяся до земли уносная жадно скребет у крыльца дорогу, доставая зубами обледенелый утоптанный снег.

А вид здешних лесов зимою чего стоит?!. Конечно, кто долго жил или много ездил по снежному пути нашего севера, тому не в диковинку его зимние красы. Но кто никогда не видал этих громадных лесных пространств с вечно зеленеющими иглами под густым инеем 20°-ного мороза, тот не может вообразить себе всей прелести этой, подчас Дивной и постоянно своеобразной красо�