Старый знакомый

По ровной лесной просеке скоро завиднелась впереди нас темная точка, но нескоро, едва только на половине станции мы поравнялись с нею: это ехал мой Терентий Иванов на своем буром. Обгоняя его по дороге, я хотя и крикнул ему «поспешай», но был вполне уверен, что мне долгонько придется поджидать его на станции, однако ж, к удивлению моему, только что мне приготовили лошадей, как знакомый капелюх моего спутника по-прежнему мелькнул мимо станционного дома; ходовитым шагом, свежо и бойко шел его слегка замылившийся и весь заиндевевший конь… За околицей он дал себя объехать и, приладившись в упор за моею парой, уже не отставал во всю дорогу, о чем мне постоянно напоминал шорох санных полозьев сзади и изредка конское пофыркивание за моей спиною.

Судя по усердию, с которым мой проводник отправлял свою обязанность в отношении моей персоны, я начал опасаться за бедное животное, чтобы оно не пало жертвою его исполнительной натуры, и потому предположил остаться переночевать на одной из следующих станций.

В душной, жарко натопленной и по обыкновению нестерпимо вонючей избе нам подали самовар, поставили на стол большую крынку молока, рядом положили подобие какой-то снеди в образе кольцеобразных камней (известных и здесь под именем баранок), и мы, поглощая чашку за чашкой горячую воду, завели с новым приятелем долгую беседу на тему, оправдывающую поговорку: «У кого что болит, тот о том и говорит».

Происходя по прямой линии от соседних иноверцев – зырян, мой Терентий Иванович в числе прочих качеств унаследовал от своих предков и самую нежнейшую любовь ко всевозможным капканам, петлям и силкам, почему очень сильно возмущался против распространения огнестрельного оружия в их местности.

– Шуму уж оченно много от этого самого пороха бывает, – говорил он под конец нашей беседы, – и опять же чует его зверь далеко, ну, известно, и торопится уходить в спокойные места, все дальше да глубже. А у нас, значит, с кажинным годом что зверя, что птицы – все меньше да меньше… В старину-то, бывало, птицу всякую – петлей, а зверя – железами, а не то так и на рогатину добывали. Оно и милое дело выходило!.. Поборятся себе тишком, по-любезному: спорол мужичок медведя, надрал с его пудов пять сала – жги всю зиму некупленный свет, а шкуру на Торжок свезет, выручит золотой на подати – оно и ладно… Дело тихое, никому невдомек – значит, при этом и осурочить тебя некому. Да и зверь-то – иной, поди, тут же, только что не рядышком лежит, а и не почует, что с товарища, значит, шубу на базар снесли… Потому лежит ён в спокойствии и сам, пожалуй, дождется свово череду… Вот таким-то побытом и промышляли… А ныне с этими фузеями коли-то коли какого подужают, а шуму-то, шуму на целый лесь подымут… – закончил свою речь мой собеседник, вставая из-за стола и опрокидывая кверху донышком последнюю чашку. Он покрестился на икону, поблагодарил меня за угощение и полез спать на печку, откуда немедленно послышался храп во всю носовую завертку.

На дворе шумела метель, в трубе завывал ветер…

III

Сделавшаяся с утра оттепель обратилась к вечеру в хмару, и сырая, тонкая изморозь поползла в воздухе. Уже темные сумерки были на дворе, когда мы добрались до места и остановились у широкого крыльца большого дома казенной архитектуры с вывеской во всю длину карниза: «Волостное Правление такой-то волости».

Изнутри дома сквозь оттаявшие окна бил яркий свет на улицу и, длинными полосами разрезая в тумане вечернюю мглу, освещал местами красные прутья и краснопегие стволы больших берез, росших в виде украшения под самыми окнами; несколько человеческих фигур зачем-то копошились у крыльца.

– Здесь стоят приезжие охотники? – почти уверенный, заранее в ответе, без всякой надобности спросил я, вылезая из саней.

– Здеся-тка, здеся, проходи в сенцы, ваша милость, – разом заговорили эти темные тени, и руки их почтительно потянулись к головам за шапками.

Из сеней пахнуло на меня обыкновенным запахом деревенского жилья: какой-то кислоты, дегтя и свежей соломы. Черною глубокой дырой встретила нас с Жучком кромешная тьма из-за сенной двери, и только по звуку голосов, гомонивших где-то в доме, я начал осторожно двигаться вперед, стараясь впотьмах нащупать дверь в комнату, но вместо дверей скоро наткнулся на чужую собаку. По недружелюбному тону густой собачьей октавы, послышавшейся под моими ногами, и по шелесту соломы я безошибочно мог догадаться, что обеспокоенный мною пес поднимается со своего ложа и уж, конечно, не благодарить же меня хочет… Предположив, что это мог быть один из бульдогов, – быть может, даже не в единственном числе – расположенных здесь в ожидании охоты, я подхватил на руки свою лайку и остановился в самом глупом положении человека, готового немедленно заорать о помощи в ожидании еще невидимой опасности.

По счастию, кем-то отворенная в эту минуту дверь спасла меня от конфуза, а моего Жучка от зубов (как впоследствии оказалось) действительно громадного меделяна, и, вваливая за собой густые облака холодного пара, я, наконец, попал в большую освещенную комнату, нечто вроде прихожей, куда уж явственно доносился шумный говор многочисленной публики, расположившейся по всему дому.

Освободившись от дохи и башлыка, на которых пушистыми слоями держался во многих местах наметанный за дорогу снег, я с приятным ощущением комнатной теплоты и телесной свободы присоединился к обществу.

Тут сидела и ходила перемешанная вкупе разнообразнейшая смесь одежд и лиц: оленевый ергак, романовский полушубок, драповое пальто и прочие костюмы менее определенных форм и названий, совершенно мне неизвестных. Костюмы завершались, конечно, лицами, из которых в первый момент для меня мелькали только самые рельефные их части: носы, усы и бороды самых разнообразных цветов и размеров; только один какой-то военный в форменном сюртуке светился сзади почтенной лысиной, а с боков блистал бритой округлостию своих щек. Все это гудело вместе, разговаривая, вдруг и также вместе приступило ко мне с своими возгласами, вопросами и рассказами, так что некоторое время я изображал собою волка среди собачьей стаи, окружившей его, однако с миролюбивыми намерениями (если только когда-нибудь бывают подобные намерения при встрече волков с собаками?..).

Не зная в лицо ни одного из этих людей, я решительно недоумевал, чему я обязан своим присутствием в их обществе, но тоже раскланивался насколько мог по-светски и бормотал какие помнились приветствия или, вернее говоря, огрызался приличными ответами и с понятным нетерпением желал поскорее увидеть часто упоминаемую и теперь личность Ивана Тимофеева, который должен был наконец разрешить мое загадочное здесь появление.

Окинув взглядом комнату, мне прежде всего бросился в глаза стоявший на середине ее деревянный выкрашенный стол с листом белой бумаги, приклеенным к нему по углам сургучом. На этой бумаге в знакомой форме столбцов и длинных клеточек пестрели карандашом написанные цифры: курочек, ремизов и вистов; лежащие тут же две колоды карт вразумительно доказывали своим потускневшим и распухшим видом, что седьмая по счету, а может быть и более, пулька еще не окончена и любимое развлечение скучающей без дела публики еще продолжается. Синеватые облака табачного дыма, не совсем безукоризненного достоинства, тихо колеблясь, широкими слоями плавали во всей комнатной атмосфере. Сивушный букет русского рома и (известной своей популярностию) французской водки резко шибанули мне в нос, выдавая свое обильное присутствие в углу на круглом столе под образами; лохматые куски оборванной колбасы и обнаженный остов копченого сига, как неразлучные спутники этой жидкости, стояли там же рядом, в числе прочей снеди.

По углам комнаты и кое-где в простенках между стульями тускло светились разнокалиберные ружья, чернели лакированные кобуры револьверов и блистали рукоятки охотничьих ножей, даже одна черкесская шашка зачем-то попала сюда же и предательски белелась своею костяною змееобразною головкой.

«Ну, лишь бы было по чем, а то есть чем», – подумал я, не без внутреннего удовольствия озирая и собравшуюся братию, и весь этот разнохарактерный арсенал, свезенный ими на ратное дело…

Успевшая между тем вдоволь осмотреть меня публика не замедлила показать и себя мне как новому собрату. Физиономии начали вытыкаться ко мне ближе и обращаться прямо с добродушными укорами вроде следующих:

– Пора, батенька, пора! – с хрипом басила одна из бород над самым моим ухом.

– Совсем заждались вас, – наддавал рядом с нею другой голос.

– Если бы не подъехали сегодня, завтра уж хотели одни брать… – заговорил какой-то хохлатый юнец.

– Да, хотели! – грубо перебивают юношу неизвестно откуда подвернувшиеся щетинистые усы. – Хотели-то еще вчера, да брать-то нечего. Тебе ведь сказал Скобин, что до них (причем усы мотнули головой на меня) не покажет зверя, так, стало быть, что ж бы ты брать-то пошел?.. Да где же это он сам? Иван Тимофеич? А Иван Тимофеич? – кричат усы и улетучиваются.

– Позвольте с вами познакомиться, – протягивается ко мне белая, мясистая лапа с октавистым баритоном и ощутительным запахом перегорелого алкоголя, и предо мною вместо исчезнувших усов вырастает гладко выбритое круглое лицо с погонами на плечах форменного вицмундира. – Местный становой пристав здешнего уезда, – говорит оно и быстро переходит в ласково-игривый тон. – Вот, батенька, какие времена настали, в своем кутке власти нет… Скобин говорит: «Не дам вам зверя, пока не подъедет мой знакомый, – и кончено». Вот мы вас и ждем, третий день ждем… я уж сегодня пять пулек сыграл… Что с ним поделаешь? Такой он у нас набалованный парень – либерал! Просто либерал Тимофеич? Я его так и величаю, – сострил вицмундир и сам, обрадовавшись своей остроте, залился добродушным хохотом.