Старый знакомый

По напутанным следам было очевидно, что зверь не один раз вывертывался на эту чистину и, судя по крови, сильно раненный проходил тут в разных направлениях.

Пока мы разбирали петли, стараясь определить из щх последний выход, в недальнем расстоянии от нас протянулся тихий сигнальный свист, которым обыкновенно перекликаются охотники, находясь в близком присутствии зверя, – и на лесной опушке показалась тщедушная фигура Терентия. Должно быть, чересчур согревшись от ходьбы, он раскидался по дороге и теперь стоял на лыжах только в одной холщовой синей рубашке и шерстяной фуфайке, натянутой на нем в обхват, как трико на акробате. Стоя на месте, он хотя и знаками, но совершенно ясно показывал нам, что, сделав обход, не нашел выхода зверя и что зверь должен быть здесь. Эта пантомима вдруг прервалась самым отчаянным лаем наших собак, недалеко от нас, в чаще наткнувшихся взрячь на зверя, а вслед затем, с треском и ревом ломая по пути сухой валежник, выкатилась из леса лохматая темная масса и в виду нашем припала на брюхо у снегового субоя.

На светлом поле чистого снега отчетливо выказались темные формы огромной медведицы во всей ее свирепой, страшной красоте… Около нее, как сама воплощенная ярость, в полнейшем азарте вертелись наши собаки.

Терентий, как ближе нас стоявший, первый покатился к зверю, держа наперевес свою рогатину, при этом мне послышалось, что он даже взвизгнул: надо полагать, что и на него нашел азарт не хуже собачьего… Но тут за быстротою действий я не мог хорошо рассмотреть, как случилось такое обстоятельство: почти в один момент рогатина Терентия, описывая дугу в воздухе, полетела в одну сторону, а сам он, зарываясь снегом, буквально катком покатился в другую. Свирепый рев барахтавшейся по снегу медведицы и неистовый вопль лезущих на нее собак завершили достойным хором всю эту быструю сцену.

– Вот как ловко перебирает, – похвалил Иван Тимофеич зверя, без малейшего смущения вглядываясь в эту схватку.

– Поберегите-ка заряд, может, я один с ней управлюсь, – проговорил он мне и ровными, неторопливыми шагами двинулся вперед, мелькая передо мною широкою спиной своей новенькой дубленки.

Но не успел он пройти и половины расстояния, отделявшего его от места боя, как навстречу ему, оскалив свою страшную пасть и выставляя блестящие, вершковые зубы, со вздыбленною шерстью и плотно прижатыми ушами, свертываясь клубом, кинулась медведица – сама… И тут мне впервые довелось воочию увидеть, как люди в одиночку принимают медведя на рогатину.

Заметя наступательное движение зверя, охотник остановился и, подавшись в сторону, слегка прислонился к ближайшему пню, соскочил с лыж, выправил рогатину и, по-видимому, спокойно ожидал напора.

Не добежав нескольких шагов на четвереньках, медведица с ужасающим ревом поднялась на задние лапы и, с пеной у рта простирая объятия, полезла на охотника, но, ловко (по месту ^[1]) встреченная рогатиной, наткнулась на острие железа, рявкнула, навалилась еще сильнее, и вслед за тем оба, охотник и зверь, начали вместе опускаться вниз, словно стоя тонули в снегу… Какой-то черный лоскут взметнулся вверх над ними…

Хотя все это происходило не далее тридцати шагов перед моими глазами, но в первый момент мне представилось, что она уже смяла охотника и сидит на нем, и я едва удержался от рискованного выстрела по зверю в этой почти слившейся группе. Только подойдя ближе, я рассмотрел, что Иван опу стился на одно колено и крепко нажимает этим коленом древко рогатины, не допуская его еще глубже уходить в рыхлый снег, а наткнувшийся на рогатину зверь налегает всем передом на оружие, стараясь через него достать когтями охотника.

Держа обеими руками рогатину, Иван всем корпусом откинулся назад и, сколько мог, отворачивал в сторону свое лицо, спасая его от когтей зверя; справа от него лежала на снегу сбитая шапка, а из левой щеки его каплями струилась по полушубку кровь.

Темная, пенистая кровь из широкой раны в груди зверя толстой струей бежала по древку рогатины и обливала руки охотника; зверь хрипел и захлебывался, но все еще продолжал наседать на рогатину… «В ухо…» – не сводя своих глаз с потухающих зрачков зверя, проговорил мне Иван, но таким каким-то странно беззвучным голосом, что я невольно в это мгновение взглянул на его лицо: очень красивое и всегда с милым выражением, теперь оно страшно искривилось какою-то неестественной улыбкой, жестокой, нехорошей…

Мой выстрел в упор по голове зверя покончил эту драму; голова, качнувшись от удара в бок, тихо склонилась книзу, а Вытянутые вперед лапы, точно сразу пересеченные, бессильно повисли. Иван выпустил из рук рогатину и быстро отскочил в сторону с словами: «Ух!.. тяжелый черт какой!!!» Зверь медленно рухнулся ничком в снег, и по его спине волнообразно зашевелилась шерсть – несомненный признак агонии…

К нам подскочил успевший оправиться Терентий и с умилением глядел поочередно то на издыхающего медведя, то на самого Ивана Тимофеича, поднял его шапку и, заботливо отряхая с нее снег, с какой-то совсем уж блаженною улыбкой приговаривал:

– Важно! Иван Тимофеич, ей-богу – важно!!.

– Ух! Да какой же тяжелый, – все повторял Иван, вытирая снегом свои окровавленные руки. И только теперь заметив кровь на груди своего полушубка, он провел рукою себя по лицу, с удивлением посмотрел на испачканную ладонь, снова приложил ее к лицу и вопросительно взглянул на нас, дескать: аль достал?..

– Ничего… Не совсем испортил, – успокоил я его насчет физиономии, по которой, однако ж, резко обозначались три кровавые полосы.

Терентий же тем временем с задором, весьма простительным для потерпевшего человека, повествовал о себе: как ён – к ему, а тот – зараз цап! – за палку, да и метнул, нечистая его сила! так что, ты – туды, а ён – себе, вон куды… Да котом, котом, словно кто с крутого порога в шею поднес.

Прочие охотники поспешно стягивались к нам. Пошел осмотр, говор, откуда-то появилась неизбежная бутылка, и над трупом пошла круговая в поминовение.

– Поедемте домой, – шепнул мне Иван Тимофеич, и, попросивши господ охотников не опаздывать ко щам, мы с ним по-прежнему отправились вдвоем; я правил лошадью, а он придерживал у лица мокрый платок. На крыльце в числе прочих встретила нас Аленушка; бедненькая, она так рыбкой и затрепетала, когда увидела своего дружка раненым.

– Ваня, желанный мой! Что же это с тобой, – вырвалось у неё при всех.

– Ничего, Алена Дмитриевна! Как есть – ничего… Маленько зубы заболели, – успокоил он ее, улыбнулся ей по-своему тепло таково и поспешил пройти в комнаты.

Часа через два прибыла остальная охота и привезли зверей. Пошли общие рассказы, началась безобразная выпивка, веселый говор, приятельский шум… я стал собираться домой, обещая Ивану приехать к нему в августе на стрельбу тетеревей.