Пуля для Маринки

посвящается Эдуарду Лимонову

У меня был пистолет. Черный. Мне нравилось держать его в руке. Ладонь согревала холодный металл и приятная тяжесть пистолета давала ощущение власти. Да, у меня был пистолет, и я работал в церкви сторожем. Пистолет нам, церковным сторожам, выдали после того, как храм дважды пытались ограбить. Дать оружие молодым пацанам чуть за двадцать было плохой идеей. Но об этом позже.

Тогда я курил. Курить «Приму» было дешевле, поэтому я брал ее по две-три пачки на ночь. По ночам писал рассказы. Писал и курил в подвале, где была церковная кочегарка. И зимой, и летом.

Церковь была новой, отдельных пристроек для сторожей не было, поэтому ночевал прямо в притворе. Зимой перебирался в храм. Спал на лавке, обнявшись с трубой. В темноте на меня смотрели суровые лица Николая Угодника и Серафима Саровского, освещаемые в темноте лампадами. Ветер завывал и казалось, что кто-то поет уныло и протяжно, словно призрак.

Был ли я верующим? Нет, не был. Тогда что я там забыл? Инаковасть. Вот, что влекло меня сюда. Церковь, она как бы находилась между миром живых и мертвых, ровно посредине. И я был на этой середине.

В то время я познакомился с ней, Маринкой. Ей было лет двадцать, пухленькая блондинка с четвертым, переходящим в пятый размером. Работала она журналисткой в провинциальном журнале. Умная и немного глупая. Кропала, конечно же, стихи. Как всякая творческая личность. Стихи были плохими, а грудь хорошей, что меня в ней и привлекло. После месяца необходимого провинциальной девушке для соблюдения приличий, я ее трахнул.

Произошло это в Парке Победы. Построен этот парк был на месте кладбища, где хоронили героев войны. Старые могилы привели в порядок, положили на них помпезные мраморные плиты. Вот на такой плите я и всадил ей. Она лежала на могилке, а ее большие и белые груди колыхались в такт движениям. Тогда я вспомнил о войнах СС.