Kitabı oku: «Граф Феникс. Калиостро», sayfa 3
Графиня ди Санта-Кроче
Едва полковник Фридрих Гвальдо вступил во двор своего дома, как его окружили пациенты, прося о помощи и торопясь рассказать о своих недугах, кажется, на всех языках Европы, так как тут были лица разных национальностей пестрого населения Северной Пальмиры. Полковник, однако, на немецком языке изъяснил, что в этот день приема у него не будет, так как в настоящий момент небесная констелляция, сиречь положение звезд, не благоприятствует врачеванию. Ответ сей понимавшими по-немецки был переведен остальным и выслушан с величайшим благоговением.
Врач вежливо поклонился и поспешно скрылся на одной из лестниц, выходивших в узкий, сырой, колодцеобразный и достаточно зловонный двор итальянского дома. Лестница, по которой подымался Гвальдо, была тоже темна и смрадна, с узкими, выщербленными каменными ступенями, со сводами, мрачными нишами, толстым столбом, вокруг которого следовало карабкаться наверх. Держаться можно было только за веревку, продетую в кольца, закрепленные в стене, и заменявшую перила. Поднявшись на третий этаж, выше которого был только чердак, господин Гвальдо толкнул ногой дверь и вступил в небольшую переднюю. Из внутренних покоев донеслись к нему звон струн и прекрасный женский голос, певший итальянский романс:
Тихий ветерок,
Пролетая около прекрасной,
Скажи ей, что ты – вздох,
Но не говори – чей…
Пиччикато31 ритурнели последовало за первым куплетом романса. И тут господин Гвальдо довольно приятным и отработанным баритоном запел второй куплет:
Прозрачный ручеек,
Если ты встретишься с нею,
Скажи ей, что ты – слезы,
Но не журчи о том, кто их льет…
С последними словами куплета господин Гвальдо распахнул дверь и, сияя улыбкой, вступил в обширную комнату, роскошно убранную коврами, гобеленами, мягкой мебелью, с большим окном, выходившим на крыши соседних строений. Оно было открыто, и через него обильно лился солнечный свет и врывалось свежее дыхание весеннего ветра. На подоконнике стояло множество горшков с цветущими розами. Ароматные, цветущие деревца в кадках стояли и в разных местах покоя.
На диване полулежала женщина в легком кружевном домашнем наряде, распахнутом на груди. Она была не первой молодости, но поразительной красоты. Черные кудри рассыпались на ее классической головке, покоившейся на подушках, налитые плечи и грудь, лебединая шея – все казалось взятым у античной нимфы. Пристальное исследование при столь ярком утреннем свете обнаружило бы немало изъянов во внешности красавицы: взор больших черных глаз ее был явно утомлен жизнью, полнота членов начинала переходить пределы совершенства. Но, вероятно, вечером она еще могла поражать мужчин своей яркой итальянской красотой.
В руках женщины была гитара, струны ее перебирали прелестные тонкие пальцы. Одна ножка свешивалась с дивана, раздвинув легкие одежды, и открывалась до колена. Золотая туфелька с красным каблучком упала на ковер, и можно было любоваться изяществом ее маленькой ступни.
Войдя в покой к сей прелестнице, Гвальдо направился прямо к дивану и хотел привлечь к себе женщину, но та резко отстранилась от него, и лицо ее выразило гневное неудовольствие.
– К чему эти нежности, Джузеппе? – спросила она насмешливым тоном по-итальянски. – К чему это пение? Ни к вашему брюху, ни к докторской профессии не идут такие ухватки.
– Будьте снисходительны, дорогая Лоренца, – возразил ей тоже по-итальянски доктор, названный теперь именем Джузеппе, впрочем, совершенно равнодушно отходя от дивана и садясь в кресло. – Ваше пение пробудило во мне воспоминание былых, счастливых, дней.
– Вместо воспоминаний я просила бы вас, Джузеппе, заняться делом. Я не понимаю, чего мы здесь дожидаемся уже третий месяц. Вы заставляете меня проводить дни в скучном затворничестве. Если бы не мои соотечественницы, которые оказались в этом доме, и не общение с ними, я, право, умерла бы со скуки.
– А именно соотечественницы для вас и опасны, дорогая Лоренца, – наставительно заметил Джузеппе. – Они могут собрать сведения о вашем прошлом и распустить про нас невыгодные слухи.
– Итак, вы хотите, чтобы я даже лица человеческого не видела? – с досадой вскричала Лоренца.
– Вы видите меня, значит, нельзя сказать этого, – смиренно возразил Джузеппе.
Красавица с явным неудовольствием отвернулась от него. Последовало краткое молчание. Потом вдруг Лоренца засмеялась, обнажая жемчужные зубы, и захлопала в ладоши.
– Ах, знаете ли, Джузеппе, с кем я вчера познакомилась?
– С кем же?
– С карлицей певицы Габриэлли, что живет в доме напротив вместе с еще одной артисткой, Давией. Это певицы придворной оперы. Карлица чрезвычайно умная и забавная особа. Она знает весь Петербург, рассказала мне много интересного о покровителе Давии, сеньоре Безбородко32. Это знатный и богатый человек! Карлица уверяла, что при моей наружности и голосе я могла бы обворожить всех петербуржцев. Она сулит мне огромный успех. А между тем по вашей прихоти я теряю даром время, скучая в этой противной комнате, как пленница!
– Еще немного терпения, дорогая Лоренца, и вы будете вознаграждены. Уже сегодня я получил приглашение от князя Потемкина. Но принужден был от него уклониться, так как оно было сделано в небрежной форме.
– Зачем? Зачем уклонился? Я хочу видеть Потемкина! Это такой вельможа! – с живостью вскричала Лоренца.
– Потемкин не уйдет от нас. Если рыбка клюнула мою наживку, случая еще не бывало, чтобы она сорвалась с крючка. Предоставьте это моей опытности. А знакомство ваше с карлицей весьма кстати. О Габриэлли я много слышал. Ей покровительствует господин Елагин33, главный директор театра и секретарь императрицы.
– Габриэлли – дочь повара, а принята ко двору и осыпана бриллиантами! Чем я хуже ее? – капризно заговорила Лоренца.
– При моем содействии, дорогая, вы получите здесь положение выше какой-нибудь актрисы, которая является во дворец, чтобы пропеть арию. Вельможи обнимаются с ней за кулисами, как с женщиной легкого поведения, но в обществе она не принята. Поприще иное, блистательнейшее, предстоит вам! Немножко лишь терпения. Однако знакомство с госпожой Габриэлли для нас весьма ценно, и я сегодня же буду у нее от вашего имени как урожденной графини ди Санта-Кроче.
При последних словах Джузеппе оба громко захохотали Но затем Лоренца снова приняла недовольный вид.
– Терпение! Терпение! – сказала она. – Вам хорошо проповедовать терпение. Отправив меня в Петербург, вы сами отлично проводили время в Курляндии, ухаживая за сентиментальной немкой, сладкие письма которой столь вас занимают.
– Вы напрасно меня упрекаете, Лоренца Я провел время прескучно в проклятом замке барона Медема. Скудный стол тяжеловесные баронессы, унылый климат – проклятье! Но я там сделал важные знакомства. Шарлотта фон дер Рекке урожденная баронесса Медем, конечно, не более чем сентиментальная дура. Но в нашем ремесле такие и нужны. Связи и родство ее огромны. От родителей Шарлотты я получил важные рекомендательные письма.
– Прекрасно! Но тогда чего же вы здесь дожидаетесь вот уже третий месяц? Имея столько рекомендаций и дипломов, почему вы, Джузеппе, не откроетесь?
– Потому что я должен был собрать все нужные сведения и прощупать почву. А кроме того, здесь был господин Месмер. А мы никогда не начинаем работу в городе, где уже кто-либо действует с надлежащими полномочиями. Теперь господин Месмер отбыл. Я это узнал только сегодня и на днях выступлю из тени. Вам еще много будет работы, Лоренца!
– Ах, мне уже надоело работать на вас, Джузеппе! Мне надоело скитаться по Европе из одной столицы в другую! Я утомлена кочеванием и хотела бы пристать к покойной пристани.
– Вы работаете не на меня, Лоренца, а на великое дело преображения человечества! – важно заявил собеседник красавицы. – Вы знаете, что я имею начальников и выполняю волю пославших меня сюда.
Лоренца пожала плечами и стала перебирать струны гитары.
– Однако нужно одеться! – подымаясь с кресла, с живостью заметил Джузеппе и вышел из комнаты.
Лоренца посмотрела ему вслед мрачным, полным ненависти взглядом черных очей, потом взяла несколько аккордов и запела…
Придворные певицы в домашней обстановке
Джузеппе-Гвальдо-Пеллегрини прошел на свою половину, состоявшую из докторского кабинета и весьма небольшой приемной комнаты, где обыкновенно дожидались больные. Кроме простых табуреток, в приемной не было никакой мебели. В кабинете имелся пульт с огромной чернильницей и толстой книгой, развернутой на странице с изображением человеческой фигуры с распростертыми руками в пятиконечной звезде и окруженной какими-то иероглифами. Здесь же стоял стеклянный узкий шкаф, в какие обычно помещают стенные часы, но вместо них там находился полный человеческий скелет, который жутко скалил зубы. Кроме сих предметов на окнах светились бутыли с разноцветными взварами и эссенциями, которые доктор отпускал пациентам. На ковре стоял род саркофага на ножках, с подушками внутри. В этот саркофаг таинственный медик укладывал пациентов обоего пола, коих желал осмотреть подробно. Это всегда производило на больных сильное впечатление.
В потолке кабинета имелся люк, винтовая лестница вела на огромный чердак, наполненный «реквизитом» доктора. Туда он теперь и полез.
Чрево чердака, сумрак которого пыльными струями рассеивал свет, проходивший в полукруглые слуховые окна, наполнено было самыми разнообразными предметами. На растянутых веревках висели мантии, восточные одеяния, необыкновенные мундиры, обшитые мишурой, кафтаны, принадлежности женского туалета в античном вкусе. Сундуки и чемоданы разбросаны были по разным углам чердака. Некоторые из них были раскрыты, и в них виднелись пергаментные фолианты, оружие удивительных форм, узкогорлые и пузатые сосуды, машины, инструменты непонятного назначения.
В этом хаосе у одного из слуховых окон помещался туалетный стол с зеркалом, заставленным баночками и скляницами с притираниями и снадобьями для гримировки.
Владелец всех этих сокровищ, скинув плащ и синий бастрак, подсел к столу и тщательно занялся своей особой. Он умягчал лицо различными эссенциями, лощил зубы и ногти, выщипывал волоски, торчащие из круглых ноздрей готтентотского носа, и подправлял брови. Вместе с тем он принимал перед зеркалом различные позы и придавал лицу выражения то вдохновения, то набожности, то благородства, то экстаза – так тренируется актер, готовящийся выступить в новой для него роли.
Закончив эти приготовления, наш герой принялся снимать с веревок и доставать из сундуков различные принадлежности туалета: достал тончайшие рубашки с кружевными манжетами и белоснежным жабо, камзол и жилет, бархатные белые короткие панталоны и такие же белые шелковые чулки, голубой с дорогими пуговицами и каким-то восточным орденом кафтан, щегольскую шпагу с богатой отделкой и башмаки с изящными пряжками. Ко всему этому присоединил обильно напудренный парик, заботливо приготовленный заранее, шляпу со страусовым пером, табакерку, перстни с крупными камнями, платок и увесистый мешочек со шнурками, в котором звенело золото. Собрав все это, Джузеппе-Гвальдо-Пеллегрини стал одеваться и скоро оказался в великолепнейшем наряде. Оставалось только взять трость с золотым набалдашником.
В таком наряде он спустился с чердака и вновь вошел в комнату Лоренцы. Теперь это был знатный и богатый господин с самыми изысканными манерами. Правда, в его движениях и жестах сквозили чрезмерная напыщенность, а наряд был слишком криклив и аффектирован.
– Я иду с визитом к Габриэлли, дорогая Лоренца, – заявил он с важным видом. – Забыл тебе сказать, что я нашел сегодня весьма расторопного слугу – поляка из мелких шляхтичей Он придет завтра утром и спросит графиню ди Санта-Кроче. А теперь – до свидания.
Перейдя через улицу, Джузеппе легко отыскал квартиру певиц придворной оперы. В нее вела столь же узкая и грязная лестница, а обитали они так же высоко, как и он сам, несмотря на то что обе получали огромные деньги, не считая драгоценностей, от своих вельможных покровителей. В сумраке нащупав дверь, гость принялся без церемоний стучать в нее кулаком, так как ни звонка, ни молотка не имелось. Женский голос произнес за дверью несколько итальянских проклятий, и затем дверь распахнулась. Из нее хлынули клубы мокрого пара и чад подгоревшего оливкового масла. Сквозь пар посетитель разглядел мощную, с пышной грудью и крутыми бедрами, бабу с крупными чертами лица итальянско-еврейского типа. Ее пестрая полосатая юбка была высоко подоткнута и обнаруживала великолепные икры босых ног. В голых, открытых до плеч руках она держала мочалку, с которой текла мыльная вода; целое озеро расплывалось по полу вокруг нее. Из прихожей дверь вела в кухню, где слышались шипение и кипение, именно оттуда и валил пар. Не менее мощная, чем первая, и столь же простонародно одетая стряпуха виднелась там под кастрюлями и сковородками с ложкой в руке. Видимо, она приготовляла обед.
– Что вам угодно, синьор? – спросила итальянка, мывшая пол.
– Я желал бы видеть, любезная матрона, вашу хозяйку, певицу придворной ее величества оперы госпожу Габриэлли, – отвечал нарядный посетитель, сторонясь воды и мокрой мочалки.
– Это я сама перед вами, – спокойно отвечала босоногая женщина.
– Вы?! Возможно ли, синьора?! – вскричал пораженный гость. – Вы знаменитая в Европе певица Габриэлли?!
– Не прикажете ли спеть вам, синьор, для доказательства этого? Да, я – Габриэлли. А вон та, на кухне, моя подруга Давия, – продолжала певица, указывая на пифию среди кастрюль и оливкового чада34. – Чему же вы удивляетесь? Мы заняты своим хозяйством. Мы все делаем сами и потому всегда веселы и здоровы. Но кто вы, синьор? И что вам угодно?
– Граф Феникс ди Санта-Кроче, синьора! – внушительно произнес гость. – Явился засвидетельствовать вам свое почтение, отдать дань уважения вашим несравненным талантам, прославляемым всей Европой, и вместе с тем передать поклон от моей супруги, графини Серафимы.
– Ах, моя карлица Грациэлла рассказывала о ней! Грациэллы нет дома. Я послала ее за припасами. Она расхваливала красоту и голос вашей супруги.
– Трудно хвалить в вашем присутствии, синьора, чей-либо голос или внешность! Когда всходит сияющее солнце, меркнут крупнейшие звезды. Но я привез вам привет от некоторых ваших друзей из Италии и вот это письмо от принца, утратившего из-за вашего отъезда в Россию всю радость жизни.
Говоря это, граф Феникс достал письмо и махал им, не зная, как отдать в мокрые ручки певицы послание меланхолического принца.
– Пройдите сюда, граф, – сказала певица, бросая мочалку в лужу грязной воды. Затем она отерла руки о пеструю юбку и спустила ее так, чтобы скрыть мощные ляжки. Граф Феникс осторожно прошел в указанную комнату. Здесь певица приняла от него письмо, небрежно разорвала конверт, пробежала страстные строки августейшего обожателя и равнодушно бросила письмо на доску камина.
– Он надоел мне еще в Милане, – пояснила она.
– Бедный принц! Неужели столь разительное в наш безнравственный век постоянство не трогает ваше сердце, синьора? – говорил гость. – Впрочем, всеобщее обожание, которое окружает вас здесь, конечно, изгладило из вашей памяти образ далекого юного поклонника. Дивный ваш голос, мощный гений, пламень духа, совершенно обворожительная красота гремят по всей Европе! Все цивилизованное человечество, синьора, воздает вам хвалу!
Габриэлли совершенно равнодушно слушала слащавую лесть посетителя, однако она все же была ей приятна.
– Вы очень любезны, граф, – сказала она. – Может быть, вы желали бы познакомиться с моей подругой? – И, не дожидаясь ответа, крикнула звучным сильным голосом: – Давия, поди сюда!
Сейчас же явилась из кухни с пылающими щеками, вся дышащая ароматами лука и пряных специй женщина.
– Это наш соотечественник, недавно в Петербурге. Это граф ди Санта-Кроче, о супруге которого нам сегодня рассказывала Грациэлла, – представила Габриэлли.
Давия радостно всплеснула руками и засыпала графа потоком итальянских слов, расспрашивая о различных своих знакомых аристократах в Риме, Падуе, Венеции, Неаполе и еще дюжине других городов и городишек Италии. Граф знал многих из них и, пересыпая ответы свои любезностями и похвалами таланту и красоте артистки, сообщил немало новостей. В беседе приняла участие и Габриэлли.
Певицы усадили графа в кресло, достали из пузатого шкафчика вино, фрукты, угощали его и сами исправно пили за его здоровье. Не прошло и получаса, как между итальянскими певицами и гостем установились самые приятные, откровенные отношения. Граф оказался любезнейшим кавалером, к тому же, казалось, объехал весь свет, знал всех выдающихся людей, принцев, вельмож. Уже принесена была гитара, и артистки исполнили небесными своими голосами дуэт из новейшей оперы аббата Пьетро Метастазио35. Восторженный граф становился попеременно перед каждой из них на колени, целуя красавицам ручки, хотя они у Габриэлли сильно припахивали сырым мылом, а у Давии – подгорелым оливковым маслом. В то же время граф не забывал искусно расспрашивать певиц о петербургском дворе и свете, о всех певицах и актрисах Эрмитажа, об их покровителях, о домах вельмож, их женах, любовницах и скандальных связях, тайных и полуявных… Между прочим завел он речь и о покровителе Габриэлли, старом директоре театров и всяческих зрелищ господине Елагине…
– Господин Елагин мне известен как муж, исполненный высоких добродетелей, – важно говорил граф Феникс, – огромной учености и государственного опыта. Я слышал о нем в бытность мою в Лондоне от друга моего, герцога де Бофора. Имею и письма к сему достопочтеннейшему лицу от мужей рассвета, восхода солнца, от тайного места, где имеет свое пребывание великая мудрость, господствует мир, согласие и тишина!
– Что он такое говорит? – спросила недоуменно Давия, очень усердно прикладывая свои коралловые уста к кубу с вином, может, потому, что кулинарные занятия у пылающего очага пробудили в ней неуемную жажду. – Что он говорит? О каком рассвете и тайном месте? Что за каббалистика? И в первый раз слышу о добродетелях господина Елагина. Спросите у Габриэлли, она вам расскажет, что это за добродетели. Ха! Ха! Ха!
– Оставь в покое моего доброго старичка, Давия, – поморщилась Габриэлли.
– Доброго? Да, к тебе он добр, и ты с ним делаешь все, что только пожелаешь! Но другим в труппе житья нет от этой противной старой и капризной крысы.
– Я еще раз говорю тебе, Давия, оставь в покое моего старого покровителя! – уже сердилась Габриэлли.
– Вот еще! Ты, кажется, хочешь мне приказывать! Но я никогда и никому еще не подчинялась, тем более тебе! Чем я хуже тебя? Кажется, ничем. Хочу – и буду говорить, буду!
– Молчи! Молчи! – вскрикивая и топая ногой, кричала Габриэлли, черные кудри ее, как змеи, разметались вокруг головы.
Давия тоже вскочила и встряхивала в гневе своими великолепными волосами цвета венецианского красного золота. Вырвавшись из-под шелковой сетки, они рассыпались по плечам и груди певицы, едва прикрытой воздушной рубашкой и коротеньким фигаро. Затем обе певицы уперли в крутые бедра мощные длани и стали наступать друг на друга, одновременно пронзительно крича:
– Я буду говорить, буду кричать всегда, всюду, что твой старикашка – безнравственная обезьяна! Коротышка! Уродец! Задыхается! Косой! Глухой! Скупой! Носит по три года один кафтан. Всем надоедает! Ничего не смыслит в искусстве! Противный! Отвратительный!
– Он лучше в тысячу раз твоего жирного мопса Безбородко! Пьяницы! Грубияна! Варвара! Который таскается по кабакам и непотребным домам и заставляет тебя делить его любовь с уличными грязными тварями!
– Это все же лучше, чем жить со стариком, развалиной, немощным подагриком только потому, что он главный директор театров и дает тебе первые роли!
– Я живу со стариком, а ты кроме своего бегемота еще с тремя. С несчастным мальчиком – графом Бобринским36, которого растлеваешь и почти довела до чахотки! И с братьями, родными братьями!
– Что, я живу с родными братьями?
– Да, да, я знаю! С одним Рибасом37 и с другим Рибасом! Это смертный грех! Это кровосмешение!
– Фурия!
– Мегера!
– Цыганка!
– Жидовка!
Певицы до того разъярились, что, казалось, готовы были вцепиться друг другу в волосы.
Граф Феникс внимал перебранке с полнейшим спокойствием, улыбаясь и прихлебывая вино из кубка.
– Ты – жидовка и готова удавиться за горсть червонцев! – кричала Давия.
– А ты цыганка, у тебя нет религии! Ты служишь сатане! – кричала Габриэлли.
– Дура! Обе мы пойдем в ад, если только он существует!
– Слышите! Она не верует в учение Святой Церкви! Я – жидовка, ты говоришь? Но я верую! Я никогда не позволяла себе вступить в связь с двумя близкими родственниками одновременно, тем более с родными братьями!
– Какая святая, подумаешь! Кому ты говоришь? Разве я не знаю твоих похождений?
– Ты – кровосмесительница. И я донесу на тебя аббату Николю.
– Ха! Ха! Ха! Доноси хоть самой инквизиции. Мы в России. Здесь меня не достанешь. Да и в Риме у меня достаточно знакомых кардиналов, которые любят жить весело.
– Когда ты умрешь, Святая Церковь откажет тебе в погребении!
– Всех актрис лишают погребения в освященной земле. Да не все ли равно мертвецу?
– Тебя не похоронят! Тебя не похоронят!
– Нет, похоронят!
– Нет, не похоронят!
– Да ведь я провоняю.
Последний аргумент Давии был столь неожидан, что Габриэлли не нашлась что сказать и замолчала.
Громкие аплодисменты вдруг раздались в дверях покоев. Певицы и внимавший их своеобразному объяснению граф невольно повернулись туда.
