Kitabı oku: «Дочь Великого Петра», sayfa 38
«Пусть совершится земное правосудие!» – мысленно решил он.
XXIV. Роковая бумага
Княжна Людмила Васильевна была, как мы знаем, очень обеспокоена, напрасно прождав графа Петра Игнатьевича Свиридова в ночь, назначенную ему для свиданья.
Ее несколько развлек визит графа Свянторжецкого, которому она даже отдала второй ключ от калитки, вполне уверенная, что граф Свиридов не решится явиться не в назначенное время, не переговорив с ней. У ней была, кроме того, надежда, что он явится сегодня же и вернет ей ключ. Она сумеет найти время, чтобы потребовать от него объяснения причин его неявки, и, смотря по уважительности этих причин, накажет его более или менее долгой отсрочкой следующего свидания.
Посетители приходили за посетителями.
Княжна принимала в будуаре. При каждом докладе лакея о новых визитах она надеялась услыхать фамилию Свиридова. Но фамилии этой не произносилось.
Не явился в ее приемные часы и князь Сергей Сергеевич Луговой, редко, особенно за последнее время, пропускавший случай быть у нее.
Это совпадение стало не на шутку тревожить княжну. Она слышала еще вчера в театре о каком-то столкновении между бывшими друзьями, но, видимо, никто не знал подробностей, да и вообще в свете не придавали этому значения, так как ни один еще из сегодняшних посетителей и даже посетительниц княжны Полторацкой ни словом не обмолвился о вчерашнем эпизоде в театре.
Наконец все разъехались. Княжна осталась одна. Она полулегла на кушетку с книжкой в руках, но ей не читалось. От печатных строк рябило в глазах. Проведенная почти без сна ночь и нервное состояние дня дали себя знать.
Княжна задремала, но сон ее был тревожен и томителен. Это было, скорее, какое-то полузабытье, сопровождавшееся грезами. Перед ней встали одни за другими все страшные моменты рокового дня убийства Никитой княжны и княгини Полторацких. Ей ясно представилась проходная комната перед спальней княжны и страшная сцена убийства и насилия. Стон княжны звучал в ее ушах и вызывал капли холодного пота на ее лоб. Княжна вздрагивала во сне, и на ее лице было написано невыносимое страдание.
Далее вырисовывалась другая картина. Труп княжны Людмилы в простом дощатом, окрашенном желтой краской гробу с грошовым позументом, стоявший в девичьей. Скорбное пение во время панихиды и этот жених мертвой девушки, стоявший рядом с ней, с живой, которую он считает своей невестой и на которую глядит грустным, умоляющим, но вместе с тем и недоумевающим взглядом.
День похорон княгини и княжны Полторацких встал в ее памяти. Она идет за гробом княгини, а там, в хвосте процессии, несут останки княжны Людмилы. Вот ее скромный гроб опускают в могилу, и скоро земля, брошенная в большинстве равнодушными руками, образует холмик, на который водружают деревянный крест. Безумная, ей показалось тогда, что все похоронено под этой земляной насыпью, под этим деревянным крестом с надписью: «Здесь лежит тело Татьяны Берестовой».
Увы, теперь бодрствующий ум в спящем теле ясно видит, что кровь убитой вопиет из-под земли к небу и что нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. Припоминаются княжне Людмиле подозрительные взгляды старых слуг в Зиновьеве. Она уехала в Петербург от этих взглядов, но здесь явился Никита, а за ним Осип Лысенко, преобразившийся в графа Свянторжецкого. Один сообщник, другой случайно узнавший о ее преступлении. Она сумела одного устранить с дороги, другого сделать бессильным.
Но навсегда ли она добыла этим себе спокойствие? Этот вопрос тяжелым кошмаром висел над спящей молодой девушкой.
– Возмездие близко! – слышится ей голос, властный, суровый, похожий на голос покойной княгини Вассы Семеновны Полторацкой.
Молодая девушка вздрагивает сильней и просыпается. Перед ней стоит ее горничная.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство! – растерянно повторяет она.
– Что, что тебе? – вскочила княжна и села на кушетку.
В первое мгновение ей даже показалось, что все открыто и что ее пришли брать как сообщницу убийцы княгини и княжны Полторацких.
– Помилуйте, ваше сиятельство, – вывела ее из состояния сна горничная, – сколько времени я уже стою над вами, а вы, ваше сиятельство, почиваете, да так страшно… Ведь уже за полночь.
– Что ты… А я и не заметила, как заснула за книгой.
– Видно, сон вам нехороший приснился, ваше сиятельство.
– Почему ты так думаешь?
– Бледная такая вы лежали, дышали тяжело, все вздрагивали.
– Да, мне что-то снилось, – окончательно оправилась княжна.
– Что, ваше сиятельство?
– Ишь какая любопытная.
– Я, ваше сиятельство, умею сны разгадывать.
– Да я теперь и не помню, что мне пригрезилось, заспала, верно.
– Экая напасть какая! – наивно заметила Агаша.
– Однако пора спать по-настоящему, – сказала княжна Людмила Васильевна. – Иди раздевать меня.
Княжна направилась в спальню. Агаша последовала за ней. Молодая девушка долго не могла заснуть, однако под утро впала в крепкий, безгрезный сон.
Проснулась она поздно, но сон укрепил и оживил ее. Она стала прежней княжной Людмилой, весело и бодро смотрящей в будущее. На это будущее между тем надвигались действительно темные тучи.
В это же утро первый распечатанный Сергеем Семеновичем Зиновьевым секретный пакет заключал в себе подробное донесение тамбовского наместника о деле по убийству княгини Вассы Семеновны и княжны Людмилы Васильевны Полторацких. Не без волнения стал читать бумагу Зиновьев.
Наместник излагал в ней подробно сообщение местного архиерея о предсмертной исповеди «беглого Никиты», сознавшегося в убийстве княжны и княгини Полторацких и оговорившего в соучастии свою дочь Татьяну Берестову, имевшую разительное сходство с покойной.
Умирающий убийца рассказал на духу все подробно, до сознания его перед графом Свянторжецким и получения от своей сообщницы десяти тысяч рублей за уход из Петербурга. Оставшиеся деньги, в количестве девяти тысяч семисот рублей, умирающий Никита передал отцу Николаю для употребления на богоугодное дело, но последний при рапорте представил их архиерею.
Исповедь умирающего дышала такой искренней правдивостью, что не только в «самозванстве», но даже в виновности Татьяны Берестовой, как соучастницы в убийстве, не оставалось ни малейшего сомнения.
В приведенном целиком рапорте отец Николай указывал и мотивы, приведшие Никиту к раскаянию. По словам покойного, он, отправившись из Петербурга, сильно пьянствовал по дороге и шел, не обращая внимания, куда идет. Каково же было его удивление, когда он очутился вблизи Зиновьева. Он не решился идти туда и зашел в соседний лес. В этом-то лесу он вдруг заснул и имел сонное видение, окончательно переродившее его нравственно, но разбившее физически. К нему явились убитые им княгиня и княжна Полторацкие, и первая властно приказала ему идти к отцу Николаю в Луговое и покаяться во всем.
– Тебе все равно жить недолго, ты не проживешь и недели! – сказала ему княгиня.
Никита проснулся весь в холодном поту и, когда захотел приподняться, почувствовал такую страшную слабость и ломоту во всем теле, что еле живой доплелся до дома отца Николая. Предчувствие близкой неизбежной смерти не оставляло его с момента пробуждения в лесу.
Несмотря на заботливый уход за ним со стороны отца Николая и его стряпки Ненилы, больной с каждым днем все слабел и слабел и, наконец, попросил отца Николая о последнем напутствии. На этой же предсмертной исповеди умирающий и рассказал все своему духовнику.
Сергей Семенович еще раз перечитал роковую бумагу и снова вопрос «что делать?» возник в его уме.
«Надо доложить государыне! – решил он после довольно долгого размышления. – Но прежде сообщу князю Сергею Сергеевичу!» – мысленно добавил он.
Зиновьев имел право личного доклада государыне по делам не политическим, особенной важности. Такие дела случались редко, а потому редко приходилось ему и докладывать ее величеству.
«Надо заехать к князю Сергею Сергеевичу, а оттуда во дворец!» – решил Зиновьев и уже встал, чтобы выйти, как вдруг остановился.
Он вспомнил, что сегодня утром его жена, Елизавета Ивановна, принесла ему несколько яблок из заготовленных на зиму и он съел одно из них. Думать поэтому быть сегодня с докладом у императрицы было бы безумием.
В числе особенных странностей Елизаветы Петровны было то, что она терпеть не могла яблок. Мало того, что она сама их никогда не ела, но она до того не любила яблочного запаха, что узнавала по чутью, кто ел их недавно, и сердилась на того, от кого пахло ими. От яблок ей делалось дурно.
Приближенные императрицы остерегались даже накануне того дня, когда им следовало явиться ко двору, дотрагиваться до яблок. Приходилось, таким образом, и Сергею Семеновичу Зиновьеву отложить доклад до следующего дня.
– Утро вечера мудренее, – сказал он сам себе в утешение и остался в своем служебном кабинете.
После обеда он заехал к князю Сергею Сергеевичу Луговому, которого застал в мрачном расположении духа.
– Бумага получена! – после взаимного приветствия, усевшись в покойное кресло княжеского кабинета, сказал Зиновьев.
– Получена! – равнодушно повторил князь Луговой.
– Да, – удивленно посмотрел на него Сергей Семенович, – и содержание ее таково, что необходимо доложить государыне…
– Никита оговорил Татьяну Берестову в сообщничестве?
– Он рассказал все во всех подробностях, и, главное, нельзя усомниться в его искренности. Кстати, бумага со мной, прочтите сами.
Зиновьев вынул из кармана бумагу и подал князю Сергею Сергеевичу. Тот стал внимательно читать ее. От устремленного на него пристального взгляда Сергея Семеновича не укрылось то обстоятельство, что ни один мускул не дрогнул на лице князя при этом чтении.
«Что это значит?» – мысленно задавал себе вопрос Зиновьев.
– Я так и думал! – совершенно спокойно сказал князь, окончив чтение и передавая Зиновьеву обратно бумагу.
– Что вы сказали?
– Я сказал: я так и думал.
– Вы?
– Вы удивляетесь? Я вчера убедился в таких вещах, которые не оставили во мне ни малейшего сомнения в глубокой испорченности этой девушки, принявшей на себя личину вашей племянницы.
– Вот как! Какие же это вещи?
– Увольте меня, дорогой Сергей Семенович, рассказывать вам все это теперь. Мне и так тяжело.
– Помилуйте, князь, конечно, не надо.
– Когда-нибудь, когда все это дело кончится, я расскажу вам это…
– Значит, то, о чем мы вчера говорили… – начал Зиновьев.
– Забудьте об этом… Я ей не судья, но и не ее защитник. Между мной и этой девушкой кончено все… Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать, ее будущность для меня безразлична… Моя невеста умерла… Я буду оплакивать ее всю мою жизнь… Она ее убийца – Бог ей судья… Мстить за себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце… Остальное – ваше дело…
– Я доложу государыне завтра же и завтра же отдам приказ об ее аресте… Я не могу оставить безнаказанной убийцу моей сестры и племянницы, – горячо заявил Сергей Семенович Зиновьев.
– Пусть свершится правосудие… – как бы про себя сказал князь Луговой.
– Пусть свершится правосудие!.. – торжественно повторил Зиновьев.
Сергей Семенович стал прощаться с князем Сергеем Сергеевичем.
– Можно ли было ожидать что-либо подобное? – заметил он, уходя.
– Да, – задумчиво отвечал князь, – впрочем, в наше время можно ожидать всего.
Князь проводил его до передней и затем вернулся к себе в кабинет и потребовал трубку.
Долго ходил он взад и вперед по комнате. Ни одной мысли, казалось, не было у него в голове. В таком состоянии пробыл князь Луговой до поздней ночи, когда за ним заехал граф Петр Игнатьевич Свиридов, чтобы идти с последним объяснением к княжне Полторацкой.
XXV. В объятиях трупа
– Какой дивный букет!.. Боже мой, какая прелесть!.. Это становится положительно интересно: кто награждает меня чуть не ежедневно такими роскошными цветами?..
Такое восклицание вырвалось у княжны Людмилы Васильевны Полторацкой при виде стоявшего в ее будуаре нового роскошного букета из белых роз. Агаша поставила его в большую вазу на столике около кушетки, так как букет принесли в то время, когда княжны не было дома. Она сделала в этот день довольно много визитов с затаенною мыслью узнать что-нибудь о происшедшем столкновении между графом Свиридовым и князем Луговым.
Княжну все еще беспокоило странное поведение первого – не явиться на назначенное ему свиданье и не возвратить ключ! Что могло это значить? Ни в одной гостиной, однако, княжна не получила ответа на этот вопрос. Ничего, видимо, не случилось такого, чем могли быть заинтересованы великосветские кумушки того времени.
Это обстоятельство отчасти успокаивало княжну Людмилу, а отчасти усиливало ее беспокойство. С одной стороны, она заключала из этого, что не случилось ничего серьезного, а с другой – что, быть может, при ней, как причине разыгравшейся истории, умышленно о ней умалчивают. С такими лихорадочно прыгающими мыслями возвратилась домой княжна Людмила.
Присланный букет несколько отвлек ее думы от князя Лугового и графа Свиридова или, лучше сказать, дал другое направление этим думам. Ведь она окончательно решила, что кто-нибудь именно из них присылает ей уже более недели ежедневно эту массу цветов.
Подозрение, которое она имела на этот счет относительно графа Иосифа Яновича Свянторжецкого, исчезло. Он слишком хорошо сумел сыграть роль неповинного в деле цветочных подношений человека, даже тогда, когда молодая девушка, глядя на него в упор, весьма прозрачно высказала ему ее подозрение. Он нимало не смущался и, казалось, даже не догадывался, о чем она говорит. Княжна не могла предполагать за ним таких актерских способностей. Она не знала, что эта присылка цветов – пролог к задуманному хладнокровно и всесторонне преступлению, а потому для графа было очень важно, чтобы княжна не догадалась, от кого присылаются они.
Граф Свянторжецкий был подготовлен к подозрению, а вследствие этого подготовился искусно разогнать его. Он достиг цели. Княжна вычеркнула его из списка поклонников, могущих баловать ее так таинственно и скромно.
В списке осталось только двое: граф Свиридов и князь Луговой. Если действительно присылает цветы кто-нибудь из них, а больше присылать некому, думала княжна, значит, отношения одного из них к ней не изменились, а следовательно, ее страх обнаружения двойной игры, затеянной ею с этими двумя поклонниками, совершенно неоснователен.
Она с удовольствием вдыхала в себя аромат присланного букета.
Розы, показалось ей, как-то особенно сильно пахли.
Для нее это было странно. Любительница и знаток цветов, молодая девушка знала, что белые розы имеют тонкий, нежный запах.
«Вероятно, какой-нибудь особый сорт!..» – мысленно решила она.
Аромат был восхитителен, и княжна невольно до вечера, отрываясь сперва от какого-то затейливого вышивания, а затем от чтения, несколько раз наклонялась над букетом и подолгу вдыхала в себя его чудный запах.
Время шло.
Чем ближе подходил час свиданья с графом Иосифом Яновичем Свянторжецким, тем, к своему удивлению, княжна чувствовала все большее и большее оживление, странно смешанное с нетерпением ожидания.
Никогда еще она не ждала так графа Свянторжецкого, никогда не считала минуты, оставшиеся до полуночи, а когда полночь пробила, не прислушивалась с лихорадочным беспокойством к мельчайшим звукам среди окружавшей ее тишины.
Молодая девушка чувствовала, как горели ее щеки, как кровь била в виски.
Она подошла к висевшему на стене громадному зеркалу и сама невольно залюбовалась на себя. Никогда – она должна была сознаться в этом сама себе – она не была так хороша, как сегодня. С пылающими щеками, с мечущими положительно искры страсти глазами, княжна имела вид вакханки настоящей демонической красоты.
«Он сойдет с ума, увидев меня сегодня!» – мелькнула в ее уме злорадная мысль.
Но странное дело, молодая девушка почувствовала, что это злорадство смешано у нее в уме и сердце с чувством торжества победы над любимым человеком, победы, которую как будто она ждала долго и напрасно и только теперь убедилась, что момент ее близок. Это поразило княжну Людмилу Васильевну.
Разве она любит графа Свянторжецкого? Нет, она не может ответить на этот вопрос утвердительно. Он ей нравился и нравится, но когда она припоминала сцену с ним, когда он бросил ей в лицо обвинение в самозванстве и сообщничестве в убийстве ее господ и хотел воспользоваться добытой им тайной для ее порабощения, ничего, кроме ненависти, не чувствует она с тех пор к нему в своем сердце. Если она приблизила его к себе, если принимает его с глазу на глаз, то единственно для того, чтобы этим способом мстить ему, чтобы наслаждаться его мучениями.
И теперь первая мысль, которая появилась у нее при взгляде на себя в зеркало, была злобная мысль о том, какие мучения будет испытывать он эти полтора часа, которые она обыкновенно жертвует ему на свиданья, при близости к такой красавице, как она, и при горьком сознании, что к таким свиданьям всецело применима русская пословица «близок локоть, да не укусишь».
Но отчего же так томительно бьется ее сердце, отчего сегодня потребность свиданья с графом Свянторжецким говорит во всем ее существе как-то особенно властно?
Почему она дрожит при мысли, мелькающей у нее в уме: «А вдруг он не придет?»
Почему, наконец, эта мысль появляется у нее в голове?
Прежде этого никогда не бывало. Она была совершенно равнодушна к его приходу, она была так твердо уверена, что он придет, а теперь… теперь она боится, что он не придет.
Это возмущало молодую девушку, а между тем она была бессильна побороть в себе это томившее ее чувство опасения.
Какое-то странное желание иметь около себя другое ей подобное существо охватывало все существо молодой девушки.
«Позвать Агашу!» – мелькнуло в ее уме, и рука уже было протянулась к сонетке, но княжна тотчас бессильно опустила ее.
«Нет, это не то! – пронеслось в ее голове. – Тем более что он может прийти каждую минуту».
Она взглянула на стоявшие на камине английские часы в перламутровом футляре с бронзовой отделкой.
Но вот до чуткого уха княжны Людмилы Васильевны долетел чуть слышный скрип отворяемой калитки.
«Он пришел!» – пронеслось в ее уме, и сердце так томительно сжалось, что она должна была вскочить с кушетки, на которой сидела, и несколько раз пройтись по комнате, чтобы успокоиться.
Для этой же цели она наклонилась к стоявшему на столике букету и еще несколько раз жадно вдохнула в себя его чудесный аромат. Это, казалось ей, ее успокоило. Она стояла возле столика с букетом и глядела на дверь, в которую должен был войти граф.
В коридоре уже слышались его осторожные, мягкие шаги. Эти шаги отзывались как-то непонятно чувствительно в сердце молодой девушки.
Дверь отворилась.
Граф Иосиф Янович Свянторжецкий появился на ее пороге.
– Однако вы заставляете себя ждать, граф, – встретила его деланно спокойным упреком княжна Людмила, но в голосе ее слышались сдавленные ноты, указывавшие на с трудом подавляемое волнение.
– Извините, княжна, я действительно несколько запоздал… Меня задержала обширная переписка, вызванная моим отъездом.
– Вы будете наказаны тем, что я прогоню вас раньше, чем обыкновенно, – сказала княжна, деланно улыбаясь.
– Это будет жестоко.
Граф смотрел на нее пытливым взглядом. От этого взгляда не укрылось ее с трудом скрываемое волнение, ее возбужденное состояние, придававшее такой соблазнительный блеск ее красоте. Чуть заметная улыбка скользнула по губам графа Иосифа Яновича.
«Подействовало, молодец патер Вацлав!» – мелькнуло в его голове.
Княжна Людмила Васильевна села на кушетку и молча указала графу на место рядом с собой. Граф сел.
– Нет, княжна, вы не будете так жестоки сегодня, чтобы прогнать меня скоро, я, напротив, хотел именно просить вас удлинить это свидание перед долгой разлукой. Оно будет для меня единственным светлым воспоминанием о Петербурге, когда я буду вдали от вас.
– Уж и единственным! – уронила княжна.
Странное дело. Прежде она бы тотчас остановила его при начале этого полупризнания, а теперь она чувствовала, что эти слова, в которые граф сумел вложить столько страсти, чудной мелодией звучали в ее ушах.
– Не правда ли, княжна, вы доставите мне эту радость? – продолжал граф, овладев ее рукой.
Она не отнимала у него этой руки. Ей было приятно это прикосновение. Какая-то теплота разливалась по всему ее телу. Она чувствовала сладкую истому.
Он подвинулся к ней ближе и наклонился к ее лицу, его горячее дыхание обожгло ее, но она не двинулась с места, как бы решившись отдаться всецело обаянию чудесных минут.
– Я люблю вас, верьте мне, я люблю вас безумно, страстно, – раздавался в ее ушах его страстный шепот.
Что-то властное потянуло ее к нему. Она инстинктивно прижалась к его груди и склонила свою голову к нему на плечо.
– Любишь, конечно, не мучь…
Он сильной рукой взял ее за талию, приподнял и посадил ее к себе на колени.
Она повиновалась как-то автоматически, а между тем ее дивные глаза метали пламя бушующей в ней страсти. Она жадно слушала слова любви и отвечала на них с какой-то неестественной, безумной лаской. Она была в его совершенной власти.
Вдруг в этот момент графу Свянторжецкому почудились шаги по коридору, но шаги удалявшиеся. Видимо, сам увлеченный вызванной им, хотя и искусственно, страстью молодой девушки, он не слыхал, когда эти шаги приблизились к двери балкона. Шаги смолкли, а молодая девушка продолжала обвивать его шею горячими руками. Ее пышущее огнем дыхание обдавало его и подымало все большую и большую бурю страсти в его сердце.
Они как бы замерли в объятиях друг друга. Их губы сливались в страстном, крепком, долгом поцелуе.
Вдруг княжна Людмила Васильевна затрепетала с головы до ног и как-то неестественно вытянулась. Ее руки продолжали обвивать его шею, но он уже не чувствовал их чудной теплоты. Голова ее откинулась назад.
На за минуту перед тем пылающих щеках появилась мертвенная бледность. Он еще продолжал сжимать ее в своих объятиях и со страстью целовать ее полумертвые губы, но…
Вдруг граф Иосиф Янович почувствовал, что молодая девушка холодеет в его объятиях и становится как-то неестественно тяжела. Он вздрогнул, поглядел ей в глаза и, в свою очередь, стал бледен как полотно. Он понял. Он находился в объятиях трупа. Княжна умерла.
Первые минуты он окаменел от охватившего его ужаса.
Только через продолжительный отрезок времени граф сумел возвратить себе самообладание.
Он с трудом разжал обвивавшие его шею уже похолодевшие руки, бережно уложил княжну на кушетку, положил ей на грудь букет из белых роз и, оборвав цветы, стоявшие в букетах и других вазах и корзинах, положительно усыпал ее ими.
Он делал это по заранее составленному им плану, так как приготовился встретить смерть молодой девушки, но несколько позже, когда она будет принадлежать ему.
Судьбе было угодно, чтобы она умерла за несколько минут ранее. Он слишком увеличил дозу чудодейственного снадобья патера Вацлава.
Он имел присутствие духа вынуть из кармана записку со словами: «Измена – смерть любви», вложил ее в уже похолодевшую правую руку молодой девушки и тогда только вышел, бросив на лежавшую последний взгляд. Этот взгляд выражал не сожаление, а лишь неудовлетворенное плотское чувство.
Он осторожно затворил дверь, ведущую из передней в сад, тщательно запер калитку и далеко швырнул от себя ключ. Все это граф проделал машинально, как бы в тумане.
Но напряжение нравственных и физических сил имеет свой конец. Едва он сделал несколько шагов по берегу Фонтанки, как вдруг ноги у него подкосились, он упал в сугроб снега и судорожно зарыдал.
