Kitabı oku: «Наши забавники. Юмористические рассказы», sayfa 4

«Горячее сердце» и «На ножах»

В библиотеку входит деревенская баба со связкой книг и тарелкой в руках.

– Здравствуйте! От госпожи Фунтиковой вот прислали, – говорит она и подает книги.

– Переменить?.. – спрашиваеть ее библиотекарь.

– Нет, насчет перемены ничего не сказывали, а только: «Вот, – говорит, – тебе, Настасья, рубль целковый, заплати им и возьми у них горячее сердце и чтоб на ножах беспременно», – отвечает баба.

Библиотекарь принимает подписные деньги за месяц вперед и подает ей две книги: «Горячее сердце» Островского и «На ножах» Лескова.

Баба книг не берет и, озираясь по сторонам, смотрит на географическую карту, висящую на стене, на картины.

– Книги ваши готовы, можете взять их и идти, – говорит библиотекарь.

– Да они книг не велели брать, а вы пожалуйте мне горячее сердце. Я вот нарочно и тарелку с собой захватила, – стоит на своем баба. – «Принеси, – говорит, – горячее сердце и беспременно на ножах». Ну как я его по улице на ножах понесу? Вы уж мне на тарелочку…

Библиотекарь еле удерживается от смеха.

– Ты не поняла, моя милая, свою барыню, – пробует он разъяснить бабе. – Вот эти самые книги «На ножах» и «Горячее сердце» и называются. Бери их и смело неси своей барыне.

Баба недоверчиво качает головой.

– Нет, господин! Что морочишь-то меня? Полно шутки шутить, брось… – говорит она. – Я хоть и деревенская, а тоже русский язык понимаю. «Принеси, – говорит, – Настасья, мне горячее сердце», а про книги ни полслова…

– Да тут в книжке «Горячее сердце» и есть. Это пьеса. Она найдет.

Баба машет рукой.

– Толкуй тут! Где же это видано, чтоб в книжке сердце было?

– Ах, боже мой! – всплескивает руками библиотекарь. – Понимаешь ты, это просто название такое… название книги. Ведь есть же книги «Букварь», например, «Часослов», а это «Горячее сердце».

– Не… – стоит на своем баба. – Букварь это точно, что есть, а сердце само по себе. Ты мне его и дай!

Бпблиотекарь выходит из себя.

– Здесь, матушка, не закусочная, не гусачное заведение, чтоб тебе мясо продавали! – горячится он. – Ты дура, тебе растолковывают, в чем дело, а ты не хочешь понять. Коли не желаешь брать книги, то иди так, без книг.

– Что ж, я и пойду, только отдайте мне мой рубль целковый, – говорит баба.

– Деньги за чтение книг присланы, и я их записал на приход.

– Мало ли, что записал! За чтение книг! А я тебе говорю, что на сердце она мне их дала.

– Иди с Богом! Иди с Богом! Нечего тут топтаться!

Баба начинает вопить:

– Что ж это такое! Взял деньги задарма да еще меня же гонит. Слышь ты, отдай! Ведь с меня спросится. Аль мне городового звать? Я, ей-ей, «караул» закричу!

Библиотекарь, пожав плечами, отдает ей рубль.

– На вот тебе деньги, отнеси их твоей барыне обратно и скажи ей, чтоб она впредь таких дур, как ты, не присылала! – отчеканивает он.

Баба берет рублевую бумажку и вертит ее в руках.

– Барыня-то у нас уж очень злючая, – бормочет она. – Больная, оттого. Испорчена… Говорят, у нее рак в нутро залез, ну и сидит там, впившись. Ты говоришь: «Бери книги…» За книги-то бы мне она такого трезвону задала, что небо-то с овчинку!.. Так нет у вас горячего-то сердца? – снова спрашивает она библиотекаря.

– Вон! – орет тот и указывает бабе на дверь.

В Михайловском сквере

Скромно одетая молодая и хорошенькая девушка, в синем миткалевом платье и в клеенчатой шляпке, выпила стакан парного молока у будочки в Михайловском сквере и, найдя тенистое местечко, села на скамейку. Погода была хорошая. В кустах чирикали воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку. Она раскрыла принесенную с собой книгу и принялась читать ее. Проходящие мимо девушки мужчины заглядывали ей под шляпку; некоторые останавливались и садились рядом, некоторые заговаривали даже, начиная с комплиментов, но девушка не отвечала и еще более углублялась в чтение.

– «Крестцовая кость, состоящая из сросшихся позвонков, представляет широкий клин, вставленный между костями таза…» – шептали ее губы.

Рядом с ней сел белобрысый молодой человек в синем галстуке. Из-под пальто его виднелись пуговицы вицмундира. Он закурил папироску, улыбнулся прыщавым лицом и, скосив глаза, сказал:

– Такая хорошенькая девушка и себе глазки чтением портит, а между тем есть люди, которые в безумии своих чувств давно уже пронжены стрелой прямо в сердце и даже насквозь.

Ответа не последовало.

– Верно, похождением Рокамболя заинтересовались? – продолжал он. – Охота вам интересоваться любовью Альфонса к Жоржете, ежели эта самая пламенная любовь около вас и млеет в скоропалительной тоске среди летания мотыльков и терзания ада своей души… Послушайте, пройдемтесь в Летний сад, а там Амур любви перенесет нас на пароходе по волнам душистых невских струй на Крестовский.

Девушка наклонила голову и молчала, но прыщавый молодой человек не унимался:

– Прелестная незнакомка, зачем ограбили вы мое сердце, совершив кражу со взломом райского покоя души, и таитесь в коварном молчании кровожадной гиены?

И этот фортель не удался. Молодой человек начертил тросточкой на песке слово «прелесть» и, указывая на написанное, произнес:

– Чем читать фантазию вымысла поэта, прочтите лучше книгу вопля любви.

– Вы, милостивый государь, нахал! – отрезала девушка и, поднявшись с места, перешла на другую скамейку.

– Послушайте, зачем такая противоположность чувств с вашей стороны? – кричал ей вслед молодой человек. – Или, может быть, апартамент вашего сердца занят уже офицером со шпорами? В таком случае до свидания до порожнего момента. – Он встал с места и, поравнявшись с ней, спросил: – Дозвольте, впрочем, узнать, как ваше легкокрылое имечко произносится? Наверное, Евгения, Ольга или, еще лучше, Надежда? По глазам совсем надежда на необъятное блаженство любви… – прибавил он.

– Послушайте, я обращусь к защите публики и попрошу передать вас городовому! – вспыхнула девушка.

– О, как во гневе ты прекрасна! Адье, адье!

Молодой человек послал ей летучий поцелуй и пошел по дорожке сада, то и дело оглядываясь на девушку. Девушка продолжала читать:

– «Положение затылочного отверстия, непосредственно за серединою основания черепа, ясно доказывает…»

Рядом с ней плюхнулся на скамейку пожилой купец в широком пальто, в картузе и с зонтиком. Он крякнул, вынул фуляр, отер им лицо и, покосившись на девушку, улыбнулся.

– Скубентка будете? – спросил он.

Молчание.

– Али, может, гувернантка, в мамзелях служите?

Без успеха.

– Неужто мастеричка? – допытывался купец, но, не получив ответа, продолжал: – А ты, барышня, гордость-то брось, с тобой обстоятельный человек разговаривает. Солидные-то купцы, ей-ей, лучше юнкаря или писаря. Купец хлебнее, а писарь или юнкарь, что он? И вся-то цена ему – фунт красной смородины либо крыжовнику, ну а у купца потроха иные: он что твой сиг икряный.

– Послушайте, что вы ко мне пристаете?! – вскинула на него глаза девушка.

– Ошибаетесь, сударыня. Я не банный лист, чтобы приставать… – ответил купец и умолк. Через несколько времени он начал глубоко вздыхать и наконец замурлыкал себе под нос: – «Я хочу вам рассказать, рассказать, как шли девушки гулять». О-хо-хо-хо! – зевнул он. – Что, мухи, сударыня, одолевают? – спросил он, заметив, что девушка отмахивается от мух, но, не получив ответа, сказал: – Муха – уж это такая тварь, что она всюду лезет. Мне один антилерист сказывал, что у нее тыща глаз и она даже задом видит. Да… Вот мы не умудрены, чтобы затылком взирать… – ни с того ни с сего прибавил он. – Какую книжку-то читаешь? Песенник, поди? – Купец заглянул в книгу и, увидав там рисунок человеческих внутренностей, сказал: – Ну, теперь я узнал, что ты за птица! Коли про жилу и кишку читаешь – значит, скубентка будешь. Читай, читай, понабьешь башку-то хорошенько, так потом повитухой будешь. Только чтоб человечье нутро разглядывать – не женское это дело… Пойдем в Летний сад – щиколадом угощу! – отрезал он.

– Послушайте! – вскинула на него глаза девушка.

– Не щетинься, не щетинься! – остановил ее купец. – Не хочешь, и не надо. У меня же деньги целее будут. Вишь, у тебя зубки-то словно миндалины!

– Оставьте меня в покое, прошу вас.

– Да я и не трогаю, я рукам воли не даю, а насчет ласковых слов нешто это запрещено?.. Э-эх, грехи тяжкие! А что, барыня, вы вот скубенткой-то будете, так знаете: правда это мне сказывали, что потрошил раз доктор одного сапожника, и вдруг такой афронт, что в нутре у него шило и дратву с подметкой нашли?

– Умоляю вас, уйдите от меня! – просила девушка. – Старый вы человек и вдруг…

– Старые-то лучше, сударыня, надежнее. Они эту самую сверкательную коринку, что у вас на лбу на мокром месте сидит, пуще молодого ценят. Ей-богу! Ты вот свой взор пустила, а меня словно маслом…

– Нахал!

– Послушайте, это зачем же!.. Я вам конфектные слова, а вы мне в ответ купорос… Вот так барышня! Вот так брыкливая!

Девушка вскочила с места и пошла по аллее. Купец тоже встал с места и смотрел ей вслед.

– Дура! Своей собственной политики не знает. А ведь могла бы насчет карманной выгрузки свой собственный интерес сделать, ей-богу, могла бы! – пробормотал он себе под нос, махнул рукой и со вздохом направился в другую сторону.

Свадебный стол

Прошел Успеньев день, и в городе среди торгового люда заговорили о богатой купеческой свадьбе. Женился лесной двор и брал плитную ломку с каменным домом в придачу. Сделка была очень выгодная, а потому ждали роскошного свадебного пира. Отец невесты закатил такой «сговор» с аршинными живыми стерлядями и оркестром Папкова, что за обедом отец жениха только затылок почесал и целый день ходил, как шальной, обдумывал, как бы «перекурносить» своего свата насчет свадебного стола. Решено было, чтобы не ударить в грязь лицом перед отцом невесты, заказать обед французу и удивить гостей роскошью, обилием и «новомодностью» блюд.

В назначенный день в квартиру отца жениха явился француз-ресторатор. Купец встретил его у себя в конторе.

– Француз будете? – спросил он его.

– Француз.

– То есть настоящий француз? Ведь нынче многие из жидов французами себя объявляют.

– О, нет, монсье! Я настоящий француз, меня весь Петербург знает.

– Знаю, что знает. Достаточно вы наших ребят на фрикадельках да на белоголовой шипучке разорили. Коли настоящий француз – прошу покорно садиться. Вот видите ли: задумал я оболтуса своего старшего поженить, так хочу у вас свадьбу сыграть и чтоб обед…

– Что ж, это можно, – отвечал француз.

– Что можно! Мне нужен такой обед, чтоб невестину отцу вконец нос утереть. Понял? Да вот что, – прибавил он. – Не лучше ли нам с тобою в трактир идти? За чаем-то нам будет свободнее разговаривать.

– Зачем же? Можно и здесь…

– Здесь-то здесь… Да вон народ лезет. Ты куда? Что тебе тут надобно? – крикнул купец на жену, робко переступившую порог конторы.

– Пусти, Ананий Ерофеич, послушать. Ведь ради моего же детища пир-то затеваешь, так матери интересно… – тихо проговорила она.

– Ну, садись и кисни, как мед, а чтоб твоего валдайского звону в разговоре слышно не было. Так как же, господин француз? Какие ты мне разносолы к обеду посоветуешь? – обратился купец к ресторатору. – Только чтоб почудней. Одно слово – такую еду придумай, чтоб гость ахнул, выругался и не знал бы, с какого конца ее есть начинать.

– А паспорты-то на гродофриковых лентах, господин француз, к обеду будут? – задала вопрос купчиха.

– Каки таки паспорты? Тебе сказано, чтоб ты молчала! – огрызнулся на нее купец.

– Будут, будут, мадам. Это они насчет меню, где кушанья написаны, – поясняет француз и начал: – Первое дело – закуски пятнадцать сортов…

– Нельзя ли, господин француз, двадцать? – перебил его купец. – Главное дело – свату-то моему мне переду давать не хочется. У него закуски пятнадцать сортов было, а ты вали больше, вот он и осядет.

– Извольте, я и двадцать сортов наберу, – с улыбкой отвечал француз. – Суп из черепахи, – продолжал он. – Пирожки с дичью…

– Постой, постой… Черепаха-то со шкурой будет и с рогами? – перебил его купец.

– Бульон, монсье, бульон из черепахи, – пояснил француз.

– Ананий Ерофеич, да ведь черепаха – поганый зверь, она на еду не показана, так как же православные-то гости?.. – снова ввернула слово купчиха.

– Варвара! Ты опять? – свернул на нее глазами купец.

– Молчу, молчу… – спохватилась она.

Купец погладил бороду.

– Ну-с, суп из черепахи, пироги, – сказал он. – А нельзя так сделать, чтоб из этих самых пирогов дичина-то головы выставляла и чтоб носы им позолотить?

– Этого, монсье, не делают.

– Мало ли, что не делают! У нас гость дикий, по будням на щах с кашей сидит, так ты ему и позолоти. Ведь у жареной дикой козы рога золотят же…

– Вы дайте мне, монсье, делать. Хорошо будет, хорошо, – разуверил купца француз и потрепал его по коленке. – Потом стерлядь по-русски.

Купец замахал руками.

– Ни в жизнь!.. Стерлядь у невестина отца на сговоре была. Не хочу стерлядь! Надо будет ему форелями нос утереть, и главное, чтобы ничего не было по-русски и все на французский манер, – сказал он. – Так сделай форели, в рот им петрушку воткни, а сверху чтоб раки на серебряных шпагах карякой сидели. Потом козу с золотыми рогами.

– Козы, монсье, теперь нет. Это только зимой.

– Хоть роди, а достань! Устриц навороти; только таких, чтоб они пищали.

– Хорошо, хорошо, – кивал головой француз.

– Потом фазана припусти на жаркое, и чтоб павлинье перо из него торчало. Говорят, что какой-то соус с музыкой делают… Есть такой?

Француз развел руками.

– Не слыхал, не слыхал, – сказал он.

– А ты придумай! Ну что тебе стоит органчик в нутро припустить, – упрашивал его купец.

– Вот когда Карандышевы Анну Дмитриевну с живодерни замуж выдавали, так у них была говядина с музыкой, – опять начала купчиха.

– Варвара! Я, ей-богу, тебя выгоню! – оборвал ее купец. – И что это на тебя нет угомону? Прикуси язык и сиди! Так вот-с, господин француз, соус сделаешь с музыкой, а сахарный желей с огарком внутри, чтоб под желейньм колпаком огонь был.

– Нынче, монсье, этого не делают.

– Врешь, врешь, делают. У нас чудесно это самое блюдо повар Увар Калиныч делал, да спился теперь. Раз состряпал у нас на именинах бланманже, поставил студить его на лестницу, да и попал в него ногой. С тех пор и приглашать мы его перестали. А повар важный. Ну, господин француз, а уж остальное сам придумывай, что почудней. Закати суприз какой-нибудь.

Француз нахмурил брови. Он понял, с кем имеет дело.

– Хорошо-с, – сказал он, подумав. – Я вам подам мороженое, и, когда его станут брать, из него вылетит живая канарейка. Довольны вы?

Купец даже привскочил на стуле и обнял француза.

– Вот за это спасибо, вот за это мерси! – заговорил он. – Ну а как цена?

– Вино ваше, чай и десерт мой – десять рублей с персоны.

– О-хо-хо! – крякнул купец. – Да ведь после этого нашему брату, пожалуй, и на осину? А ты вот сколько возьми с персоны.

Он взял со стола счеты и показал на костях. Француз отрицательно махнул головой.

– Да пойми ты, ведь у нас персона-то маленькая. Наш гость купец все равно этих самых черепаховых блюд есть не станет, потому погань, и заказываем только для пущей важности, – уговаривал купец француза. – Что подашь к столу – то назад унесешь. Спусти, почтенный!

Француз махнул рукой и поправил в угоду заказчику кости на счетах.

– А пробки в бутылки с обезьяньими мордами впихнешь?

– Все как следует.

– Ну, жарь! Только смотри, так сделай, чтоб невестин отец от зависти в кровь расчесался! – закончил купец.

– А насчет ананаса-то?.. – начала было супруга.

– Убью!

Француз и купец подали друг другу руки. Последний полез за задатком.

Перед акробатами

Воскресная публика «Ливадии» к сумеркам значительно подгуляла. Купцы из Ямской и с Калашниковского берега, «засобачив» в буфете по десятой штучке «самоплясу белого», раскраснелись и начали распахивать «пальты». Капельмейстер Хлебников грянул марш. У эстрады полезли на высоко подвешенные трапеции акробаты. Двое из них взрослые и один мальчик. Начались «карийские» игры, заключавшиеся в том, что взрослые, стоя на трапециях, перекидывали друг другу мальчика и ловили его то за руки, то за пятки. Купцы задрали кверху головы и начали дивиться. Как водится, послышались восторженные ругательства. Шли толки, что глаза отводят публике.

– Немец на этот счет хитер – сейчас глаза отведет, потому у них на все машина, – рассказывает суконная чуйка в картузе с глянцевым козырем. – У нас с берега Петр Федоров со шкурами и конопляным семенем в Неметчину ездил, так сказывал, что там мазурики даже сапоги машинами с публики на гулянье снимают. Спервоначалу отведет глаза, а потом и снимает. Тогда только и почувствуешь, когда ногам холодно сделается.

– А ты почем знаешь, что это немцы ломаются? Может быть, и французы, – возражает рыжая борода лопатой, кивая на акробатов.

– Француз на ногах жидок. Он для танца себя приспособляет, а насчет акробатской устойчивости не может.

– Ну, тальянец либо англичанин.

– Тальянец только насчет шарманки и облизьяну водит, а англичанин насчет драки и чтобы лошадиный цирк приставлять. С лошадью он супротив цыгана выстоит. И драка у них самая пронзительная: все норовит в брюхо и в подмикитки, а той учтивости не знает, чтоб по скуле бить или по уху.

Пауза. За ней следуют ласковые ругательства, адресованные к молодечеству акробатов.

– Нет, господа, это не немцы, a скорей жиды! – восклицает борода клином. – Немец – человек обстоятельный: зачем ему на воздусях мотаться? Он лучше доктором объявится или в учителя пойдет.

– А жид старым платьем торговать начнет или зубы дергать будет, а потом подряд казенный снимет, – стоит на своем чуйка. – Ах, гвоздь те в горло! Смотри, как ребеночка-то бросают. Словно резинковый он у них.

– Да он резинковый и есть, – откликается борода лопатой. – Нешто живого человека так можно?.. Всю требуху стрясешь.

– Резинковый! Толкуй тут! Нешто резинковые ребята бывают?

– А то нет, что ли? И резинковые бабы даже есть. Поди к Кирштену на фабрику – там тебе какую хочешь приготовят: и субтильную, и в два обхвата.

– Эко мелево! Эко мелево! – воскликнули в один голос купцы.

– Не мелево, господа, а самая наисущая правда. Теперича кто буйной политики держится, так лучше резинковой бабы нет, потому эдакую бабу сколько хочешь колоти – изъяну не будет. У нас они, конечно, для господ парикмахеров делаются, чтоб на окнах стоять, а в американских землях резинковые бабы даже за прилавком стоят и торгуют.

– Зачем же им резинковые, коли у них живой и черной, и полубелой бабы достаточно?

– Это точно, что много, да ведь живую бабу кормить надо, жалованье ей платить, ну а американец, он к голенищи пристрастен, как какие деньги получил – сейчас в сапог и запрячет. А резинковая баба – что ей? Ее ни поить, ни кормить не надо. Живой бабе и орешков в праздник купить надо, и пряничков, и подсолнухов, окромя того, она и насчет ругательной чеканки мастерица, а эта сидит себе да молчит. Американец хитер!

Купец – рыжая борода лопатой – совсем заврался. Некоторые, однако, ему поверили.

– Без ругательной чеканки! – стал возражать купец – борода клином. – Баба без ругательной чеканки тоже выеденного яйца не стоит. Да для меня теперича дома щи не в щи, водка не водка, коли баба передо мной не ворчит. В том-то и интерес, что она говорит, к примеру: «Не пей, Трифон Захаров», а я ей назло; она мне: «Не стучи по три рубля в карты», а я нарочно. Это для меня самое первое удовольствие, чтоб бабу дразнить и чтоб она из себя языкочесальную музыку испускала. – Купец умолк. – А что, не поводить ли нам медведя по сентифарисным водам? – спросил он. – Так бы вкупе и опрокинули по белой собачке.

– Постой, дай акробатам кончить. Авось, на наше счастье, с веревки-то сверзятся, – остановил его другой купец. – Что ни хожу я по этим самым Капернаумам – ни разу не видел, чтоб оттела вниз турманом!..

– Ну вот! Охота! Сверзится, так нас же притянут: зачем глядели. Ходи, ребята, гуськом! Давай железную дорогу изображать. Федор Иванов, пыхти впереди паровозом, а ты, Сеня, свисти почаще, вот мы к станции-то и подкатим.

Купцы повалили друг за другом в буфет. Суконная чуйка положила два пальца в рот и пронзительно свистнула.

– Посторонитесь, господа, поезд едет! – кричал купец – борода лопатой.

Наем гувернантки

Купец Куроглотов вызывал по газетам гувернантку, желающую занять у него место учительницы при детях. В конце объявления было прибавлено: «Обратиться в железные ряды, в лавку под № 00, а застать от 10 часов до 3 дня». Являлись молодые и старые гувернантки, русские, француженки и немки, но все не сходились в условиях.

В один прекрасный день к лавке подошла скромно одетая молодая девушка и робко остановилась на пороге.

– Скажите, пожалуйста… тут публиковали… но я, право, не знаю, здесь ли?.. – робко спросила она, озираясь по сторонам и видя перед собой ржавое железо, болты, чугунные печи.

– Вы гувернантка, видно, будете? Здесь, пожалуйте. Хозяин у вас в верхней лавке счеты сводит, – перебил ее молодец в грязном переднике, отвешивавший какому-то мужику заклепки. – Пожалуйте по лесенке! Только около бочек-то поосторожнее, потому тут у нас вареное масло – помада для платьев совсем не подходящая. Пожалуйте-с! Эй, Евстигнейка! Проводи барышню к хозяину! – крикнул он мальчишке.

Девушка поднялась наверх. Около конторки стоял пожилой купец с окладистой бородой и щелкал на счетах. Завидя девушку, он смерил ее взором и погладил бороду.

– В гувернантки наниматься пришли? – обратился он к ней с вопросом и, получив утвердительный ответ, прибавил: – Прошу покорно садиться.

Девушка села на деревянную лавку, сел и купец против нее на табуретку.

– Изволите ли видеть, в чем дело… – начал он. – Жили мы с супругой безобидно и выдали замуж двух своих дур так, без обтески, но теперь уж совсем времена не те, господа женихи требуют, чтоб и на фортупьяне, и по-французскому… Ну а у меня еще две махонькие дуры растут, так нельзя ли их отшлифовать как следует? Только, госпожа мамзель, так, как в господских домах… – прибавил он.

– С удовольствием-с, – отвечала девушка, еле удерживая улыбку. – Воспитывалась я в Екатерининском институте и два года уже занималась воспитанием детей.

– Нам бы хоть на Сенной воспитывались, а только чтоб все в порядке, как следовает, как у господ. Жить будете у нас, харчи хорошие, ешь до отвалу, у нас на это запрету нет; по постам рыба и грибы, баня тоже наша, потому с моей хозяйкой будете ходить. Вы девушка?

– Девица.

– Ну, вот и чудесно. Только ведь и девицы ноне разные бывают – в одно ухо вдень, в другое вынь. У нас прежде всего, чтоб юнкарей и писарей к себе не водить, потому дом у нас солидарный.

– Помилуйте, вы меня обижаете, – вспыхнула девушка и поднялась с места.

– Сиди, сиди! – остановил ее купец. – От слова ничего не сделается, а все лучше, как скажешь. Вот мы тоже щетины этой не любим. Мало ли, что иногда под хмельную руку скажешь, а ты хозяина уважь, нежели щетиниться, мы люди простые. Французский-то язык у вас в порядке? – задал он ей вопрос.

– По-французски я говорю свободно.

– Свободно! Иной и свободно, а настящей модели в нем нет. Вон я сынишку своего за железным товаром в Англю посылал: вернулся, говорит по-английски свободно, а на самом деле только хмельные слова. Ну-ка, поговори что-нибудь по-французски-то.

Девушка потупилась.

– Помилуйте, зачем же это? – заговорила она. – Ведь вы все равно по-французски не знаете. Я имею диплом…

– Диплом дипломом, а это само по себе. Что ж из этого, что я по-французски не знаю? Не знаю, а слушать-то все-таки могу. Ну, полно, госпожа мамзель, не стыдись, здесь в лавке никого нет, потешь, прочти что-нибудь…

– Я с удовольствием бы, но, право, не знаю, что вам… – начала сдаваться девушка.

– Да так, стих какой-нибудь, a нет – просто: шпилензи полька, се тре журавле…

– Нет, уж увольте меня от этого!

Купец кивнул головой.

– Ну вот, значит, из шершавых, со щетинкой, а так на местах жить нельзя, – сказал он. – Ну а как фортупьянная музыка? Нам чтобы и с музыкой.

– Игру на фортопиано я тоже могу преподавать… Я хорошо играю.

– На самоигральных фортупьянах или на настоящих?

– Зачем же на самоигральных…

– Ну, то-то… Опять же, чтоб и танцы танцевать, потому эта вся отеска в ваших руках будет: кадрель покажете, польку… лансе – одно слово, как графским детям.

– Это такие пустяки, что я тоже могу, – с улыбкой проговорила девушка.

– Ну, значит, и давай дело клеить! А как ваша цена?

– Вы мне дадите отдельную комнату и пятьсот рублей в год.

– Пятьсот рублей? Фю-фю! – просвистал купец. – Да у меня, сударыня, молодцы за триста рублей в год живут и спят вповалку, а они все-таки мужчины. Рубликов за двести?

– Нет, это мне не подходит. Прощайте!

Девушка поднялась с места и направилась к выходу.

– Постой, постой! – остановил ее купец. – Видишь, какая ретивая! Уж будто и поторговаться нельзя. Ты то разочти: ведь мы к Рождеству и Пасхе на платье дарить будем. Ну, бери триста!

– Я за четыреста рублей уж жила на месте, извольте, то же и с вас возьму, – отвечала, остановившись, девушка. – Ах да! Сколько же у вас дочерей, которых я должна?..

– Две дуры: одна по одиннадцатому, другая по двенадцатому годку. По печатному читать уж обучены, ну и насчет писанья тоже. Конечно, их писательство на манер как бы слон брюхом по бумаге ползал, а все-таки… Вы, мамзель, возьмите триста рублев.

– Не могу.

Купец почесал затылок и смотрел на гувернантку.

– Дал бы и четыреста, уж куда ни шло, – сказал он, – да из себя-то вы больно субтильны и жидки, вот что… Боюсь, что вам с моими дурами и не справиться. У меня старшенькая-то – девка хоть сейчас замуж отдавай: рослая, полная. Раздеретесь, так вам ее и не обуздать. Ей-богу! Пожалуй, и вас изобидит.

– Надеюсь, что мы будем жить в мире…

Купец задумался.

– Ну ладно! – сказал он. – По рукам! Четыреста я дам, только уж, пожалуйста, чтобы по-господскому, а главное, чтоб насчет нас самих без шершавости. Да вот еще что: за ту же цену, – прибавил он, – теперича в баню с супругой будете ходить, а она у меня женщина сырая, толстая, так уж чтоб ей и спину мочалкой тереть, коли попросит. Согласны?

На глазах девушки показались слезы.

– Нет, не согласна, – отвечала она. – Это все можно сделать из любезности, но чтоб уговариваться – это уж оскорбление. Прощайте! Ищите себе другую! – прибавила она и стала спускаться с лестницы.

– Мамзель! Мамзель! Вернитесь! – кричал ей вслед купец, но она не оборачивалась.