Kitabı oku: «Боги Лесного Заволжья. Путешествие по старым русским рубежам», sayfa 2
– Если школу закроют, я договорилась с районным краеведческим музеем, – говорит Лидия Ревотас. – Там всё сохранят.
Туда же она передаст самую дорогую реликвию, которую просто так никому не показывают. Это письмо, его в 1967 году прислал сюда детям Гагарин: «С большим удовольствием прочитал ваше письмо, в котором вы рассказываете о своей учёбе. Большое вам спасибо за внимание и честь, которую вы оказываете мне, называя свой отряд моим именем. Ваше доверие постараюсь оправдать хорошими делами».
* * *
Наверное, о многих деревнях в Центральной России можно написать почти подобную историю XX века. С укрупнениями и разукрупнениями, с переименованиями. И с чем-то непременно удивительным и редкостным.
Но это будет словно бы история плавания на корабле по поверхности моря.
А что внизу?
Предыдущий мир был финно-угорским. Те, кто когда-то населяли Лесное Заволжье и безраздельно им владели, – с их культурой, с их языком, с их верой – исчезли, растворились несколько веков назад. Остались, кажется, осколки – несколько десятков деревень, где живут марийцы. Впрочем, чужие люди, которые не знают, что живут там именно марийцы, об этом сейчас даже не догадаются. С ними, при них там будут говорить только по-русски. Не для того, чтобы ввести их в заблуждение, – скорее, чтобы люди понимали: тайн от них нет. Хотя получиться в итоге может совсем обратное: от них что-то невольно скроют. И оставят для себя.
* * *
Предыдущий мир был не таким, как наш: с другими ценностями, с другой душой.
Если и остаются его следы, то они обречены на то, чтобы служить только для музея, для памяти. А вот осколки ещё сверкают своими гранями, и, наверное, их можно собрать, соединить, радоваться им, жить около них.
Учебник по истории Нижегородской области для школьников, изданный в девяностых годах, авторы, открыли разделом под названием «Изначалие». Как следует из такого заголовка, начинается здешняя история с того, что в этот край, на Волгу, пришли славяне и основали Городец: 1152 год.
А что – тут никто до них не жил?
Да нет, друзья, объяснит учебник. Жил.
Обратите внимание, самая первая глава – археологическая: да, в самом деле, были разные племена, разные первобытные люди, кое-где оставили нам черепки своей посуды и пресловутые орудия труда. На настоящее «изначалие» эти люди, конечно, не тянули. Видимо, были ещё дикие?
Замечено, в большинстве провинциальных музеев археологические отделы – самые скучные и бессвязные. «Орудия труда» очень сложно представить себе в деле, и, наверное, сотрудники музеев это тоже не объяснят и не покажут. И лежат вперемежку на витрине каменные топоры, медные украшения, какие-то похожие на чешуйки монеты рядом с написанной крупными буквами галиматьёй про первобытнообщинный строй. Мы захотим знать, не наши ли прямые предки делали это своими руками? Как они жили? В кого верили? Был ли их язык похож на наш? Нам в ответ начнут сыпать названиями археологических культур и, путая тысячелетия, перечислять «стоянки древнего человека».
Хорошо, про культуры мы услышали. А вот ещё вопрос. Итак, приходят славяне… Так древние люди к тому моменту уже куда-то ушли? Или их прогнали? Если новые и старое население встретилось и решило жить вместе, то возможно ли такое и как это произошло?
Между прочим, это совершенно непраздные вопросы.
И пока мы не ответим на них, понять, кто такой Керемет и можно ли чужому человеку ходить в рощу, просто невозможно.
* * *
Сколько раз я пытался представить себе жизнь этих людей.
Заманчиво придумать героев, принадлежащих другому времени, дать им звучные имена, поселить их в древнем укреплённом городище. Например, городецкой культуры. Они очень хорошо описаны археологами. Ну, и пусть охотятся себе на медведя, на рысь. Пусть любят женщин. Пусть обороняются от коварных соседей, которые, похоже, сами не поймут, что им нужно, а вот лезут и лезут. Заманчиво привести героев в святилище, куда явятся к ним их боги выслушать просьбы, принять подарки. Заманчиво придумать для них песни – похожие на руны «Калевалы». Пусть вспомнят они один из главных дней своей жизни – день инициации, когда род впервые принял их как мужчин, прошедших страхи и испытания, посвящённых в тайны. Представить себе – и дать волю фантазии, придумать сюжет, рассказать его.
Но нет, я не смогу восстановить жизнь людей по черепкам глиняной посуды, не знавшей ещё гончарного круга, по проржавевшим наконечникам стрел, по звонким женским подвескам. Она не откроется мне – ясно и определённо – в древних сказаниях, которые темны, монументальны, полны архаической многозначности во всём. Не смогу… Тогда – зачем?
Надёжней говорить о том, что знаю, что видел, что понял.
* * *
Все гуманитарные науки – это не что иное как память о тех, кто ушёл. Изучая культуру, мы пытаемся понять, чем жили сотни поколений до нас. Язык – это то, в чём отложились напластованные тысячелетия человеческого общения: людей давно нет, но это они дали мысли форму, это их древние понятия об окружающем мире мы пытаемся приспособить для своей, новой жизни. Литературоведы, музыковеды изучают то, что читали и что слушали люди ушедших поколений: без этого бы не состоялось настоящее. Этнографы, осмысляя современный быт, обнаруживают в нём невероятную древность: оказывается обыкновенный резной наличник с весьма абстрактным, на первый взгляд, орнаментом, ведёт свою историю от древних представлений о мире – мастер, сам того не понимая, вырезал контуры тех фантастических существ, которые, как считалось, оберегают дом. Про историю и говорить особо нечего: её предмет – прошлое.
* * *
И вот наталкиваешься на то, как сотни поколений финно-угров Поволжья с их бесконечно длинным прошлым припечатал мэтр исторической науки Сергей Михайлович Соловьёв: «Жили они когда-то – вот и всё, что может сказать о них история».
Всё?…
Мне трудно вспомнить более ярко выраженный учёный снобизм историка. Доходящий, пожалуй, до отрицания тех ценностей, которыми жива его наука, – эфемерных, но от этого не менее значимых.
«Финны могут ли быть почтены народом, входящим в состав гражданского нашего общества? Нимало: это волчцы и дикие травы, растущие по нивам, заселённым животворными хлебными растениями», – рассуждал историк и писатель первой половины XIX века Николай Полевой. Себя он, конечно, считал представителем «животворных растений». А библейское слово «волчцы» не просто означало сорняки – от него веяло ужасом сакрального проклятия, опустошения. Нижегородский учитель словесности и публицист конца XIX века Александр Мартынов в одной из статей желал, чтобы скорее наступило время, когда каждый из нерусских народов Поволжья «совершенно сольётся с великорусским и след его исчезнет». «Жаль следа исторических народов, оставивших памятники письменности и искусств: когда же подобные, упоминаемые нами, народцы, почти полудикие, поглощаются сильнейшим и более образованным племенем – жалеть тут не приходится».
Хорошо, положим, что так.
Но тогда получится, что «сильнейшие» и «образованные» будут ближайшими потомками «полудиких». Это возможно? Это никак не испортит «исторический народ», такое «поглощение» не приведёт к его деградации?
Полагаю, что для автора ответ был понятен. Но тогда пресловутый «исторический народ» совершенно неизбежно усвоит не только то, что учитель словесности связывал с цивилизацией. В его крови обязательно будет опыт его генетических предков, он впитает, хоть и как-то по-своему, их представления о мире, их ценности. И страшным грехом будет рассуждать о высоте культуры собственных предков. И вообще, у кого в арсенале припасены шаблоны для измерения этой высоты? Ведь наша жизнь – это материализованный итог прошлого.
Так какой же была эта встреча, происшедшая несколько веков назад в Лесном Заволжье, – двух разных миров, двух пониманий жизни, двух потоков культур?
Во всех случаях, эта встреча должна была лежать у истоков современной русской культуры и государственности. Потому что новая культура великого народа создавалась, зрела на просторах Северо-Западной Руси, на новгородских и псковских землях, в Нижегородском Поволжье и в Поморье, вбирала в себя то, чем эти края были богаты, чтобы заявить о себе миру в XVIII веке, в канун Пушкина.
Раз прошлое является нам, значит, оно что-то хочет.
А боги Лесного Заволжья никуда не могли деться. И даже если о них помнит не каждый из жителей этого края, это не означает, что они его покинули.
Силы леса
Уже не помню, почему
Я полюбил деревья эти.
Они как дырочки в кларнете:
Невинны, но ведут во тьму.
Игорь Чурдалёв
Есть простой, но удивительно дельный совет. Если вы чего-то не понимаете и хотите разобраться, идите к людям. Обязательно найдутся такие, от кого вы узнаете что-то новое и важное.
* * *
Идти к людям – означает ехать в Лесное Заволжье. Ещё, конечно же, – идти в библиотеку. Потому что общение с книгами – это тоже общение с людьми.
* * *
Четыре часа езды в электричке – и вы в городе Шахунья, самом большом в Лесном Заволжье.
Конечно, на первый взгляд, искать здесь нечего. Город был построен на совершенно пустом, необжитом месте в 20-х годах XX века. Между Нижним Новгородом и Вяткой требовалась серьёзная опорная станция с депо. Отсчитали нужное число километров и принялись прокладывать пути и строить бараки, засыпая болота. Город этот кажется приезжему человеку не особенно уютным, весной в нём долго бывает сыро, зимой его засыпает снегами, никакой интересной старинной застройки, даже рубленых изб с красивыми наличниками. И если вы занимаетесь этнографией, то в Шахунье должны ценить разве что вокзал: вы приехали сюда, и можете сесть в автобус, который отвезёт вас куда-то дальше, в деревни, вглубь тайги.
Но город – это люди. И они могут принести с собой сюда откуда-то необычные воспоминания.
* * *
Мне посоветовали в Шахунье сходить к очень пожилому человеку – почётному железнодорожнику Ивану Васильевичу Шкаликову. Он бывший машинист, а машинисты – это традиционно самая-самая элита на транспорте, интеллектуалы, люди, которые интересуются очень многим.
Шкаликов писал очерки об истории железнодорожного узла – он, так уже получилось, приехал из Нижнего Новгорода с родителями в Шахунью, когда станция ещё только строилась, и всё прошло у него на глазах. В войну Шкаликов водил здесь поезда с военными грузами – и об этом он тоже мне рассказал. На линии от Кирова до Нижнего Новгорода помнит каждую мелочь, каждый пикет.
Это, конечно, очень хорошо. Но железная дорога вряд ли проходит по таким местам, которые сейчас меня интересуют. Они, скорее всего, скрыты от глаза где-то в глубинах тайги. Может быть, Иван Васильевич о них что-то слышал? Вот о чём я его спрашивал.
Шкаликов, как оказывается, прекрасно понял мой вопрос и просто подводит дело к ответу.
* * *
– Я знаю такое место и видел его много раз. И вы его видели, если ехали на поезде в сторону Кирова и смотрели в окно справа.
Около перегона Тоншаево – Пижма была такая деревушка Ирга. По-другому в народе её ещё называли Раздеря. Сейчас уже всё… А вот лет сорок назад дома стояли, марийцы в них жили. Тогда и услышал легенду о том, что происходило недалеко от этой деревни.
Давно-давно жила в тех местах девушка – статная, скромная, красивая. Звали её Ирга. Жила она вдвоём со старым дедом, сама на охоту ходила. Глухарь, рябчик, барсук – для неё ерунда. На самого хозяина леса хаживала с рогатиной. Метко из лука стреляла, острогой, топором орудовала не хуже всяких мужчин. Лес знала как свои пять пальцев. Лесом и кормилась, деда своего кормила.
Однажды разгорелась в деревне гулянка. Ирга и тут себя показать смогла: плясала, песни пела как никто. В разгар гулянья из лесу прибежал мужик.
– Братцы, солдаты идут близко! К речке подходят! Всем ведомо, зачем идут солдаты – хватать мужиков, кто царского указа ослушался.
«Что будем делать?» – закручинилась деревня.
– Вот что, мужики! – вступила в разговор Ирга, – милости от царёвых солдатов не жди – подите-ка в лес. Да скорее, а мы вас не выдадим.
Послушались мужчины и только успели скрыться в лесу, как показались солдаты, усталые, злые. Потребовали яиц, молока, мяса, а старший к допросу приступил. Выступила вперёд Ирга:
– Не знаем мы, куда мужчины ушли. Лес велик, ищите.
– Вы не знаете – мы знаем. Завтра ваши мужики будут здесь, а мы вас плетьми запорем.
Смекнула Ирга, что видели солдаты, куда мужчины могли уйти.
Стемнело – выбралась в лес. Разыскала своих, велела им подальше уходить. Возвращалась уже под утро. Тут её и схватили часовые. Крепко сопротивлялась Ирга, да силой её одолели. Капрал посадил Иргу под замок, стал голодом морить. Сам – в лес с солдатами своими. Конечно, никого не нашёл. Понял, что Ирга предупредила всех своих, крепко обозлился. Уж и пытал он Иргу, и бил плетьми. Ничего не сказала девушка, тверже железа стояла. Горько плакал, стоя в сторонке, старый дед.
И тогда подвели Иргу к сосне и повесили на ней.
Пошёл дед в лес, долго плутал, да всё же обнаружил земляков, рассказал им об издевательствах над Иргой. Гневом воспылали мужики.
– Это она за нас смертушку лютую приняла – отомстим солдатам!
Схватились мужики за луки, за топоры, устроили засаду. Крепко бились с солдатами – у тех оружие, у них – ярость и гнев. Не ушёл и капрал-издеватель от возмездия. Немногие солдаты сумели спастись. А Иргу бережно сняли с сосны, похоронили всем селением. И сосну, на которой повесили Иргу, поклялись хранить.
Сосна стояла до наших дней. Железную дорогу строили – её пилить должны были, она в полосу отвода попадала. К инженерам пришли местные жители – уговорили сосну сохранить. Вторые пути прокладывали, тоже сосну обошли. И я её помню на 703 километре. Упала она от старости.
Так ли было, нет ли, а народное предание о смелой девушке живёт.
Шкаликов сделал паузу. И завершил рассказ: нет уже того дерева. Но осталась поляна около него, и лесом она не зарастает. Значит, люди приходят туда из соседних деревень косить траву. Конечно, есть у них покосы и поближе. Но этот – особый. Он помогает беречь место. Только не покоси пару лет – над ним сомкнётся тайга. И ещё – как полагается по обычаю – в обед люди помянут добрым словом предков.
* * *
Спустя два года предание об Ирге я нашёл в рукописи краеведа из посёлка Вахтан Павла Севастьяновича Березина. Этот человек, бухгалтер местного канифольно-экстракционного завода, записывал то, что рассказывали в Лесном Заволжье старики, с двадцатых годов.
«Давно это было. Даже наши деды не помнят, когда, а рассказ идёт из поколения в поколение. Один раз с реки Ветлуги по направлению к нынешнему Тоншаеву проходил какой-то отряд, иные говорят, разбойников, а другие – карателей каких-то. Попал он в первое от Ветлуги поселение среди глухого леса в трёх верстах от старинной дороги на Царёвосанчурск. Но ней, говорят, ещё рать Ивана Грозного на Казань шла. Теперь там уж никто не живёт, только поляна сохранилась, на которой стоит старая-старая сосна. Сохранилась поляна потому, что её косят, а иногда даже пашут и сеют здешние мужики…»
История, рассказанная Павлу Березину, была с другими деталями. Упоминался там не дед, а старик-отец девушки. И говорилось про замечательного юношу-охотника Одоша, который любил Иргу, да не оказался в деревне в тот печальный день – был в тайге на промысле.
«Проходило одно столетие за другим. Давно заросла лесом брошенная деревня, осталась только поляна, а посреди неё старая сосна. За поляной так и сохранилось название Ирга в память о девушке. Когда в 1913 году вели железную дорогу, рабочие-марийцы не тронули старую сосну, хотя она входила в полосу отчуждения. Руководитель работ инженер Фойхт настоятельно требовал её срубить, но марийцы рассказали ему старинное предание, говорили, что сосна – памятник девушке, которая погибла от рук разбойников и спасла людей. Её берегут из поколения в поколение. Инженер согласился сместить полотно дороги и оставить сосну. Так она и стояла до 1943 года, пока её не выворотила с корнем буря. Но место, где она была на перегоне Тоншаево – Янгарка, помнят. Берегут имя Ирги. Так народ хранит память о героях, её не сотрут века».
Родственники Павла Березина дали мне почитать его записки. И рассказ стал обрастать деталями.
«Предание о гибели Ирги не давало мне покоя. Я был убеждён, что в его основу было положено какое-то событие, поэтому и приступил к изучению прошлого этого края».
Впервые в 1923 году Павел Березин пришёл на ту самую поляну, когда узнал новость. Рядом был карьер – брали песок, чтобы выравнивать насыпь. И рабочие наткнулись на могильник. Вызванные из Нижнего Новгорода археологи подтвердили догадки – глиняные горшки, медные котелки, железные ножи, кинжалы, женские украшения были типичны для марийского средневековья. Здесь, и правда, находилась деревня.
А в сороковых годах Березин познакомился со старым дорожным мастером Иваном Носковым, который жил на станции Тоншаево. Оказалось, тот в 1913 году рубил в этом месте просеку под будущую железную дорогу. В основном бригада состояла из марийцев окрестных деревень.
«Они оставили несрубленной одну старую сосну, попавшую в полосу отчуждения, – писал в своём дневнике Березин. – Инженер Пётр Акимович Фойхт при осмотре работ на Иргах обратил внимание старшего рабочего Носкова на огромную сосну. Подозвав рабочих-марийцев, рубивших лес, он приказал немедленно срубить дерево. Марийцы же замешкались, о чём-то оживлённо заговорили между собой по-марийски. Затем один из них, по-видимому, старший артели, наотрез отказался выполнить приказ инженера, заявив, что под сосной давно была похоронена марийская девушка, которая сама погибла, но спасла много жителей бывшего здесь поселения. И эта сосна хранится как своего рода памятник погибшей. Фойхт попросил марийца более подробно рассказать о девушке. Тот выполнил его просьбу. Внимательно выслушав рассказ, инженер приказал сосну оставить».
* * *
Сколько лет может отделять нас от события, которое случилось где-то в самой глубине тайги? Ботаники пишут о том, что старые сосны в нашей тайге живут до 400 лет, но известны и такие деревья, возраст которых достиг 580 лет. Значит, это, например, вторая половина XVI века? Это время, когда в Лесном Заволжье шли Черемисские войны. Их было четыре. И историки до самых последних лет обходили их вниманием. Ведь происходили события как бы на периферии России небольшими локальными очагами. Без масштабных битв тянулись войны около 30 лет, а документов о них сохранилось очень немного. Солдаты, разбойники – они могли появиться в этих местах именно тогда. И если это были московские ратники, могли ли они разобраться, кто перед ними – мирные охотники или «повстанцы»? Ведь если люди организованно с оружием ушли из деревни в лес, не замышляют ли они что-то недоброе?
* * *
Чужие люди никогда не узнали бы об этой сосне, не увидели бы её, если бы тайгу здесь не прорезала, не раскрыла в начале XX века просека строящейся железной дороги. И это была величайшая случайность, особенно, если учесть, что проектов дороги предлагалось несколько.
Итак, марийцы берегли дерево, берегли место, когда дерева уже не стало. И они не просто приходили сюда косить траву – они поминали предков. Значит, это место правильно считать священным?
Так, может быть, тот самый «куст» – это такое же священное место?
А что может таить тайга, глубины которой не раскрыла дорога?
* * *
В Тоншаевском районе я познакомился в начале девяностых годов с Вячеславом Тёркиным. Это хорошо известный в тех местах человек. Сейчас он построил себе дом в самом Тоншаеве, а тогда жил в деревне Письменер.
Фамилия его может показаться кому-то русской. И очень знакомой. Какие ассоциации она у всех вызывает, объяснять не надо. Один раз, когда спустя несколько лет мой тоншаевский знакомый приехал в Нижний Новгород вместе с двумя племянницами и должен был петь на концерте, я заманил снимать его фотографа из газеты. Повод объяснил просто: в город приехал сын Василия Тёркина.
– Как? – не поверил фотограф. – Разве Тёркин был на самом деле?
Первым делом он аккуратно спросил у нашего гостя отчество.
– Васильевич!..
Фотографу не стали объяснять, что Василий Тёркин – отец Вячеслава – в войне, в самом деле, не участвовал: он был тогда ещё слишком молод.
Окончательно убедила фотографа гармонь в руках Тёркина. Это был, конечно, он.
Но фамилия у моего гостя была именно марийская и в Тоншаевском районе все её носители – марийцы.
В Йошкар-Оле вышла в 1995 году толстая книга профессора Семёна Черных «Словарь марийских личных имён». Взяты они были не откуда-нибудь – из письменных документов прошлых веков, где перечислялись владельцы имён с указанием их деревень. Имён Черных насобирал больше 23 тысяч. В их числе Терек, от которого и происходит «Тёркин». Означает имя – «опора», «живой» и, судя по всему, взято марийцами из тюркского обихода. Человек с таким именем известен, например, по документам 1722 года, где точно указано, что он «черемисин». А что имя позаимствовано у соседей, так это привычное для любого народа дело. У русских, например, тоже очень немного имён собственно славянских – чаще греческие, еврейские, латинские.
Начинал Вячеслав Тёркин как часовщик. Однако его рукам привычна не только маленькая отвёрточка, но и плотницкий топор. Работу с деревом надо очень любить, иначе так, как у Тёркина, не получится никогда. Украсил он резьбой свой дом, украсил навес на автобусной остановке, украсил сельский клуб. Стал в этом клубе работать – учит молодёжь старому ремеслу плотника, поёт и с детьми, и с ровесниками, и со стариками знакомые ему с ранних лет марийские песни – это чтобы не забылось. У Тёркина дома – целый шкаф книжек и вырезок о марийской культуре. И целый шкаф старинных костюмов. Она изумительно бела, эта одежда из толстого домотканого холста. По ней – чёткий и яркий орнамент вышивок, поблёскивают монеты.
Первые костюмы, которые получил когда-то Тёркин от родственников как ненужные, он восстанавливал неделями. Отстирывал, зашивал дырки, укреплял швы. Вместо пропавших монет на несколько женских костюмов он пришил тогда маленькие блестящие часовые циферблаты – никто и не замечал такой подмены.
А про вышивку он может рассказывать долго и увлечённо. Вышивка – как письмо старательной девушки потомку, только надо уметь его прочитать. В каждом орнаменте обязательно есть значки тамги – родового символа, которым метили и всё в доме, и орудия для работы в поле, и межевые знаки, и даже вырезали их на бревне-памятнике над могилой. Так мы узнаём, какой семье вышивка принадлежит. А дальше особенности узора расскажут, что думала девушка о своей жизни, о женихе. Только внимательней, внимательней…
Однажды весной я попросил Тёркина выбрать день и сходить со мной вместе в тайгу, показать места, которые связаны с марийцами. А я бы подстроился под него и подъехал, хоть и неблизкая дорога. Шёл ещё апрель – комаров и мошкары с лесу не было: самое время туда сходить. И Тёркин назвал день.
* * *
Мы ушли в лес по дороге, по которой, чувствуется, когда-то давно ездили. Но теперь между колеями уже тянулся вверх молодой подрост деревьев.
Заросла кустами и улица в деревне, где мы оказались минут через двадцать. Она называлась Пурнёнки. Стояла на краю тайги, не так уж и далеко от дороги, ведущей из посёлка Тоншаево на край района – в тупик, в село Вякшенер, где всякие твёрдые пути кончаются и дальше только лес. Там уж как повезёт: можно не сбиться с тропы и выйти в Кировскую область.
В Пурнёнках я насчитал 12 домов. Пустые глазницы окон. Островами – мощная, прущая что есть силы из-под земли крапива, лопухи. А крапива растёт не просто так. Она – если по науке – относится к рудеральной растительности и чётко обозначает следы хозяйства, следы человека. Забор. Калитка. Можно открыть, и она не упадёт, удержится ещё на петлях. Но во двор не войти: крапива выше человеческого роста.
Значительная часть собрания старинной одежды, которое хранится у Тёркина, – вот из таких домов.
В Пурнёнках он зашёл в своё время в каждый. Кроме Пурнёнок, были Крутой, Богатыри, Арба. Он и там обследовал покинутые дома, и не дал пропасть тому, что когда-то окружало людей. Вот Землешер, Кугонер, Орехово – это уже всё… Дома там давно упали – крапива, кусты, догнивающие брёвна. Над полянами постепенно смыкает кроны тайга: скоро они потеряются в ней – привычное дело: столько в ней за века всего исчезло.
Одно из воплощений ужаса для меня – покинутый дом. Покинутый совсем, давно, безнадёжно.
Мы с Тёркиными зашли в несколько домов. Раздвинули крапиву, скрипнули тяжёлой дверью… Стол, лавка, посуда, несколько битых горшков на полу, потемневшая печь. Нежилая сырость. Поэт заметил: «Живите в доме – и не рухнет дом». Но не всё так просто. Дом и вещи переживают людей. Боже мой, фигня какая-то незначащая – ложка алюминиевая, галоши, разумеется, порванные – вот они! А людей нет. И никого уже ни о чём не спросишь. Какая-то страшная в этом несправедливость.
Но они же, эти вещи, последняя весточка от тех людей. И ведь их (и вещей, и людей) может не остаться вовсе, если дом сгорит. Ну заночуют в нём какие-нибудь бродяги и разведут огонь погреться…
Тёркин показывает: вот в этом углу лежал женский костюм с красной накладной вышивкой, про который мне говорилось сегодня утром. Он отсырел, он не продержался бы долго. А дома в Пурнёнках стали пустеть уже в конце пятидесятых. Последние люди съехали лет двадцать до этого нашего с ним визита сюда. Наверное, от того, что жутковато жилось одним в этой уже по сути пустой деревне. Ночами прислушивались они к шуму веток, к вою ветра, к стуку чужих калиток. А во всех старых деревянных домах обязательно слышны ночью необъяснимые звуки – шелесты, скрипы. От этого кажется, что дом живёт своей жизнью.
И ещё – в таких домах, в таких деревнях меня неотвязно преследует чувство, что на меня кто-то смотрит. То ли из темноты изб, то ли из-за ворот, из глухих кустов. Я почти ловлю на себе его внимание, оборачиваюсь – и никого не нахожу перед собой. Но душу одолевает в такие минуты робость, говоришь шёпотом, чтобы что-то не потревожить, на разбудить. Это – как встреча двух миров, находящихся в разных измерениях: лишнее движение – и незримая преграда между мирами, между временами пропадёт. А так нельзя, потому что мы принадлежим своему миру.
Мы прошли мимо небольшой постройки примыкавшей к одному из домов. Амбар – не амбар: окна большие, пробив пол, тянутся вверх уже нетощие жердины осин. Дырявят собой потолок и шумят верхними ветвями над крышей. В глубине постройки на срубе стены висит перекосившийся шкафчик с открытыми дверцами. На полках – склянки с чем-то давно высохшим, полуистлевшие свёртки и просто уже непонятно что. Мой друг Дмитрий сделал как-то гениальное наблюдение: постепенно старея, все предметы в доме (как, впрочем, и еда в холодильнике) приобретают одинаковый цвет, запах и вкус.
Я приподнялся, чтобы лучше разглядеть то, что за окнами. И стал сворачивать к постройке. Но Тёркин остановил меня:
– Сюда мы подходить не будем. Здесь жил карт. Знаете, кто это такой?… Это человек, который ведёт службу в священной роще. Такой старик, который знает, какие надо говорить слова, что надо делать. И его просят, чтобы он собрал людей в роще, чтобы рассказал богам, в чём люди нуждаются… Да, вот в этом доме он жил. А сюда приходил. И здесь у него хранились приношения для богов. Это был очень сильный карт: он многое мог – и лечить, и погоду делать, и порчу снимать. Всё тут так и осталось после него. И в доме этом осталась его сила. Она ждёт, кому бы достаться в руки. Вот если войдём туда или полезем в шкафчик, это будем мы. Но он ведь никого не успел научить после себя, всё знание с ним и ушло. Это что будет такое – сила, а умения ею распорядиться нет. Человек с ней не сладит, она одолеет его… Марийская вера – страшная… Простите нас, простите… Мы уж сюда и не ходим, мы уж вас и не помним, мы уж вам ничего и не дарим… Не передали нам вас. Но мы вас и не тревожим… Живите хорошо!.. Тут всё, в Пурнёнках, раньше было – богов, хозяев помнили. А место тут, у дома, было страшное – перекрёсток. Старики мне говорили – нельзя тут ходить, как темно. Всякое бывает. Тут такое видели… Люди в скотину разную оборачивались. Или вот идёшь тут деревней ещё – и вдруг уже не деревня, уже зашёл неведомо куда, как вернуться, не знаешь… Да что тут – об этом и говорить нельзя…
Серый амбарчик зияет почти чёрной глазницей окна: раму перекосило и стёкла уже выпали. В амбарчик – это видно – никто и никогда не заходил с того дня, как карта не стало, а было это в конце пятидесятых годов.
Он знал слово для старых богов. Один знал для них слово. А слово – такая штука: оно управляет миром. Если это правильное слово, оно не отводимо, ему подчиняется всё. И что все эти пузырёчки и свёртки – без слова?
* * *
…Пурнёнки исчезают моментально. Мы отошли от них чуть-чуть, оборачиваемся, а они уже превратились в рощицу с густым подлеском, в который уводит едва ощутимая тропа.
Дорога по кромке тайги неспешна. В оврагах ещё лежит снег, ослепительно белый. Ручьи. Ярко-зелёные стрелы первой травы.
Через километр за поворотом открывается край ополья и царящая над ним роща Грозная.
Я уже давно усвоил, что марийские священные рощи неопасны для чужого человека, если он, конечно, умеет себя вести и чувствует себя в ней как в гостях.
А слово «куст», как оказывается, применительно к таким рощам при всём своем русском облике – просто-напросто искажённое марийское «кюсата». Переводится – «священный лес».
В Тоншаевском районе такие рощи часто называют «кереметями», «келеметями», а также «кереметищами» или «келеметищами». Я убедился: некоторые видят в этих словах что-то обидное – и для себя, и для священной рощи. Но слова эти всё равно надо привести, ведь они придуманы не мной, и что-то в них, значит, вкладывается. А я просто должен разобраться, что всё это значит.
Каждая священная роща у марийцев хороша по-своему. Но Грозная просто потрясает, кажется видением, миражом. Я видел её не раз – эти огромные ели, пихты словно вознесены над землёй на круто восходящий среди поля холм и, если ехать на юг района, после одного из поворотов дорога оказывается направленной строго на эту рощу, возвышающуюся впереди. На километровке я посчитал горизонтали – тридцать метров. Холм круглый. И в нём есть что-то невозможное. В голове не укладывается, как он возник. Нет следов реки, которая могла бы всё размыть вокруг него. Нет кругом каких-то других гор. Ну, нет…
– Чудо здесь было, – рассказывает Тёркин. – Прошлой весной в жару трава старая загорелась на холме. И огонь пошёл вверх. А ветер, ветер!.. Село Ошкаты – сами видите – не очень-то уж и далеко, ну с полкилометра. Я как раз в Ошкатах был. Мы увидели – бросились тушить. Но пока добежишь, пока что… Видно-то рощу хорошо, а до неё километра полтора. Пожарную машину вызвали. А ведь жара жарой, в поле-то грязь ещё… И огонь холм со всех сторон опоясал, поднимается. Всё, думаю, сейчас до деревьев уже дойдёт, до нашей рощи… И тут ветер вдруг меняет направление. Я это почувствовал – словно холодом меня обдало. И огонь стал всюду стихать, стихать. Когда мы подбежали, уж и тушить было нечего.
