Kitabı oku: «Казнить нельзя помиловать»
ЧАСТЬ I
1. Валентин Васильевич Фирсов
Валентин Васильевич Фирсов не знал, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрёт…
Да и как он, молодой, 42-летний мужчина, туго, как мешок мукой, набитый здоровьем, мог думать о смерти в это звенящее летнее утро, если судьба в последнее время особенно баловала его, задаривала, угождала ему.
Перед Новым годом он наконец-то выцыганил четырёхкомнатную квартиру и именно в том районе, где и положено жить уважаемым и уважающим себя жителям Баранова. В этом областном центре из трёх районов высоко котировался только один – Ленинский. Здесь и речка Студенец прохладой дышит, и Пригородный лес сразу за мостом висячим, а там и дачки – рукой подать: не надо по окружной дороге автобусить по жаре и пыли.
Валентин Васильевич, когда восемь лет назад попал по щучьему велению, по одного сановного земляка хотению из завотделом глубинной районки сразу в редакторы областной молодёжки, соответственно, сразу получил квартиру и именно в Ленинском. Не квартиру, а, по тем временам, для трёх человек – двухкомнатный дворец. Но вот семейство увеличилось, родился ещё наследник, и Валентин Васильевич начал хлопотать, заглядывать в высокие кабинеты с двойными массивными дверями, плакаться о своём житье-бытье.
В конце концов связи сработали, ему сказали: «Ладно, будут у тебя три комнаты». Валентин Васильевич заканючил, что-де ребятишки у него разнополые, да и, может, скоро ещё один строганётся. Это – одно. А другое: ему ж без отдельного домашнего кабинета никак нельзя, ну совершенно невозможно – по газетной работе то сё надо на дом брать, да и он же над книгой «Рыбацкие побаски дедушки Ничипора» корпит, ведь обещают же издать в местном издательстве… Последний довод убедил: «Ладно, получишь четырёхкомнатную, только в Советском районе». И вот тут Валентин Васильевич рискнул, ох как рискнул: сделал обиженное лицо, голос плаксивым – да разве можно жить в Советском районе-то? Да там только знаете кто живёт?! Да там о рыбалке совсем забудешь!..
– Ох, Валя, Валя, подведёшь ты меня, наглец ты эдакий, под монастырь, – сказали ему с мягкой укоризной. – Так уж и быть, пробью тебе хоромы на Набережной, но учти – хе-хе! – книжку про деда Ничипора чтобы мне посвятил…
Вскоре Фирсов получил желанный ордер.
То же и с машиной. Уж как мечтал он о пятой модели «Жигулей», как терпеливо томился в очереди. На свой допотопный «москвичок», хотя он и смотрелся совсем новеньким, ухоженным, Валентин Васильевич в последнее время и глядеть-то не хотел, а уж ездить на нём даже стыдился. И вдруг – бах-трах-тарарах! – появляются в Баранове совсем невиданные «жигулята» – восьмой модели. Ну прямо – мэйд ин не наше! Валентин Васильевич так загорелся, что и покой, и сон, и аппетит потерял, на службе, в редакции, сотрудникам весёлую жизнь устроил, жену несколько раз до слёз, до истерики довёл. Да и то! Поунижаться, побегать, покланяться немало пришлось, прежде чем появилась в его гараже вместо надоевшего «Москвича» и по глупости ожидаемой «пятёрки» шикарная «восьмёрка», похожая издали, как он считал, на автомобиль фирмы «Рено». Притом, прекрасного благородного цвета – «кофе с молоком». Совсем недавно Валентин Васильевич добавил последний мазок в картину своего автоблагополучия: достал импортную автомагнитолу с колонками и несколько кассет к ней уже с записями самых, как уверял приятель-продавец, популярных западных рок-групп…
Были у Фирсова и друзья-товарищи. Подобралась-сложилась настоящая крепкая компания из четырёх мужиков, прочно склеенная общей страстью к рыбалке.
Притом, люди все не из последних: секретарь обкома партии Быков Анатолий Лукич (он и был земляком-благодетелем, ангелом-хранителем Валентина Васильевича), заместитель председателя Будённовского горисполкома Ивановский Павел Игоревич и журналист из будённовской городской газеты «Местная правда» Крючков Виктор Валерьянович. Само собой, по мнению Фирсова, этот Крючков несколько выбивался из их номенклатурной компании, но, во-первых, рыбалка всех уравнивает – от кочегара до министра, а во-вторых, Виктор Крючков считался подающим надежды писателем, в свои сорок лет опубликовался в двух сборниках прозы молодых и умел очень здорово рассказывать всякие истории, за что ценился и уважался особо Анатолием Лукичом Быковым…
И, конечно же, среди подарков судьбы Валентин Васильевич числил Юлю Куприкову. Ещё бы! Он и думать никогда не думал, что в таком солидном возрасте, уже утратив упругость и шевелюрость молодости, он вдруг заимеет самый настоящий роман с дивчиной в два с лишним раза моложе его. Самый настоящий роман!..
Таким образом, Валентин Васильевич Фирсов рано утром в день своей внезапной трагической смерти был не просто счастлив – он был донельзя счастлив. К своему жизненному финишу он подплыл на гребне довольства и благополучия, имея громкую по областным масштабам должность и радужные перспективы на скорое повышение, хозяйственную жену, которая заведовала кафе со всеми вытекающими отсюда последствиями, двух детишек, зачатых в абсолютно трезвом состоянии и потому вполне нормальных, новую просторную квартиру в престижном районе города, мужскую благородную компанию, увлекательное хобби в виде рыбалки и молодую свежую любовницу. К тому же, Валентин Васильевич имел ещё довольно крепкое здоровье и тридцать без малого тысяч рублей на двух сберегательных книжках.
Живи и радуйся!..
Проснулся он в пять тридцать утра, минуты за три до мгновения, когда должен был взорваться будильник. Валентин Васильевич вообще вставал всегда рано, часов в шесть даже и в выходные, имел внутри чёткое чувство времени и любил прихвастнуть при случае, что уже много лет ни разу не слышал по утрам будильничного звона – просыпался сам.
Очнулся он от сна в своём домашнем кабинете. Как Анна Андреевна, жена, ни обижалась, какие скандальчики ни закатывала, но Валентин Васильевич всё чаще и чаще уединялся на ночь в этой комнате. Предлог предъявлялся всегда один, но, по мнению супруга, неотразимый – ему надо с вечера в тишине поработать и назавтра пораньше вскочить, так зачем же её, женушку ненаглядную, беспокоить… Анна Андреевна, конечно, догадывалась об истинных причинах разнокомнатного житья-бытья, и потому почти каждый вечер перед отходом ко сну в доме нагнеталась напряжённая междусупружеская обстановка. Побеждал обыкновенно Валентин Васильевич, чувствуя за собой превосходство разлюбившего человека, и, оставив ворчащую, а то и плачущую половину в спальне, запирался в кабинете. В этой комнате Валентин Васильевич ощущал себя не просто человеком – большим человеком, даже (страшно сказать!) Писателем.
Он спустил с дивана на мягкий коврик ноги и, всласть потягиваясь, уже в тысячный раз проинвентаризировал взглядом свои владения. Каждая комната в квартире была отделана и обставлена в определённой цветовой гамме. Аристократический стиль! Общая зала золотилась светлой мебелью и желтизной обоев, детская была зелёной, спальня родительская – голубой, а вот кабинет Валентина Васильевича стал красным. Красный цвет, говорят, бодрит и раздражает, а писателю, сочинителю в моменты творчества обязательно надо пребывать в раздражённом, бодром состоянии духа.
Солнце уже просвечивало вовсю алые оконные драпировки и освещало письменный двухтумбовый стол с незаконченной рукописью очередной рыбацкой побасёнки на нём, ярко-красную портативную машинку «Унис», такую же, как у Фазиля Искандера, Андрея Вознесенского, Виктора Астафьева и других знаменитых старших собратьев Валентина Васильевича по перу; стеллажи, закрывающие одну стену сплошь от пола до потолка. На Дом печати регулярно спускались подписки, и редакторам газет они вручались аккуратно без всякой очереди. Туго стояли шеренги голубых томов Чехова, синих Жюль Верна, светло-зелёных Достоевского, красных Маяковского… Плотно теснились различные словари и справочники. Правда, на многих из них синели штампы редакции газеты «Комсомольский вымпел», но разве редактору не может дома понадобиться тот или иной словарь?
«Как только буду уходить из редакции, так сразу все словари и верну, – думал Валентин Васильевич, натыкаясь на редакционный штамп, но порой делал в мыслях неожиданный кульбит: – А если и не верну – не велика для них потеря, ещё достанут!»
Из общего фона и колорита комнаты явно выбивался массивный тёмный шкаф, похожий на шифоньер, и весьма не новый, но Валентин Васильевич ценил эту единицу меблировки дороже стеллажей со сплюснутыми книгами и даже письменного стола, так как это был рыбацкий шкаф, доставшийся ему от отца, и настолько привычный и удобный, что никакие мольбы и угрозы Анны Андреевны не смогли убедить Валентина Васильевича оставить ископаемое чудище деревянное на прежней квартире.
На противоположной стеллажам стене висели рядышком два портрета в одинаковых дорогих багетах – С. Т. Аксакова и Генерального секретаря ЦК КПСС.
Валентин Васильевич бодренько вскочил, подтянул цветастые трусы с алыми маками, включил программу «Маяк», распахнул шторы и помахал минуты две руками, поприседал и покланялся. Открыл в платяном шкафу дверцу и в зеркало критически оглядел себя. Увы, так всегда мечтается, что после «зарядки» животик хотя бы чуть-чуть подберётся, но он висел весь и полностью на своём месте. Тэ-э-эк-с! А щёки, подбородок у нас в каковом состоянии?.. Да-а, на всякий случай надо поводить бритвой, а то кое-где кое-что вроде бы и появилось. Валентин Васильевич накинул на плечи бордовый халат и помчался в ванную. Там он заправил в станок новое лезвие «Шик» и поскрёб наскоро под носом и нижней губой, потом спрыснул зазудевшую кожу лосьоном «Дипломат».
«Вот гадство! – чертыхнулся по привычке. – Мне бы бородка не помешала!»
Но борода, настоящая, писательская, не желала расти на лице редактора областной молодёжной газеты. Однажды, в отпуске, он попробовал отпустить бороду, но те несколько кустиков редкой поросли, что медленно возникали на толстом подбородке Валентина Васильевича, даже при самой разнузданной фантазии нельзя было назвать бородой.
Валентин Васильевич вздохнул и ещё раз потискал пальцами свой мягкий подбородок, всмотрелся в лицо. Он не считал себя таким уж неотразимым красавцем, но ведь и не безобразен же он! Валентин Васильевич знал, что в Доме печати его за спиною называют Огурцом, и это здорово задевало. Может, волосы подлиннее отрастить? Тогда голова не будет казаться такой продолговатой и длинной…
Вернувшись в комнату, он взглянул на часы. Чёр-р-рт! Уже почти шесть, а поезд приходит без двадцати семь. Ещё, не дай Бог, Анна не вовремя проснётся…
Но всё же, несмотря на спешку, Валентин Васильевич из ритуала утреннего туалета не пропустил ни единого звена: быстренько прошёлся пилочкой по ногтям, прыснул под мышки и в трусы дезодорантом «Мустангер», выбрал красные носки, сыпнул в каждый сухого дезодоранта «Рыбак», надел светло-розовую рубашку, светло-серый в полоску костюм и галстук пурпурного цвета с поперечной искрой. (Анна Андреевна умела достойно одевать мужа!) Напоследок спрыснул себя и платочек одеколоном «Джентльмен», причесался, проверил, в кармане ли ключи, и, на цыпочках пробравшись по коридору на кухню, маленькими глоточками выцедил бутылку кефира, прополоскал рот. Затем в прихожей завершил своё обмундирование, обувшись в светло-жёлтые югославские туфли, погремел осторожно цепочками, задвижками, замками и выскользнул на свободу.
Он спустился, как всегда не доверяя лифту, пешком с третьего этажа. На улице ему плеснуло в лицо свежестью июльского утра, уже набравшего силу. С реки, которая дышала совсем рядом, в ста шагах, накатывали волны такой кислородной вкуснотищи, что грудь сама начинала дышать во всю мощь, лёгкие как бы сами втягивали опьяняющий воздух, словно стремились накопить чистого озона про запас, наполнить им весь организм до самых пяток. Тополя, берёзы и клёны в скверике возле подъезда, ещё молоденькие, хрупкие, трепетали и шелестели, купаясь с наслаждением в воздушных струях. Небо ослепляло чистотой и прозрачностью, как улыбка красивой девушки…
Валентин Васильевич Фирсов любил природу. Имелась у него такая слабость. Ранние и поздние рыбацкие зорьки научили его видеть таинства земли и неба, леса и воды в самые интимные прекрасные мгновения их естества. И именно в такие часы посещали его голову крамольные и страшные по своей сути вопросы: зачем он так живёт? Почему он должен всё время лицемерить, подстраиваться, унижаться? Почему он взялся строить из себя начальника, заделался редактором этой газетёнки? Зачем он добивается повышения, рвётся в высшую партийную школу?..
Да, именно на природе во время рыбалки и случались порой такие умственные и душевные вывихи. Страшная сила – природа!
Эх, если б знать Валентину Васильевичу, что он в последние разы видит эту зелень деревьев, вдыхает аромат чистой атмосферы, – он бы подольше задержался у скверика, нагляделся бы напоследок, надышался…
Впрочем, перед смертью не надышишься.
Он скорым шагом направился к гаражу, а это совсем недалеко – до прежней квартиры всего один квартал. В секции из пяти боксов четыре уже чернели сквозь распахнутые створки своим нутром. Суббота! Фирсова опять корябнуло по сердцу: только его ворота гляделись обшарпанно, все соседские блестели свежей краской. «Надо будет сегодня же вечером покрасить, хватит позориться!» Он был уверен, что после ужина обязательно выкроит часок-полтора…
Он ведь не знал, что жить ему оставалось ровно десять часов.
– На рыбалку, Валентин Василич? – спросил ближайший сосед по гаражу, уже выкативший свою ископаемую «Волгу» с оленем на капоте и протиравший старушку влажной тряпкой.
– Что ты, Федотыч, – бодро отозвался Валентин Васильевич, – в такое позднее время да в галстуке на рыбалку только бюрократы ездят, ха-ха! А ты, кстати, когда свою колымагу в музей сдашь?
Валентин Васильевич любил и умел поговорить вот так запросто с народом.
– На моей-то я ещё сто лет ездить буду, а вот твою, Валентин Василич, вот помяни моё слово, угонят в одночасье. Щас шантрапы охочей до таких красавиц, как твоя, о-хо-хо сколь развелось…
– Вот так, да? Накаркаешь, Федотыч! – уже машинально ответил Валентин Васильевич, отпирая один за другим хитроумные японские запоры своего автосклепа.
Его красавица, его «восьмёрочка» покойно дремала в полумраке. Валентин Васильевич с наслаждением плюхнулся на сиденье и глянул на электронные панельные часы – шесть пятнадцать! Он повернул ключ, дал питание, и «Ладушка», как нежно называл машину Валентин Васильевич, замурлыкала сытой кошечкой.
Надо спешить!
И, конечно же, закон подлости не заставил себя ждать. Как назло, до вокзала пришлось пробираться через сплошные светофорные заросли. Валентин Васильевич вообще-то причислял себя к осторожным и опытным водителям. Чего-чего, а закончить своё земное существование в автокатастрофе ему не желалось. Те люди, которым доводилось ездить с Валентином Васильевичем, и даже собственная жена его Анна Андреевна, считали, что он уж через меру осторожничает. Анатолий Лукич Быков однажды, когда ехали на рыбалку на машине Валентина Васильевича, даже раздражённо пошутил:
– Я тебе, Валентин, попробую пробить лошадь с телегой – как раз по тебе транспорт.
Валентин Васильевич в тот раз, разумеется, прибавил скорости, но – чуть-чуть. Ну никак не мог он пересилить себя, не мог даже на пустынной автостраде перейти за 90 кмчас. Оттого-то Анатолий Лукич Быков и другие члены их рыбацкой артели не любили ездить ни на «Ладушке» Валентина Васильевича, ни, тем более, на редакционном уазике – водитель «Комсомольского вымпела», вымуштрованный Фирсовым, больше шестидесяти вообще не выжимал.
Но на этот раз Валентин Васильевич очень уж торопился, и чёрт-те как получилось, что на углу улиц Интернациональной и Пролетарской, уже перед самым вокзалом, думая проскочить на жёлтый, врезался в красный цвет. И, само собой, именно в этот момент навстречу ехала гаишная «Волга». Из её динамиков сразу же загремел на всю улицу приказной голос:
– «Жигули» светло-коричневого цвета, остановитесь! Остановитесь немедленно!
Самая пакость момента состояла в том, что остановиться Валентину Васильевичу пришлось аккурат рядом с троллейбусной остановкой – уже многочисленная толпа зевак мгновенно уставилась стоглазо на его машину.
Канареечная «Волга» вальяжно развернулась не доезжая перекрёстка (им всё можно!) и припарковалась впереди Валентина Васильевича. Он, сжав зубы, демонстративно продолжал сидеть в машине и даже не открыл дверцу, только сильнее приспустил стекло. С минуту, к наслаждению свидетелей, длился этот поединок амбиций, наконец «Волга» опросталась грузным капитаном, он вразвалочку, помахивая полосатым скипетром, направился к фирсовскому авто.
Валентин Васильевич с первой секунды разговора встал, образно говоря, на дыбы: дескать, вы знаете, капитан, с кем дело имеете?..
– Вот моё удостоверение, я – редактор областной газеты, я – член бюро обкома!..
(Валентин Васильевич в подобных случаях как-то умело и как бы ненароком опускал слова «молодёжной» и «комсомола».) Но капитан-гаишник попался почему-то не из пугливых, перестроечный, он нудно и твёрдо повторял:
– Ваши права… Вы нарушили правила дорожного движения…
– Вот так, да? – совсем взбеленился Валентин Васильевич, так и не выходя из машины. – Я вам дам права, но прежде вот фамилию вашу запишу – как ваша фамилия, я спрашиваю?
Но и это не смутило капитана, он, даже как-то снисходительно поглядывая сверху вниз («Надо было выйти!») на Валентина Васильевича, назвал фамилию – Артурев. И ещё, хам, уточнил лениво:
– Ар-ту-рев – без мягкого знака пишется…
В конце концов Валентин Васильевич понял: надо резко давать задний ход. Он выбрался из машины, кардинально сменил тон и даже сделал как бы поползновение взять капитана за пуговичку форменной рубашки.
– Товарищ капитан! Това-а-арищ Артурев! Да что ж такое! Да неужель вы «Комсомольский вымпел» не читаете? Ведь мы каждый месяц выпускаем спецполосу «Клаксон», ведь мы столько пишем о работниках ГАИ, так вам помогаем. Я вчера как раз беседовал по телефону с Виктором Герасимовичем – он очень и очень доволен нашим сотрудничеством…
Проклятый капитан, плебей, выслушивал всё это скучающе, с понимающей усмешкой и даже имя-отчество начальника ГАИ области вроде бы не произвело впечатления. Валентин Васильевич сознавал в душе, что позорится, что нельзя с его положением и комплекцией так суетиться, говорить таким тоном, но поделать с собою ничего не мог…
Он подъехал к вокзалу взъерошенный, ещё багровый от пережитого унижения и с квитанцией в бардачке на трёхрублевый штраф (всё ж талон капитанишка не продырявил – сдрейфил!), подъехал тогда, когда пассажирский из Москвы уже стронулся с места, отправляясь на отдых в тупик.
Ещё издали, объезжая громадный тугой фонтан, пенящийся на привокзальной площади, Фирсов увидел на высоком крыльце у главного входа фигурку Юлии в голубых брючках и белой майке. На майке пламенела какая-то надпись. Юля поставила на небольшой чемодан крепко набитую сумку, придерживала её руками и спокойно, без суеты посматривала по сторонам. Сразу было видно: она ни капельки не сомневается – он обязательно её встретит.
Валентин Васильевич даже и сам не ожидал, что так по-мальчишески обрадуется, прямо-таки задрожит, увидев её, и остро пожалел, что не решился купить цветы. Он припарковался, выскочил из машины, торопливо замкнул дверцу, проверил – надежно ли, и устремился к девушке сквозь густой поток привокзальной толпы.
«Не дай Бог, кто из знакомых увидит – пропал!» – мелькнуло в голове. Он на всякий случай быстренько огляделся по сторонам. Только он хотел успокоиться, как вдруг:
– Валентин Васильевич!
Он вздрогнул и испуганно оглянулся.
2. Фундамент
Если говорить откровенно, Валентин Васильевич Фирсов слегка стыдился своей жены.
Сошлись они тринадцать лет назад, в пору, когда Фирсов был голодным, относительно худым и истекающим слюной студентом. В пединститут он поступил поздно и только с третьей попытки. В деревне, где он рос, имелась только восьмилетка, да и в той Валя Фирсов, лопоухий и длиннолицый пацан, больше по коридорам слонялся, чем сидел в классе. Учение он не любил, давалось оно ему с превеликим трудом, с муками и слезами. Немалую роль в усвоении им школьных премудростей играл старый солдатский ремень отца, ставший мягким и пегим от старости, но литая пряжка сохранила свою убойную силу. Она, бывало, в минуты тятькиных экзекуций так огненно припечатывалась к пухлым ягодицам Вали, что от боли его ломкий голос срывался на поросячий визг. Однако ни ремень отцовский, ни слёзные заклинания матери не будили в маленьком Фирсове страсти к учёбе – голова его усваивала из курса наук весьма малую толику на нетвёрдую хилую троечку.
После восьмилетки, когда встал вопрос о дальнейшем жизненном пути Вали Фирсова, случилась в их семье очень большая баталия. Крепкий брусчатый дом о пяти окнах по фасаду ходил ходуном и трясся от ора, плача, брани и свиста ремня. Но ни заалевшие звёзды от пряжки на заднице, ни проклятия и опять же мольбы матушки, ни даже угроза отца, что он лишит сына наследства, резону не имели, и Валя от школы-интерната в райцентре отбрыкался наотрез. Пошёл к отцу, который заведовал отделением в колхозе, на конюшню.
Так бы и проробил всю жизнь конюхом, если бы судьба не сдала карты по-своему. То ли потому, что Валя Фирсов был сынком заведующего, то ли потому, что единственный из молодых в деревне не имел комсомольского поручения, а это по тем временам ни в какие ворота не лезло, только вдруг его назначили, как выразился на собрании секретарь комсомольского комитета колхоза, вожаком молодёжи отделения. Это событие переломило судьбу Валентина Васильевича Фирсова, предопределило его будущее и, видимо, конец.
* * *
Нахаловка стояла в славном уголке области, на берегу чистой речушки Синявки, окружённая светлыми лесами с просторными полянами. Сюда любило наезжать начальство разных рангов, в том числе и комсомольское. И Валя Фирсов вскоре приобрёл славу гостеприимного хозяина. С помощью родителей, тонко понимающих суть, он всегда находил чем угостить высоких гостей – благо, дом у них был не дом, а полная чаша. Особенным почётом у комсомольских вожаков и вождей пользовался превосходный фирсовский «самиздат» настоянный на лесных ягодах и травах, который так удавался Валиной матушке. А уж рыбалку гостям Валя Фирсов устраивал всегда на высшем уровне – с малолетства имел страсть к ужению рыбы и немало в том преуспел.
Но вот что удивительно: хотя в доме не переводились бражка и самогон, хотя отец позволял себе чуть ли не каждый Божий день расслабить организм после суетного дня стаканом, а то и двумя, хотя визитёры с центральной усадьбы, райцентра, из области наезжали почти каждую неделю, юный Валентин Васильевич Фирсов очень осторожно и умеренно относился к питию уже в то время. Каким-то внутренним чутьём, находясь всё время среди пьяных лиц и рож, вдыхая то и дело ароматы алкогольных испарений и с отвращением вталкивая в себя чарку-другую горького зелья, он чуял, что единственный способ как-то выделиться, обратить на себя внимание начальства – это всегда быть хотя бы чуть-чуть трезвее остальных.
Однажды в Нахаловку приехал сам первый секретарь райкома комсомола Анатолий Быков. С ним нагрянули корреспондент «Комсомольского вымпела» и колхозный вожак молодёжи. Вожак шепнул Вале, что первый – страстный рыбак и надо-де устроить рыбалку с ночёвкой.
– Это – наш вопрос! – с готовностью встрепенулся Валя.
В километре от деревни на берегу Синявки он давно уже оборудовал настоящий лагерь с добротным вигвамом, покрытым толем, рядом торчали стол и стулья из пней, сделал он и мостки для выуживания рыбы. А уж снастей каких только не имелось у Вали Фирсова!
Уже поздно вечером они кейфовали вокруг костерка. Все, кроме хозяина, запьянели от «фирсовки» и густой божественной ухи. Колхозный вожак молодёжи уже вырубился и слегка похрапывал, очкарик корреспондент из «Вымпела», в узеньких модных брючках и кедах на босу ногу, клевал носом в колени. Быков тоже крепко выпил и, сбросив свою раннюю сановность, совсем несолидно то и дело вскакивал и бежал к садку взглянуть на увесистую щуку, выловленную им на вечерней зорьке.
– Слушай, Валентин, – вдруг встревожено спросил он Фирсова, когда тот в очередной раз лишь пригубил, – чего это ты скромничаешь? Пей, я разрешаю!
– Да что-то не хочется, честное комсомольское, – начал оправдываться Валя. – Да и обещал вон ему, – кивнул Фирсов на журналиста, – заметку к утру написать. Как мы к Ленинскому зачёту готовимся. Сейчас вот вас положу отдыхать и сяду сочинять.
– Ну-ну… – протянул первый, внимательно и как-то трезво взглянув на Валю Фирсова.
Валя потом несколько дней тревожился: что означал сей пристальный взгляд? Не рассердился ли секретарь?
Оказывается – нет. Наоборот, он стал частенько наезжать в Нахаловку.
* * *
А вскоре, через годок, Валя Фирсов уже жил на квартире в райцентре, служил инструктором райкома комсомола и учился в вечерней школе. Притом, учился всерьёз, кляня себя за былую лень, урывая время от сна, вгрызался, словно отбойный молоток, в гранит науки. Тогда у него уже отчеканились окончательно правила жизни, которые, он верил, помогут ему выбиться из грязи в князи. Правила эти в сжатом виде сводились к простейшей формуле: не пить, иметь вузовский диплом и быть всегда почтительным со старшими по службе.
Причем, самой гениальной частью триединства была, конечно же, первая. Во время повального и повсеместного пьянства Валя сумел увидеть и предугадать, что рано или поздно начнётся широкая кампания борьбы с «зелёным змием» – этим эвфемизмом любил Валя обзывать пьянящие напитки в своих заметульках (он, с лёгкой руки очкарика-стиляги из «Комсомольского вымпела», начал пописывать в молодёжку и в районную газету). Да и в те брежние застольные времена, как он прозорливо подметил, начальство как бы само ни упивалось, а в подчинённых больше любило почему-то трезвость. Вот и решил Валя Фирсов сразу и на всю оставшуюся жизнь: всегда пить меньше начальства, с подчинёнными (когда они будут) не пить вовсе, всячески и везде подчёркивать свою трезвость.
Это его правило – не пить, учиться и угодничать – стало своеобразным маслом в двигателе его судьбы. Он выслужился в армии до старшины, протиснулся там в партию, после увольнения в запас заделался литсотрудником в районной газете и, наконец, с очередной попытки, вооружённый отличными характеристиками, поступил в пединститут.
Мать его преставилась, когда он служил в армии, отец вышел на пенсию и числился в это время сторожем на ферме. Здоровье его от «фирсовки» покачнулось, характер ещё больше скукожился, скупость его разрослась, словно раковая опухоль, и предопределила житьё-бытьё Валентина в студенческие годы. Стипендии он не получал по причине сплошных «удов» в зачетке, Василий Соломонович дозволял ему набивать в рюкзак продукты натурой, и то больше овощ – картоху да лук, а деньгами выдавал на месяц четвертной с пребольшущим скрипом. Валя, правда, не роптал: во-первых, трепетал отца ещё с младых ногтей, а во-вторых, ждал своего часа – он был единственным наследником, а у папани скоплено грошей фантастическое, по его, Вали, меркам, количество.
Примечательной чертой в натуре Валентина Васильевича Фирсова была та, что он умел цепко приглядываться к окружающим людям и очень точно определять, кому живётся лучше и как они этого добиваются. Очень скоро он просчитал, что лучше и сытнее живут те студиозусы, которые заимели «мамок». Мамкой на студенческом жаргоне называлась женщина, имеющая жильё и страстное желание подкармливать какого-нибудь бедного студента. Само собой, не за спасибо. Мамки, как правило, лучшие свои годы уже прожили, невинность давно потеряли и теперь питали последние надежды устроить свою личную жизнь, прикормив голодного и ярого до плотской любви питомца альма-матер.
Валя Фирсов начал искать себе мамку ещё на первом курсе, но успех пришёл не сразу. Дело в том, что он был болезненно брезглив и чистоплотен, и эта его странная особенность (странная потому, что вырос он в условиях деревенского дома) очень усложняла ему жизнь. Знакомился он пару-тройку раз с женщинами, претендующими на роль мамки, но быстренько сбегал от них без оглядки и потом тщательно отмывался в общежитском душе, подавляя в себе при воспоминании о только что оставленной дульцинее приступы тошноты.
Однажды, к примеру, приятели-студенты зазвали его кутнуть в компанию по случаю Нового года. Обещали познакомить с потенциальной мамкой – хозяйкой собственного дома. Жила она – звали её, кажется, Варварой – на самом конце города в деревянной хибарке в два окна и покосившимися удобствами во дворе. Оказалась женщиной маленькой, пухлой, говорливой, лет уже далеко за тридцать. Валя не стал торопиться с выводами: сел, выпил, подзакусил плотно – готовила хозяйка ничего, подходяще. Ещё принял для развязности, пригласил Варвару на танго. Она, тоже уже подхмелевшая, тоненько заливалась на каждое его слово и жарко прижималась к его нижним рёбрам мягкими, невероятно большими грудями. Валя заволновался, голова его сильнее закружилась, он решился и, забыв про толпу, впился губами в её мягкий, жадный и умелый рот. Его словно ударило током. Он вообще к тому времени мало знал женщин, с самого раннего отрочества научившись обходиться без них…
Уже поздно ночью, выпроводив гостей и утолив первый телесный голод, они лежали, потные, на душной перине. В избе парило. Дверей между кухней и горницей не имелось, и в проём высверкивали отблески огня, догоравшего в печке. За окнами взвизгивала новогодняя вьюга. Чувство сытости убаюкивало, и Валя, позёвывая, вязко думал, что быт его отныне устроится… Вот, правда, от института далековато, да и больше десяти лет разницы… А-а, чёрт с ним! Не жениться же…
И вот тут Валины стратегические планы и мечты рухнули в один миг из-за совершеннейшего пустяка. Его потная сударушка навалилась на него и, ласково заглядывая в глаза, спокойно, буднично спросила:
– Писать хочешь, миленький?
Валентин Васильевич оторопел, потерялся и не нашёл, что ответить.
– Щас, я ведро помойное принесу…
Хозяйка голышом прошлёпала в сенцы, вскочила, ойкая, обратно, звякнула железом, потом на секунду всё затихло… И вдруг в ведро звонко ударила струйка, резко запахло мочой.
Валя даже утра не стал дожидаться…
* * *
С Анной Андреевной, Аней, он познакомился, уже учась на четвёртом курсе. Столовку, в которой он все эти годы гробил своё здоровье, закрыли на ремонт, и Валя начал бегать в другую, такую же поганенькую, чертыхаясь каждый раз, что приходится терять на дорогу пятью минутами больше. Но очень даже скоро чертыхаться он перестал.
