Kitabı oku: «Казнить нельзя помиловать», sayfa 2

Аня, смуглая, черноволосая, с карими, масляно блестевшими глазами несколько навыкате и горбиночкой на носу, с чуть полноватой, но чрезвычайно аппетитной талией, стояла на раздаче. Она, в отличие от других работниц харчевни, радовала взор белоснежным кокошником и туго накрахмаленным, отливающим голубизной чистоты передничком. Она в первый же день почему-то выделила Валентина из очереди вертлявых студентов и, улыбнувшись, спросила:

– Вам подливы побольше или поменьше?..

Так у них всё началось.

Потом, когда они уже поженились, Анна Андреевна рассказала, что больше всего её поразило при первой встрече наличие в его одежде галстука. На фоне обтрёпанных и расхристанных сотоварищей он выделялся. И это опять-таки доказывает прозорливость Валентина Васильевича. Ещё живя в райцентре, будучи инструктором райкома комсомола, он приметил и усвоил, что галстук – это не просто деталь мужского костюма. Галстук – это символ, это знак принадлежности к определённому классу людей. По наличию галстука можно сразу отличить уважаемого человека от народа…

Сначала Аня подкладывала ему более съедобные кусочки, дарила ему улыбки, начали они перебрасываться двумя-тремя словами. Потом он, как водится, пригласил её в кино, и они начали встречаться. Наступил и день, когда Валентин отправился с визитом к Ане в дом. Там, в трёхкомнатной квартире на первом этаже, его встретили – матушка Ани, Сарра Исааковна, по профессии врач-гинеколог, молчаливая древняя бабушка, не отходившая от телевизора ни на шаг, толстая рыжая кошка с коровьим именем Зорька и стол, накрытый такой вкуснотищей, что Валя перестарался и почти пару дней мучился, бедняга, животом. Отец Ани уже много лет как проживал с другой женой где-то в Харькове, а старший брат, офицер, со своей многочисленной семьёй обитал в те времена в далёком заграничном гарнизоне.

Вскоре и строгая Сарра Исааковна, и бабушка-телеманка, и хронически беременная Зорька привыкли к Вале Фирсову, а сама Аня просто-напросто влюбилась в него без памяти. Привык к трёхкомнатной квартире и жирным ужинам и сам Валя Фирсов. И в конце концов решил жениться. Тем более, что Аня была всего на четыре года старше и, как оказалось, ждала всю жизнь только его, храня свои девические богатства в целостной неприкосновенности.

Марш Мендельсона прозвучал…

И вот теперь, спустя почти полтора десятка лет, Валентин Васильевич, если говорить откровенно, слегка стыдился своей жены…

3. Юлия Куприкова

Юлия Куприкова тоже не знала, что сегодня, 23 июля 1988 года, умрёт…

Да и разве можно думать о смерти в девятнадцать лет, к тому же в день встречи с любимым человеком после томительной бесконечной разлуки.

Она придерживала тяжёлую сумку руками и внешне невозмутимо посматривала по сторонам, словно бы безмятежно отдыхала после вагонной тряской ночи. Но в сердечке её трепыхалась и пошевеливалась тревога: что случилось? Неужели не встречает? Он же обещал!..

Она специально надела в дорогу маечку с яркой надписью «Гласность», чтобы быть позаметнее, да и Валентину Васильевичу нравится красный цвет. Теперь она, медленно поворачивая свою «Гласность», как призывный сигнал, в разные стороны, высматривала Фирсова в толпе.

И вот он появился! Юля мгновенно вспыхнула, щёчки её заалели, и она приподнялась на цыпочки, чтобы любимый быстрее её заметил. Но он и так уже, она видела, стремился прямо к ней.

Вдруг он резко остановился уже перед самым крыльцом и повернулся на оклик. К нему подошёл мужчина в шляпе и тоже в галстуке, пожал руку.

Валентин Васильевич бросил на неё предупреждающий взгляд, но Юля и сама понимала, что не надо пока его «узнавать». До неё донеслись обрывки разговора.

– Вы не в курсе?.. Совсем плох…

– Когда?..

– Сознание теряет…

Юля видела, как взволновался-встревожился Валентин Васильевич. Он даже, забыв о ней, повернулся и пошёл было с мужчиной, но потом спохватился…

– Что случилось? – спросила Юля, едва они поздоровались.

– Да тут неприятный момент возник. Товарищ мой по рыбалке – помнишь, я рассказывал, Крючков из Будённовска? – в тяжёлом состоянии в больнице. Вот чёр-р-рт! Совсем, ну совсем мне это не надо! Придётся сегодня съездить к нему… Впрочем, хватит о плохом. Пойдём скорей к машине – должен же я наконец тебя поцеловать!

Валентин Васильевич стрельнул взглядом по сторонам и, подхватив вещи Юлии, размашисто зашагал к стоянке, к самому пустынному её уголку возле бетонного забора, где оставил свою «Ладушку». Он запихал вещи в багажник, посадил Юлю на переднее сиденье, уселся сам, жадно обхватив её за плечи.

– Ну вот, теперь по-настоящему – здравствуй!

Юля сама подалась ему навстречу, подставила полуоткрытый рот. От поцелуя голова её закружилась, она почувствовала, как его сильная ищущая рука нашла её грудь, прикрытую лишь тонкой маечкой, и начала ласкать, тревожить, томить. Юля сама не ожидала, что блаженство встречи будет таким острым. «Как я счастлива!» – сверкнуло в её голове. Юля через силу отстранилась от его рук и губ, глубоко вздохнула, поправила разметавшийся хвост волос.

– Не надо, Валентин, ещё не вечер, – она ласково засмеялась. – Да и можно разве целоваться с женщиной, которая провела ночь в поезде? Фу! У нас же вся жизнь впереди…

Жить им обоим оставалось чуть больше девяти часов.

* * *

Мать с отцом родили, а Бог создал Юлю Куприкову для любви и счастья.

Ещё в раннем детстве было заметно, что со временем она станет весьма и весьма привлекательной. И точно, уже к 14–15 годам природа практически закончила её портрет. У неё оказалась хрупкая девичья в талии фигурка, но грудь её туго натягивала кофточку, волнуя мужские взгляды, и бёдра тоже выглядели взрослыми, сформировавшимися. Она даже стеснялась своих бёдер и никогда не носила мини-юбки. Волосы, каштановые, с рыжеватым отливом, Юля распускала мягкими волнами по плечам или собирала в пышный хвост, и эти простые причёски очень шли к её тонкому бледному лицу со светло-карими глазами, чуть вздёрнутым носиком и нечётко очерченными детскими губами. На горле, под самым подбородком у неё темнела маленькая родинка. Одевалась Юля всегда смело, оригинально и к лицу.

Она была создана для любви ещё и потому, что от рождения природа наделила её горячей чувственностью. Очень рано её начали мучить ночные стыдные сновидения, от которых просыпалась Юля в сладкой истоме и с гулко колотящимся сердцем. Она с пристальным вниманием и тайным удовольствием смотрела сцены в фильмах, которые детям до 16 видеть не дозволяется, с жадностью искала в романах и повестях страницы о любви – любви чувственной, земной. Когда в троллейбусе её плотно прижимали к какому-нибудь молодому человеку, она краснела и задерживала дыхание.

Кто знает, что получилось бы из Юлии с её внешностью и темпераментом, если Бог не вложил бы в неё, если можно так выразиться, ограничитель – застенчивый, замкнутый и строгий характер. Её «учительский» взгляд обыкновенно сдерживал поползновения самцов. А держала Юлия себя так чопорно не только из-за характера, но и потому, что больно споткнулась уже на первых же шагах по тропе любви и чувственности.

Самая начальная заноза в душе её осталась после милого детского порыва, которому она поддалась в младенческие годы. Кому рассказать – хохотать будет, а для неё, девчушки-первоклассницы, то была настоящая трагедия.

Этот мальчишка с льняными кудряшками и васильковыми сияющими глазами сразу поразил Юлю, как только она увидела его впервые на празднике «Здравствуй, школа!». И когда они попали в один класс, да ещё их посадили за одну парту, Юля окончательно влюбилась. Она не знала, что в таких случаях принято делать, долго мучилась, потом решила для начала хотя бы объясниться. И вот на перемене, когда, как показалось Юле, все убежали из класса, она придержала мальчика за рукав.

– Пойдём, чё-то скажу…

Она повела своего избранника в самый дальний угол, к шкафу с наглядными пособиями, и там, не глядя ему в глаза и до слёз вспыхнув, она выговорила:

– Я тебя люблю!

И гром грянул. Вернее – смех. Видимо, от волнения Юля не заметила двух мальчишек на первой парте у окна. Теперь они заливались, хватаясь за животы, показывали на неё пальцами.

Юля совсем вспыхнула и сквозь брызнувшие слёзы глянула на своего голубоглазого Ромео – защити! А тот вдруг тоже заревел, затопал ножками и кинулся на неё с кулаками:

– Отстань, дула! Лебята, она – дула!..

Юлю этот трагикомический случай травмировал, сделал замкнутой, недоверчивой к мальчишкам. Когда многие её одноклассницы уже начали дружить, даже самые неприметные, Юля продолжала существовать в гордом одиночестве.

Следующий и уже действительно сокрушительный удар на её мечты обрушился летом, когда она окончила восьмой класс. В пионерском лагере Юля познакомилась с Галькой из Будённовска. Она курила, лихо заворачивала матом в разговоре, любила уединяться с мальчишками и могла на спор прямо на пляже среди толпы переменить мокрый лифчик на сухой, нисколько при этом не торопясь. Обычно таких ухарских девчонок Юля сторонилась, но Галька, по натуре в общем-то добрая и весёлая, сумела найти ключик к сердцу Юлии, подружиться с ней.

Скажи мне, кто твой друг… Вскоре Юля попробовала покурить – к счастью, ничего, кроме отвращения от сигаретного дыма, она не получила. Побывала она раза два и на сабантуйчиках, когда после отбоя собирались несколько мальчишек и девчонок на полянке за корпусами, сидели на брёвнах, смолили сигареты, трепались, обнимались и целовались. Один тощенький пацан подсел к Юле, прижался, обнял, потом запустил руку к ней под лифчик. Сначала Юле было даже приятно, тепло и щекотно, сердчишко замерло от новизны ощущений, но пацанчик начал суетиться, больно тискать грудь, ущемил сосок так, что Юля вскрикнула и оттолкнула его. И сразу с брезгливостью почувствовала, какие потные у него были пальцы…

И вот уже после лагеря, когда однажды Юле стало тоскливо и одиноко, а ни одной подружки в городе не случилось – каникулы, она решила съездить к Гальке в гости. Поехала и угодила с корабля на бал – Галька как раз справляла свой день рождения. В квартире взрослыми и не пахло, за столом с винными бутылками и едой сидела молодёжь – все примерно ровесники Юлии.

И она окунулась в круговорот веселья. Выпила рюмку-другую сладкого вина, захмелела, забыла про осторожность и недоверчивость. Её вскоре уже не коробило, что все в компании ведут себя чересчур вольно. Иные девчонки сидели на коленях ребят, те шарили у них под кофточками и юбками. Взревел магнитофон и начались скачки. Казалось, воздух комнаты наполнился парами вожделения. Две девчонки скинули майки и начали прыгать в одних лифчиках, а потом, когда верхний свет притушили, сбросили и лифчики, выставив на всеобщее обозрение свои совсем детские грудки с ещё розовыми припухшими сосками. Юля в минуту протрезвления испугалась тому спокойствию, с каким взирает на творящееся вокруг, но затем снова погрузилась в эйфорию беспечного веселья.

Она уже ничего и никого не видела кроме красивого широкоплечего парня с длинными волосами и в затемнённых очках. Звали его Артёмом, был он соседом Гальки по лестничной площадке и учился в техникуме. Артём сразу же, как заиграла музыка, пригласил Юлю и потом почти уже не выпускал её из своих объятий, танцуя в обнимку под любую музыку – и медленную, и быструю. Он ей шептал, щекоча усами щёку и мочку уха, всякие хорошие слова о её внешности, тесно прижимался к ней и ласково, возбуждающе водил ладонями по её напряжённой спине.

Они ещё выпили. Голова Юли кружилась всё сильнее, тело её, уставшее от покоя и одиночества, пылало, сгорало в пламени запретных желаний. И когда они неожиданно, совсем случайно очутились с Артёмом наедине в какой-то комнатушке с зашторенным окном, и он начал её умело и ненасытно целовать, она, мысленно махнув на всё рукой и не в силах обуздать свою плоть, откинулась на широкую чужую кровать и отдалась первому в своей жизни мужчине…

И почти мгновенно пожалела об этом. Ожидая, что блаженство, подаренное мужскими ласками, возрастёт стократ, и она испытает какой-то невероятный всплеск наслаждения, Юлия была ошеломлена и испугана вдруг возникшей болью. Девушка трепыхнулась, вскрикнула, рванулась из-под парня, но он, сразу став грубым, резким и злым, сдавил её в объятиях до хруста костей и рыкнул:

– Лежать!

Дальше всё напоминало насилие. Юля хотела закричать, позвать на помощь, но страх позора сдерживал, она до смерти боялась, что сейчас кто-нибудь войдёт в комнатушку и всё это увидит… Она прикусила губу и почти потеряла сознание. Её тошнило…

Когда кошмар кончился, она уткнулась в подушку лицом и зарыдала. От подушки мерзко пахло нафталином. Артём где-то рядом возюкался – сопел, гремел спичками, прикуривал, откашливался. Потом пробормотал:

– Ну ты даёшь, подруга!.. Почти семнадцать лет на свете живу – впервые целочку встречаю…

Чуть позже, проскользнув в ванную. Юля поёживалась под колючими струями душа и успокаивала себя:

«Парень-то он вроде ничего… Может – судьба?.. Что случилось, то случилось… Надо его к нам в гости пригласить…»

Из ванной она вышла с твёрдым решением: Артём – её суженый. Иначе и быть не может!.. Голова болела.

И тут её перехватила Галька. Она была почему-то в одном распахнутом халатике, сверкала голым телом и так пьяно говорила, что сразу и не понять.

– Юлька!.. Вот где!.. Ищешь, ищешь… П-п-пойдём, в натуре!.. П-пойдём, там в «ромашку» уже начинают… Пошли в «ромашку» играть!..

Юля, слегка упираясь, пошла за Галькой и, встав на пороге большой комнаты, остолбенела. Она испугалась, что сошла с ума. Она толком даже и не поняла, что происходит здесь. На ковре копошился клубок голых лоснящихся тел. Слышались охи, всхлипы, стоны и сладострастное хихиканье. Вдруг из кучи раздался нетерпеливый окрик Артёма:

– Юлька, Галька, шустрей в круг – девчонок не хватает!..

Юля вскрикнула, оттолкнула хозяйку и опрометью бросилась вон…

* * *

С тех пор она окончательно заделалась недотрогой.

И в школе, и затем в институте ребята пытались к ней клеиться – кто с сальностями, иной, может, и по-серьёзному, но она сразу и резко пресекла эти поползновения. Парни удивлялись: на вид такая тихая, ласковая, податливая, а вот поди ж ты!

Валентин Васильевич вошёл в жизнь Юли незаметно, тихой сапой. Впервые Юля увидела его ещё совсем девчушкой. Мать её, Раиса Фадеевна Куприкова, работала завпроизводством в том же кафе «Рябинка», где заведующей вскоре стала Анна Андреевна Фирсова. Женщины быстро сошлись характерами, и вскоре Куприковы начали дружить с Фирсовыми домами. Собирались по праздникам у Фирсовых, а чаще у Куприковых в их светлой голубой усадебке с тенистым яблоневым садом, расположенной на благодатной Набережной.

Юля звала их дядя Валя и тетя Аня, игралась с их старшей и тогда единственной Ленкой, четырёхлетней карапузкой, стеснялась, когда дядя Валя над ней подшучивал, задирал её. Раз даже довёл Юлю до слёз, на полном серьёзе утверждая, что, дескать, она в него втюрилась и потому краснеет. Все смеялись, а ей было так стыдно, так стыдно. И обидно – ведь неправда же это!..

Но что-то зрело-бродило в ней, как в глубинах закупоренного яблочного сока возникает и пенится хмель, и Юля с томлением в душе иногда спрашивала сама себя в недоумении: «Боже мой, что это?..» И сама себе боялась признаться.

А между тем присутствие Валентина Васильевича всё сильнее волновало её. Да и то! На воображение зелёной да ещё такой экзальтированной девчонки, как Юлия, с её вдохновенным воображением и подавляемой жаждой любви, не мог не подействовать человек масштаба Валентина Васильевича Фирсова. Надо ещё учесть, что Юля с мужчинами вообще почти не общалась. Сверстников сторонилась – особенно после того дикого происшествия в Будённовске, – а из взрослых рядом был только отец, инвалид второй группы, рано поседевший, постаревший и слабый человек. На таком фоне Валентин Васильевич, вошедший так близко в жизнь Юлину, казался ей настоящим Мужчиной, а может, даже и Человекобогом.

Ей мнилось, что он самый мужественный, красивый, умный, справедливый, тонкий и интеллигентный. К тому же – редактор областной газеты! Писатель! Юля перечитывала каждый номер «Комсомольского вымпела» по нескольку раз (благо, что газетка выходила всего трижды в неделю), особенно нравилась ей, конечно, строчка в самом низу последней страницы: «Редактор Валентин Фирсов». Все статьи, подписанные его фамилией или псевдонимом «В. Сабанеев», она вырезала, аккуратно подклеивала на листы плотной бумаги и подшивала в папку с названием «ВВФ». И прятала эту папочку подальше за книги. Валентин Васильевич, само собой, ни о чём не догадывался.

Юля сама от себя скрывала правду…

* * *

Юля окончила десять классов с золотой медалью и без труда поступила в педагогический институт на биофак.

Она собиралась для отдыха, как и раньше это делала, поехать к тете Клаве, материной сестре, в Москву – побродить по столице, окунуться в цивилизацию, но неожиданно возник другой – чудесный – вариант. За столом, когда в воскресный вечер отмечали Юлины успехи, тётя Аня вдруг предложила:

– Рая, Валентин (Куприкова, в отличие от своего мужа, она звала полным именем), а чего Юле-то в Москву тащиться, гарью там дышать? Пускай-ка с нами в Крым махнёт, а? У нас как раз одно место лишнее… Поедешь, Юля?

И Юля поехала.

Путешествие было прекрасным. Хотя они с Ленкой, тогда уже длинной тощей девчонкой с острыми коленками, сидели на заднем сиденье, зажатые и заваленные сумками и свёртками, но маленькие эти неудобства только оттеняли и подчёркивали прелесть главного – постоянную близость Валентина Васильевича (она садилась специально справа, чтобы видеть его профиль) и калейдоскоп дорожных впечатлений.

Они поехали ранним утром не по основной автомагистрали, а прямо на юг и через два с небольшим часа неторопкого хода оказались в Нахаловке – деревушке, где прошли детство и отрочество Валентина Васильевича. Заехали к дальним родственникам, поели деревенской снеди. Фирсов водил их по Нахаловке, показал свой бывший дом, до сих пор крепкий, добротный, взволнованно рассказывал о тех далёких днях, матери, умершей давно, и отце, отдавшем Богу душу в прошлом году уже в Баранове… Очарование и патриархальность Нахаловки, таинственность и независимость деревенской природы вызывали почему-то грусть у Юлии, и, как она ни пыталась, никак не могла реально представить среди этой первозданности Валентина Васильевича – маленьким, лопоухим и сопливым…

Потом они спускались всё ниже на юг, несколько кружным путём подбираясь к благословенной Тавриде. Шибко не торопились, осматривали по пути города – Ворошиловград, бывший Луганск, затем знаменитый Ростов-на-Дону, Краснодар… На ночлег им удавалось устраиваться в гостиницы – на главных администраторов безотказно действовало удостоверение члена Союза журналистов СССР Валентина Васильевича. Очень понравился Юле Темрюк: весь закутавшись в зелёное одеяло садов и виноградников, он сладко дремал на берегу полноводной и мутной на исходе Кубани. Тишина в этом сонном городке поражала своей плотностью и вязкостью. Проезжали Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России, зашли, конечно, в бутафорский домик Лермонтова, вдохнули атмосферы «Героя нашего времени»…

Когда переплывали на пароме Керченский пролив, справа по борту вдруг выпрыгнули из воды два блестящих весёлых дельфина и понеслись наперегонки с железным неуклюжим китом. Юля, возбуждённая дорогой, новыми впечатлениями, неожиданно для себя схватила Валентина Васильевича за локоть обеими руками и вскрикнула во весь голос:

– Ой, смотрите, смотрите – дельфины!

На неё, как ей показалось, с удивлением обернулись рядом стоящие люди. Юля вспыхнула и убежала на нижнюю палубу, к машине…

Пыльная Керчь им не понравилась, и путешественники, наскоро осмотрев её, покатили дальше, к Феодосии. Здесь они прожили пять упоительных дней. Им посчастливилось устроиться в маленькой хатке у самого моря. Фирсовы заняли отдельную комнатушку, а Юля спала в комнате у хозяйки – одинокой старухи, страшной, как атомная война: горбатой и с бельмом на правом глазу, но на редкость добродушной и не жадной. Она брала с них всего по трояку с носа за ночь.

Музей Александра Грина (его Юлия боготворила), галерея Айвазовского, мощные развалины Генуэзской крепости, мрачные и величественные, похожие на цитадели, феодосийские церкви, но, главное, море, прозрачное, тёплое, ракушки, сверкающие на светлом дне, и семенящие бочком маленькие уморительные крабики – всё это вошло в душу Юлии навсегда, и она даже как-то, лёжа на горячем песке и с прищуром вглядываясь в бездну неба, вдруг подумала, что когда будет старенькой-старенькой и малоподвижной – обязательно вспомнит эти дни, это своё легкокрылое состояние…

Дальше они отправились по Горному Крыму вдоль моря. Валентин Васильевич держал курс на Севастополь. В этом легендарном городе он однажды побывал в студенческие годы и теперь с жаром восхвалял домашним и Юле дивные его красоты. Он заразил всех своими рассказами, и они почти не останавливались на отдых. Промелькнули Планерское, Судак, Алушта, Гурзуф, Ялта, Алупка… В сумерках они подъехали к Севастополю, но тут случился конфуз: в Севастополь их не пустили. Сколько Валентин Васильевич ни козырял малиновым удостоверением, сколько ни доказывал, что он имеет право, их не пропустили – город закрытый, сплошь, видите ли, напичканный военными тайнами и секретными объектами…

Пришлось поворачивать восвояси.

– Обнаглели! – возмущался Валентин Васильевич, сильнее чем обычно газуя. – Мы, советские люди, не имеем права в советский город въехать! Да это разве свобода! Где же демократия наша хвалёная?…

Юля восхищалась его смелостью.

Они вернулись на несколько километров и по жутко крутой, извилистой дороге спустились, скрипя тормозами и дружно охая, с гор к морю. Здесь тоже кругом торчали заборы, ограждения и щиты с запретительными надписями, но им каким-то чудом удалось протиснуться в пустынный уголок, закрытый и с моря и с суши валунами и кустарником. Здесь они, притаившись, проблаженствовали целую неделю, пока их не обнаружил и не вытурил со скандалом лесник.

В эти дни и произошёл тот кардинальный перелом в их отношениях, которого так ждала и так боялась Юлия. Им всем пришлось спать в одной палатке, и уже одно это будоражило сердце. Юля устраивалась с краю, между нею и Валентином Васильевичем лежали Ленка и Анна Андреевна, но Юля слышала только его дыхание, его всхрапывание и по полночи ворочалась под одеялом. Когда они купались и загорали, Юля старалась не смотреть на Валентина Васильевича и стыдилась своего голого тела: она кляла себя за то, что не взяла сплошной купальник – в нём, как ей думалось, она чувствовала бы себя увереннее.

Тетя Аня, сама того не ведая, добавляла в обстановку нервозности. Она, например, с первого дня вдруг решила загорать без лифчика. Фирсовы ездили в прошлом году на Золотые пески в Болгарию, и там, как рассказывала Анна Андреевна, почти все девушки и женщины красуются на пляжах в одних трусиках. В это верилось с трудом, но Валентин Васильевич со смешком подтвердил – сущая правда, он там на женские груди до конца жизни теперь нагляделся. Тетя Аня предложила и Юлии:

– Юля, давай тоже снимай – так полезней загорать. Давай, давай… Ты чего это, стесняешься Валентина Васильевича? Да он же тебе в отцы годится…

Юля заметила, с каким интересом, заблестевшим моментально взглядом ждёт её ответа Валентин Васильевич, отказалась наотрез и испуганно прикрыла грудь ладонями, словно опасаясь, что лифчик с неё сдернут силой. Анна же Андреевна действительно обнажилась и, смущая на первых порах Юлю, загорала так. Груди у неё были уже тяжеловатые, заметно отвисшие, с крупными сосками, похожими на большие коричневые таблетки. Ленка, конечно, тоже красовалась нагишом, в одних трусишках, да с неё что взять – ещё пацан пацаном…

В один из дней, когда жара вызрела особенно сильно и густо, Анна Андреевна и Ленка, укрывшись от солнца в палатке, окунулись в тяжёлый послеобеденный сон. А Юле Валентин Васильевич предложил искупаться.

Они поплыли дальше в море в поисках прохладной воды. Юля плавала не очень уверенно, «по-собачьи», и обычно старалась держаться берега. Но на этот раз она чувствовала себя как-то странно – голова гудела, тело казалось чужим и неестественно большим, воли и сил не осталось ни капли. «Наверное – солнечный удар…» – вяло подумала Юля и начала тонуть.

– Дядя Валя! – приглушённо, в последний момент вскрикнула она.

Валентин Васильевич, картинно рвавшийся в открытое море, развернулся и кинулся к ней…

Она полностью вынырнула из небытия в тот момент, когда он выносил её на руках из воды. Но, мгновенно поддавшись инстинкту женской хитрости, она ничем не выдала себя и не открыла глаз, не пошевелилась. Валентин Васильевич положил её на островок песка среди валунов и, шумно дыша, склонился над её лицом.

– Юля!.. Юлия!.. Ты слышишь меня?

Юля слышала, но ничего не могла с собой поделать – уста не размыкались. Валентин Васильевич засуетился, даже заохал, забормотал что-то и начал делать ей искусственное дыхание. Он навис над её телом и принялся вертеть руки, похлопывать по щекам. Юля в глубине души понимала, как это всё смешно, но вместе с тем от его прикосновений, его близости внутри неё зрело какое-то жгучее ощущение, и она испугалась, что сейчас, в сей момент зарыдает ни с того ни с сего.

Валентин Васильевич положил свою ладонь на середину её груди, в тесную ложбинку и начал ритмично давить и отпускать, давить и отпускать… Юля, испугавшись, что он сейчас для удобства снимет с неё купальник, уже собралась «очнуться», как вдруг спасатель пробормотал: «Надо изо рта в рот…» – и, набрав с шипением воздуху, приник к её губам. Юля вздрогнула и невольно, от неожиданности обхватила его за шею руками. Глаза её распахнулись и погрузились в глаза Валентина Васильевича. И так, соединённые губами и взглядами, они существовали в пространстве и времени несколько бесконечных секунд. В них пульсировал общий ток.

Потом Валентин Васильевич выпрямился и, стоя на коленях, растерянно и жадно глядя на Юлю, ни к селу ни к городу выдохнул:

– Вот так, да?

Юля закрыла лицо руками…

На следующий день они вдвоём поехали в Форос за продуктами – Анна Андреевна с Ленкой отказались. До последнего времени, общаясь друг с другом, Фирсов и Юлия поддерживали какой-то шутливый, подкалывающий тон. Но в этот раз они говорили жарко, всерьёз, с увлечением. Валентин Васильевич против обыкновения порой забывал смотреть на дорогу, не отрывал взгляда от Юлиного разгорячённого лица. Говорили они чёрт-те о чём – о перестройке, «Новом мире», повороте северных рек, «Комсомольском вымпеле», «Маленькой Вере», сталинских репрессиях… И этот взволнованный разговор обо всём и ни о чём всё более и более сближал их, соединял в единое целое, приближал решительную минуту.

На обратном пути они остановились перед спуском к своему лагерю якобы для того, чтобы дать передохнуть мотору, и распахнули настежь дверцы. Ещё пекло и парило. Даже солнце, казалось, жмурилось от собственного жара и изредка утирало пот со лба проплывающим мимо облачком.

Валентин Васильевич расстегнул ещё одну пуговку на рубашке, откинулся на спинку сиденья и положил свою горячую напряжённую руку на её влажное открытое плечо.

– Юля, можно задать тебе дикий вопрос?

– Можно… – не глядя на него, быстро, с придыханием ответила она.

– Скажи – только без обиды! – почему у тебя до сих пор парня нет?

– Кто вам сказал, что нет?

– Ну, Юль, я ж серьёзно…

– Не нравлюсь, наверное, вот и нет.

– Ты? Не нравишься?.. Хватит тебе! Как ты можешь не нравиться с такой внешностью?

– Да какая там у меня внешность…

– Вот так, да? Хватит тебе кокетничать, сама же знаешь, что ты красивая.

– Я – красивая?

– Конечно! Да ты не только красивая, ты какая-то вообще такая… этакая…

– Что, хотите сказать, и вам нравлюсь?

– Нравишься! Конечно, нравишься! Да ещё как!

– Тогда поцелуйте меня… – повернулась она и, смущённая, посмотрела на него в упор.

Это так не вязалось с Юлией, что Валентин Васильевич на мгновение смешался, заглянул в её глаза глубоко-глубоко – не шутит ли? Потом медленно притянул её за плечи, мучительно поцеловал в потрескавшиеся губы и затем пылко, торопливо начал осыпать поцелуями её шею, плечи, руки и грудь, прикрытую ситцем сарафана.

Юля еле сдерживала стоны…