Kitabı oku: «Тайна на дне колодца», sayfa 3
Счастье
Спросите любого взрослого, что такое счастье, и вы увидите, как трудно ему будет ответить на этот вопрос. Я же хотя и не взрослый, но без всякого затруднения скажу, что счастье – это когда у нашей кошки Мурки появляются маленькие котята.
Вытянувшись во всю длину и повернувшись на бок так, чтоб котятам было удобно сосать молоко, Мурка лежит под крыльцом на куче ветоши, из которой она устроила для котят гнездо. У неё такой спокойный, удовлетворённый вид! Глаза её светятся счастьем, я бы даже сказал – блаженством. Видно, что она очень довольна тем, что у неё есть маленькие котята и ей можно заботиться о них.
Если взять одного котёночка и отодрать его от живота Мурки, она ласково скажет:
«Мур-р!»
И лизнёт вашу руку, как бы в благодарность за то, что вы приласкали её детёныша.
Котята с таким усердием, с таким наслаждением, я бы даже сказал, с таким упоением сосут молоко, припав к животу матери, что не возникает никакого сомнения в том, что они тоже счастливы.
И если человеческое счастье заключается в том, чтобы видеть счастливыми тех, кого любишь, то я очень счастливый человек, так как очень люблю этих милых, симпатичных зверьков и могу любоваться ими, когда мне вздумается.
Одного любования, впрочем, ребёнку мало, так как ему из всего хочется устроить игру. Мой старший брат (очень изобретательный человек) придумывает эксперимент: взять у кошки одного котёнка, положить подальше в траву и посмотреть, что она станет делать. Кошка тотчас же вскакивает, подбегает к котёнку, и, батюшки, что она делает! Она хватает его прямо зубами и тащит обратно в своё логово. Меня прямо передёргивает от страха. Ведь котёнку, наверно, больно, думаю я. Мне уже известно, какие острые у кошки и зубы и когти. Я внимательно осматриваю котёнка, но не замечаю на его теле никаких следов кошачьих зубов. Видать, кошка умеет очень осторожно брать котёнка зубами и не причиняет ему вреда.
В дальнейшем опыты усложняются. Мы с братом прячем от кошки в траву всех котят и наблюдаем, как она переносит в зубах по одному котёнку обратно в гнездо. Потом прячем котят подальше за домом. Но где бы мы их ни прятали, кошка обязательно находит их и водворяет на место. Наверно, если бы у нас с братом не было других дел, мы уморили бы котят голодной смертью, так как кошке некогда было бы их кормить.
Сказать по правде, мне по временам становится жалко Мурку, когда я вижу, сколько ей приходится переносить забот и трудов, но я стараюсь заглушить в себе чувство жалости. Во-первых, надо же как-то играть, а во-вторых, брат старше и лучше знает, что, как, когда и в каких случаях надо делать.
Дни между тем идут. Котята подрастают. У них прорезаются глаза, да такие большие, красивые. Котята начинают играть между собой. Борются, бегают друг за дружкой. А то какой-нибудь котёнок спрячется за спину матери, а потом выскочит, как из засады, на кого-нибудь из своих братьев. Кошка с удовлетворением наблюдает за их игрой и ничуть не сердится, когда кто-нибудь из котят вздумает вскарабкаться ей на спину.
Этой безмятежной идиллии наступает конец, когда появляемся мы с братом. В руках у нас довольно большой, сколоченный из толстых сосновых досок ящик из-под гвоздей. Он напоминает собой те ящики, в которых высаживают на балконах цветы, только покороче. Мы сажаем в этот ящик котят и несём к пруду.
На нашем участке позади дома, недалеко от сарая, есть пруд. Нужно сказать, что он не из того сорта прудов, которыми украшена дача Капийковского. Он похож, скорее всего, на огромную чёрную четырёхугольную яму, вырытую в чернозёмной почве и наполненную чёрной как дёготь, застоявшейся водой, в которой не живут ни рыбы, ни лягушки, ни пиявки, а живут какие-то противные бледно-серые, мягкотелые жуки величиной с большого кузнечика. Этих жуков мы с братом называем щипалками.
Пока мы несём котят в ящике, Мурка бежит за нами, трётся боками о наши ноги и просительно заглядывает нам в глаза, как бы умоляя не сделать зла её детям. Мы, однако ж, продолжаем невозмутимо шагать со своей ношей.
Подойдя к пруду, мы спускаем ящик с котятами на воду и отталкиваем его от берега. Ящик выплывает на середину пруда. Котята выглядывают из ящика, словно заправские матросы из-за бортов парохода. Мне даже кажется, что они улыбаются, радуясь тому, что плывут по воде.
Кошке, однако, не до радости. Она встревоженно мечется вдоль берега пруда то в одну сторону, то в другую, но, видя, что посуху ей до котят не добраться, вдруг прыгает в воду и плывёт к ящику. Такой поступок с её стороны для меня неожиданность. Я всегда был уверен, что кошки боятся воды и не умеют плавать. Но Мурка плыла с таким умением, будто всю жизнь только этим и занималась. Из воды торчали только её голова и кончик хвоста. Вот она подплывает к ящику и… Глупая! Что она делает!.. Она цепляется когтями за борт ящика. Ящик опрокидывается и начинает наполняться водой. Кошка успевает схватить одного котёнка зубами и плывёт с ним обратно к берегу.
Наблюдая эту волнующую сцену, я мысленно кричу: «Глупая! Одного спасла, а остальные утонут!»
Погружаясь всё больше в воду, ящик ложится набок, но котята не тонут. Спасаясь от заливающей ящик воды, они выкарабкиваются на боковую стенку. Но ящик, продолжая вращаться, переворачивается кверху дном. Каким-то чудом котята успевают перебраться со стенки на дно. Ящик между тем вертится дальше и ложится на другой бок. Спасаясь от наступающей воды, котята перекочёвывают на этот бок. Вращение ящика всё убыстряется, и котятам приходится совершать чудеса эквилибристики, чтоб удержаться на поверхности.
– Спасай! – раздаётся команда брата.
Я поспешно сбрасываю штанишки и, преодолевая отвращение к щипалкам, лезу в воду. Добравшись до тонущего ящика, я вытаскиваю его вместе с котятами на берег. Кошка уже тут как тут. Собрав измокших котят вокруг себя, она ведёт их обратно в своё гнездо, где тщательно облизывает каждого языком.
В этот день мы не повторяем больше этот эксперимент. Но на следующее утро мы с братом снова появляемся со своим ящиком возле Муркиного гнезда, и кошачья водяная феерия разыгрывается в той же последовательности, с теми же подробностями и с тем же концом. Этот кошачий «цирк» мы с братом устраивали для себя чуть ли не ежедневно, пока котята не подросли настолько, что научились выскакивать из ящика и удирать от нас до того, как нам удастся спустить ящик на воду.
Преступления и наказания
Мать считает, что мы с братом становимся невозможными. В результате в доме у нас появляется новая вещь – кнут. Самый обыкновенный извозчицкий кнут, которым погоняют лошадей. Он состоит из кнутовища, то есть из небольшой дубовой палочки, к которой привязан тонкий ремешок из гибкой сыромятной кожи. На конце этот ремешок завязан узелком, чтоб было больнее, когда им стегают.
Кнутом этим нас, однако, никто не бьёт. Он просто стоит в углу комнаты на видном месте для устрашения. Предполагается, что, видя кнут, мы с братом будем воздерживаться от шалостей из опасения, как бы кнут не погулял по нашей спине.
Кнут всё же не оказывает на нас своего магического воздействия. Мы продолжаем шалить. Мать то и дело грозит, что скажет отцу и попросит наказать нас. И она часто приводит в исполнение свою угрозу. Но отец дома бывает обычно в благодушном настроении. Ему неохота затевать возню и устраивать побоище.
– Ничего, – стараясь сделать вид, будто сердится, говорит он. – Я им всё соберу в кучу.
Собрать в кучу на его языке означает подождать, когда у нас с братом накопится побольше провинностей, и тогда уже за один раз рассчитаться с нами. Наконец жалоба матери совпадает с соответствующим настроением отца.
– Ну я им задам лупцовку! – грозится он. – Сейчас я им устрою мойку!
Для того чтоб устроить так называемую мойку или лупцовку, отцу не нужны кнут, плётка или ремень, которыми пользуются в таких случаях в других семьях. Ему нужно полотенце. Это полотенце он берёт за середину зубами так, чтоб оба конца свободно свешивались вниз, затем начинает скручивать руками один конец наподобие толстой верёвки. Скрутив этот конец как можно туже и придерживая его рукой, чтоб он не раскрутился, он начинает точно таким же образом скручивать и второй конец.
Лоб у него нахмурен, щёки отдуваются, губы оттопырены, усы лежат двумя жёсткими щёточками на полотенце, которое он держит в зубах. Лицо у него от этого какое-то чужое, незнакомое, несимпатичное. К тому же он ещё громко сопит носом. Мы с братом притихли и, замирая от страха, прислушиваемся к этому сопению.
Но вот и второй конец полотенца скручен так же туго, как первый. Отец берёт оба конца в правую руку и выпускает полотенце из зубов. Освободившись, оба конца полотенца уже сами собой скручиваются плотным жгутом. Размахивая этим жгутом, отец начинает гоняться за нами по всем комнатам, нанося удары по спине то одному, то другому. Я бы сказал, что это не так больно, как страшно. Боль от удара жгутом хотя и вполне ощутимая, но не резкая. После удара тело как бы зудит или почёсывается. Но это ощущение быстро проходит. Набегавшись по комнатам и воображая, что с честью выполнил свой родительский долг, отец успокаивался и вешал полотенце на место.
Не думаю, что подобного рода меры имели какое-нибудь воспитательное значение, так как в чём заключались наши провинности?.. Ну, разбил чашку или стакан, порвал или испачкал одежду, промочил ботинки, лазая по болоту, вертел швейную машинку, не ел суп, так как наелся сахару перед обедом, опрокинул стакан с киселём и размазал кисель по скатерти, стараясь собрать его обратно в стакан. Всё это такие вещи, которые трудно не сделать, а сделав, невозможно исправить. Никто же нарочно чашку не разбивал, и никто со злым умыслом не размазывал кисель по скатерти, и никто не рвал одежду специально для того, чтоб доставить неудовольствие родителям. Всё это происходило случайно или по необходимости. Попробуйте, например, удержаться, чтоб не крутить швейную машинку, когда можно покрутить, или не сунуть в рот кусок сахару, когда так хочется сладкого. И попробуйте не промочить ноги, когда вам нужно лазить по болоту. А однажды я положил измокшие сандалии (совершенно новенькие, между прочим, только что купленные) для просушки в духовку, а они там изжарились: стали твёрдые, словно костяные, так что ими можно было забивать гвозди, но уж никак не надевать на ноги. Разве я знал, что так выйдет? А в другой раз я упал в бочку с водой. Я полез вслед за братом на крышу сарая и сорвался со стремянки. А бочка стояла рядом. Ещё хорошо, что она была лишь наполовину наполнена водой. Поэтому я промочил только штанишки.
От таких случайностей никто не застрахован, и тут хоть бей, хоть не бей, а ничего не изменится. В итоге мать продолжала жаловаться на нас отцу, отец по временам брался за полотенце, сопел носом и гонялся за нами по комнатам.
Результат от всего этого какой-то был, безусловно. Однако ж не тот, которого ждали. Постепенно мне становилось ясно, что мой добрый великан не такой уж добрый и не такой уж великан, если сказать по чести. В свете всей этой суетни, беготни и сопения носом его величие как-то тускнело в моих глазах. Я, безусловно, видел, что человек он, в общем, добродушный, добросердечный, но убеждался также и в том, что он может быть не только добрым, но и злым, даже страшным по временам. И он уже не был для меня каким-то чудом. И я уже не ждал его приезда с таким нетерпением, как раньше, а вернее сказать, даже вовсе не ждал – без него было спокойнее.
Кстати, тогда я уже в том возрасте, когда ребёнок начинает замечать, что взрослые люди, хоть они и взрослые, состоят не из одних достоинств, а также и из недостатков.
Отец мой не любит, например, делать что-либо в спешке, и ему приходится иной раз платить дань этой своей неторопливости. По утрам он любит поваляться в постели, и, если ему нужно с утра ехать в Киев, он не встанет пораньше, а поваляется, как обычно, но, поскольку к отходу поезда нужно поспеть на станцию вовремя, он придумал пить чай на ходу. Шагает себе не спеша по дорожке. В одной руке у него чашка, из которой он прихлёбывает чай, в другой руке бутерброд, от которого он по кусочку откусывает. Как раз к тому времени, когда он подходил к калитке, чай оказывался выпитым, бутерброд – доеденным. Тут же раздавался гудок приближавшегося к станции поезда. Услышав гудок, отец кидал пустую чашку в специально выкопанную для этой цели яму возле забора и, выскочив из калитки, бросался бежать как сумасшедший к железнодорожной станции, которая была в конце улицы. На поезд он садился уже на ходу или перед самым его отходом. Немудрено было и опоздать в такой ситуации, но обычно ему все сходило с рук. Только один раз, насколько у меня осталось в памяти, произошла, как принято говорить, осечка.
Однажды отец ушёл на поезд, сказав, что вернётся из Киева лишь завтра, так как у него были там какие-то дела. Мать была занята по хозяйству, а мы с братом, почувствовав свободу, решили покататься по комнате на швейной машине. Эта машина была ножная, то есть такая, механизм которой приводится во вращение ногами. Внизу у машины были колёсики, на которых её можно было перекатывать по полу с места на место. Колёсики эти были маленькие и вертелись плохо. Машина к тому же была тяжёлая. Её и с места можно было сдвинуть с трудом. И всё же, поскольку были колёсики, брату пришла в голову мысль катать друг друга на этой машине. Решено было, что сначала он покатает меня, потом я его. Подставив стул, я вскарабкался на машину и уселся на ней верхом, а брат принялся толкать машину сзади. Несмотря на неимоверные усилия, машина двигалась со скоростью садовой улитки. Могу удостоверить, что езда на такой скорости не доставляет никакого удовольствия и недостаток скорости в таких случаях следует дополнять избытком воображения. Сейчас уже не могу сказать, сколько понадобилось времени и усилий, чтобы выкатить машину на середину комнаты.
Но тут как раз отворилась дверь, и в комнату вошёл отец. Уже сам вид его не предвещал ничего доброго. Лицо было сердитое. Усы топорщились. Схватив брата за руку, он надавал ему по шее, потом стащил меня с машины и тоже надавал по шее, после чего поставил машину на место.
С плачем мы выбежали во двор, и брат сказал, вытирая кулаком выступившие на глазах слёзы:
– Чего это он? Ведь он сказал, что вернётся из Киева завтра.
– Ну, – ответил я, разводя руками, – совпадение.
Мне как раз пришёл на память случай, когда отец вернулся раньше, чем его ждали, и тогда это было названо совпадением.
– Ты дурак, – ответил мне брат, потирая ушибленное место. – Никакого совпадения здесь нет, потому что он вовсе и не ездил в Киев.
– А куда он ездил?
– Да никуда, – ответил с презрением брат. – Каждый дурак догадается, что никакой дурак не успеет за такое время доехать до Киева и вернуться обратно. Просто он опоздал на поезд.
Так оно, конечно, и было. Отец опоздал на поезд и с досады отколотил нас. Вообще он наказывал нас под горячую руку, давая выход накопившемуся раздражению, а не для нашей, как говорится в таких случаях, пользы.
То, что я рассказываю, – лишь отдельные случаи. Обида проходит, как проходит боль. На тех, кого любишь, нельзя долго сердиться. И да не подумает никто, что у меня было несчастливое детство. Я был счастлив хотя бы уж тем, что меня никогда не воспитывали при помощи наказаний. Меня никто никогда не ставил в угол или на колени, не оставлял без обеда или без сладкого, не заставлял сидеть в душной комнате, когда так хотелось побегать на свежем воздухе во дворе, и т. д. Если мне иногда и влетало, то это можно было рассматривать лишь как случайность, непредвиденное обстоятельство или стихийное бедствие вроде наводнения или землетрясения, от чего не убережёшься и на что нельзя сердиться, как нельзя сердиться на угол стола, о который ушибся.
Волшебные сказки
Читать я научился в пятилетнем возрасте. Причём меня никто не учил. Учили моего старшего брата, а возле него и я выучился.
У отца был свой собственный метод обучения грамоте. Он не раз говорил, будто сам учился читать по вывескам на магазинах, и потому, вероятно, считал, что самое важное в этом деле – величина букв. И вот, когда брат выучил азбуку, отец взял газету (она называлась «Новости») и велел брату прочесть название, которое было напечатано самыми крупными буквами.
Брат начал называть подряд все буквы:
– Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и.
– Ну, и что получилось? – спросил отец.
Брат немного подумал и ответил:
– Газета.
– Вот и болван! – рассердился тут же отец. – Читай снова внимательно.
– Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и, – повторил брат.
– Ну, и что вышло?
Брат ещё немного подумал и снова сказал:
– Газета.
– Ну и балбес! Где же ты видишь «газета»? Какие тут буквы? Читай.
– Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и, – в третий раз повторил брат.
– Ну, и что будет?
Брат изобразил на своём лице глубокомыслие и опять сказал:
– Газета.
– Вот балда так балда! – кипятился отец. – Смотри, какая здесь первая буква? Эн?
– Эн, – согласился брат.
– Вторая буква какая?
– О, – потупившись, отвечал брат.
– Правильно! Третья какая?
– Вэ.
– Вэ! Правильно! Вэ! – подхватил отец. – Дальше какая?
– О.
– О! – завопил отец. – О! Правильно. Дальше!
– Эс.
– Эс. Дальше.
– Тэ.
– Так, правильно! Тэ. И последняя буква какая?
– И.
– И! – торжествующе закричал отец и хлопнул рукой по газете. – Что вместе будет?
– Газета, – буркнул угрюмо брат.
Я сидел тут же и смотрел на всё происходившее как на какое-то состязание, в котором ни один из соперников не хотел уступать победу другому. Отец обзывал брата последовательно балдой, балбесом, дубиной, пентюхом и ослом, но не мог от него добиться другого ответа. Брат же, очевидно, не совсем понимал (или, вернее сказать, совсем не понимал), что от него требовалось, и, должно быть, воображал, что, повторяя одно и то же, он может каким-то образом переубедить отца. К тому же совершенно ясно было, что перед ним лежала именно газета, а не, к примеру сказать, одеяло или садовая лейка.
Вместе с тем, судя по той горячности, с которой отец принимал его ответы, видно было, что написано не «газета», а что-то другое. И я почему-то вспомнил, как иной раз, проснувшись поутру, отец спрашивал: «Принесли “Новости”?» Он любил иногда почитать газету в постели. И вот, когда, уже не помню в какой раз, отец заставил брата повторить все эти буквы: «Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и» – и спросил, что получится, я потихоньку сказал:
– Новости.
Что тут было!
– Правильно! «Новости»! – закричал отец. – Смотрите, что делается: Колька маленький, а уже научился читать. А его ведь и не учил никто! Как же это ты сумел, а?
Он тут же усадил меня рядом за стол и велел прочитать какое-то совсем маленькое слово: не то «каша», не то «Маша», сейчас уже точно не помню, и был очень удивлён, когда я не смог это слово прочесть. Буквы я, как и брат, называл правильно, а когда отец спрашивал, что получилось, я только и мог сказать:
– Не знаю.
– Как? – закричал отец, потеряв терпение. – Такое слово, как «Новости», ты сумел прочесть, а тут пустяк прочитать не можешь! Э, так ты, значит, не прочитал, а просто угадал, что там написано «Новости»!
Он прогнал из-за стола и меня, и брата.
Мы побежали гулять. Но меня всё время сверлила мысль, как это я догадался, что на газете написано «Новости». То есть для меня было ясно, что я догадался, так как знал, что газета называется «Новости», но вот как из букв получается слово – в этом была какая-то тайна.
Вечером я взял газету, развернул её на том месте, где было напечатано крупными буквами «Новости», положил перед собой и крепко задумался. Я думал над тем, как из букв получается слово «Новости». В том, что должно получиться именно это слово, сомнения не было. Но вот вопрос: как? Мне словно нужно было решить задачу, когда ответ известен, а самого хода решения никто не знает.
Я твердил про себя подряд все буквы: «Эн, о, вэ, о, эс, тэ, и» – и ломал голову, как же из них получается слово «Новости». Ведь если складывать, приставляя как бы вплотную друг к дружке все эти буквы, то должно получиться какое-то чудацкое, непонятное слово «Эновэоэстэи», совсем непохожее на слово «Новости». Я то и дело повторял это «Эновэоэстэи», и мне постепенно стало казаться, что оно все же чем-то смахивает на слово «Новости», только его вроде как бы произносит какой-то косноязычный, криворотый человек со свёрнутой набок челюстью. А то ещё такие люди бывают, подумал я, которые ничего не могут сказать без того, чтоб вначале не протянуть: «Э-э». Это «э-э» нужно им как бы для разбега, без которого они никак не могут заговорить. Вот и тут: если написано «Новости», то к чему же вначале «э»?
Я попробовал отбросить это начальное «э», и вместо «Эновэоэстэи» у меня стало получаться «Новэоэстэи». Это уже показалось мне больше похоже на то, что требовалось. Однако и сквозь это слово как бы проглядывал косноязычный человек, у которого рот устроен так, что он ничего не может сказать, чтоб не сунуть куда надо и куда не надо это противное «э».
Я попробовал держать рот поровней и поуже, так, чтобы при чтении звук «э» не выговаривался, и, когда я прочитал слово таким способом, у меня получилось не что иное, как «Новости». Я почувствовал, что нахожусь на верном пути. «Э» явно здесь лишнее. И у меня мелькнула мысль, что буквы, должно быть, имеют свои имена или названия. При чтении названия не произносятся полностью, а произносятся лишь частички этих названий. Например: «эн» – это название буквы, а при чтении «э» отбрасывается, а выговаривается только «н». У буквы «тэ» опять же отбрасывается «э», а произносится «т».
Я заволновался вдруг. Меня охватило какое-то непонятное чувство. Такое чувство, наверно, испытывает учёный, находящийся на пороге величайшего открытия. Он и рад, и в то же время боится: вдруг его теория или гипотеза окажется ошибочной. Для того чтобы убедиться в правильности своей гипотезы, ему нужно проверить её: поставить эксперимент.
Какой же эксперимент я мог поставить? И я сразу же догадался, что надо попробовать прочитать какое-нибудь новое, незнакомое слово с помощью вновь открытого мною способа. Я прочитал попавшееся мне на глаза слово в газете, и получилось «утро». Не какое-нибудь неизвестно что обозначающее «утээро», а утро, которым начинается каждый день. Я прочитал ещё слово, и получилось «нога». Опять же не какая-то непонятная «эногэа», а самая обыкновенная, самая настоящая человеческая нога.
С этого момента я уже не мог остановиться и принялся за «чтение», то есть прочитывал отдельные слова, где бы они ни попадались мне: в книжке, в газете, на коробках с чаем, кофе или конфетами, на бутылках с уксусом или квасом, на вывесках магазинов… Радовался я этим словам, как встрече с добрыми старыми друзьями. В каждом из них было что-то знакомое, близкое. Трудности, конечно, на первых порах были, но я их преодолевал и через несколько дней уже вполне сносно читал.
К тому времени и брат одолел словесный барьер, то есть научился складывать из букв слова. Мы оба могли читать. Дядя Володя (брат отца) подарил нам по книжке. Это были два довольно толстеньких, красивых томика издававшейся в дореволюционное время «Золотой библиотеки», на обложке которой в круглой рамке были изображены маленькие мальчик и девочка, склонившиеся над книгой. Томик, подаренный мне, назывался «Чудо-сказки», а другой, подаренный брату, – «Волшебные сказки».
В тот же день я принялся читать свои «Чудо-сказки» и уже не отходил от книги, пока не дочитал до конца, после чего засел за «Волшебные сказки». В моих представлениях о нашем странном мире, в котором мы с вами живём, произошёл огромный скачок. Всё как бы переменилось вокруг. Оказалось, что, кроме обыкновенных людей, которых я знал, существуют ещё какие-то сказочные короли и королевы, принцессы и принцы, добрые и злые волшебники и волшебницы, феи и эльфы, колдуны, оборотни, ведьмы, великаны, люди, наделённые разными сверхъестественными способностями. Я узнал, что на свете существуют такие вещи, как волшебные палочки, шапки-невидимки, ковры-самолёты, сапоги-скороходы, а вокруг нас постоянно творятся волшебства и чудеса. Я снова и снова перечитывал эти сказки и ходил как зачарованный, не понимая, что со мной делается.
Так началась моя дружба с книгой.
